Надежда в коробке Пандоры

«Для того чтобы понять что происходит и может произойти на Ближнем Востоке, нужно углубиться в историю региона, узнать как были образованны нынешние государства региона.
История показывает, что за каждым масштабным мировым потрясением, перекраивающим политическую карту, начинается эпоха, когда дипломаты и политики как священную мантру начинают повторять формулу о "нерушимости границ".  
При этом как бы предполагается, что если раньше люди жили в истории, в которой государства могли возникать и рушиться, границы меняться и перекраиваться, то отныне история кончилась и началось тысячелетнее царство, когда мир будет пребывать в блаженной неизменности.  
Впервые это проявилось после Вестфальского мира 1648 года, завершившего Тридцатилетнюю войну, и в гораздо более ярко выраженной форме - после Венского конгресса 1815 года. Как известно, венская система, создававшаяся на веки вечные, ненадолго пережила своих создателей: уже в 1871 году, т.е. спустя 56 лет после окончания конгресса, карта Европы приняла совершенно иной вид, благодаря исчезновению с ней полусотни германских и итальянских государств и замене их объединенными Германией и Италией.  
Окончательно венская система была похоронена Первой мировой войной, которая воздвигла Версальскую систему, просуществовавшую в свою очередь не более 20 лет. Ялтинско-Потсдамской системе повезло несколько больше: она просуществовала полвека, но и она рухнула.
Парадокс, однако, заключался в том, что в политическом и дипломатическом мире ее крушения как бы не заметили, и обвал СССР и Югославии, разделение Чехословакии и объединение Германии - проходили под те же самые мантры о "нерушимости границ" и "недопустимости пересмотра итогов Второй Мировой войны".  
Доходило до смешного: священными объявлялись уже не границы, закрепленные международными договорами, а бывшие административные границы, в процессе распада в одночасье превратились в государственные, вопреки даже тому, что фактически новообразованные государства подчас не контролировали "свои" территории (как Нагорный Карабах, Южная Осетия или Приднестровье).
И только со временем до политиков и дипломатов начало наконец доходить, что перекройка границ - не плоды чьей-то безответственной агитации, а объективный исторический процесс, и становиться на пути истории - себе дороже.
И хотя каждое признание нового территориального изменения сопровождалось кучей оговорок, долженствующих показать, что перед нами уникальный случай, который ни в коем случае не может служить прецедентом - нарастание количества такого рода "уникальных случаев" наконец стало переходить в качество, меняя сами принципы и подходы.
После 2003 года, начались разговоры о том, что Ирак является искусственным образованием, наскоро слепленным из шиитских, суннитских и курдских областей; теперь уже то же самое говорят и о Ливии: оказалось, что эта страна, которую обычно воспринимали просто как часть арабского массива, состоит из трех исторически провинций, исторически не связанных между собой и даже говорящих на различных диалектах (так что жители востока страны например ближе к египтянам, а жители запада - к алжирцам и тунисцам).
Еще до того, в 2006 году Ральф Петерс своей картой "Нового Ближнего Востока" наглядно продемонстрировал идею, что, в сущности, искусственными образованиями являются все ближневосточные страны.
Но тут возникает вопрос: какое государство вообще считать естественным, а какое - искусственным? Где, собственно, критерии?
Сознательно или бессознательно, в этом дискурсе обычно ориентируются на страны Европы, как образцовые государства-нации. Людям, не искушенным в истории, при этом кажется, что европейские страны были национальными государствами искони, что разумеется совершенно не так.
Французская нация образовалась из двух народностей: лангедойльской и лангедокской (провансальской), и если во Франции лангедойльский язык в конце концов вытеснил провансальский, то в Испании антагонизм между кастильцами и каталонцами сохраняется до сих пор.  
Германия объединила земли с разными диалектами и вероисповеданиями на основе общего языка и общего самосознания, но в силу определенных исторических причин голландцы, люксембуржцы и австрийцы образовали отдельные нации, хотя теоретически, например, можно представить себе и такую ситуацию, при которой Южная Германия (с Австрией) и Северная Германия образовали бы два разных государства (в XIX веке к этому было близко), и такую, при которой Бавария составила бы отдельное национальное государство, подобно Австрии (как известно, до Второй мировой войны баварский сепаратизм был весьма силен).
Марксисты считали, что европейские нации-государства были созданы благодаря появлению единого рынка, но скорее можно счесть определяющими два других условия: идеологию национализма и гражданское общество.  
При этом националистическая идеология зародилась в Британии и Франции именно на базе соединения государственно-политического и языкового единства с гражданским обществом - это особенно видно на примере Франции, где рождение "нации" отсчитывают со дня взятия Бастилии и соответственно - провозглашения гражданского равноправия и единства и отмены прежних сословных и региональных перегородок.
Вторая мировая война разрешила большинство этих проблем в значительной степени насильственным образом, с помощью массовых депортаций и "обменов населением", создав и на востоке Европы в целом моноэтнические национальные государства; ряд конфликтов, впрочем, был лишь "заморожен" коммунистами, чтобы вновь проявиться с падением коммунистических режимов.  
Но даже на западе Европы система государств-наций не кажется окончательной: по мере размывания национального суверенитета, оживают региональные и этнические сепаратизмы, Бельгия находится на грани распада, и мы бы не удивились, если бы узнали, что в будущем выделятся также Каталония и Страна Басков, Корсика, Шотландия и возможно Уэльс.
Но если таким образом обстоит ситуация в "образцовой" Европе, то что же говорить о Ближнем Востоке?  
В этот регион, идея национализма была занесена в конце XIX века как плод секуляризации и европеизации. В традиционных политических представлениях, этничность никак не была связана с государственностью, особенно для мусульманских народов: ведь все мусульмане, согласно этим представлениям, составляют единую общину, "умму", на каком бы языке они ни говорили.
В политическом отношении, идеалом был раннеисламский Халифат, в котором все мусульмане являются подданными суверена, сочетающего духовную и светскую власть; фактически же мусульмане были подданными своих султанов, эмиров и т.п.
Турецкие султаны в известной степени возродили этот идеал, приняв в 1517 году титул халифов правоверных (от подлинного или мнимого потомка багдадских Аббасидов).
В отличие от суннитов, шииты не верили в явную теократическую власть, ибо ожидали сокрытого имама, который и примет халифскую власть пророка Али; поэтому, со времен Сефевидов шииты в известной степени стали придерживаться национальных иранских политических традиций. Тем не менее, реально и в Иране религиозная идентификация преобладала над этнической, и частично преобладает до сих пор.
Поэтому в сущности граница между Ираном и Османской империей, установленная в 1638 году и в целом сохранившаяся до сих пор (уже как граница с Турцией и Ираком) была в значительной степени размежеванием между шиитами и суннитами.
Насколько ничтожную роль играло при этом собственно этническое самосознание - видно из того факта, что именно тюркские кочевники Ирана сыграли ведущую роль в защите этой страны от турецких нашествий, так как ненавидели турок в качестве сунитов.
Наоборот, курды в качестве суннитов поддерживали султана, за что еще в XVI веке были щедро вознаграждены землями Армянского нагорья, с которых турки прогнали тюркские шиитские племена (будущих азербайджанцев). Граница, в конце концов разделившая владения султана и шахиншаха, прошла по курдским землям, отчего и говорят о "первом разделе Курдистана" (относя его собственно к 1514 году, когда турки победили персов в Чалдыранской битве и изгнали их).
До известной степени, арабской национальной реакцией на османское владычество, хотя и под религиозным флагом, можно назвать возникновение ваххабизма.
Ваххаббизм был до некоторой степени "вторым изданием" мусульманского движения VII века; ваххабиты объединили под своими знаменами аравийские племена, захватили и разграбили Мекку (уничтожив могилу пророка Мухаммеда) и после этого стали угрожать Дамаску и Багдаду, готовясь восстановить халифат Аббасидов. Однако из этих планов ничего не вышло: поход Мухаммеда-Али Египетского (1917) на добрую сотню лет загнал ваххабитов обратно в пески Центральной Аравии.
В конце XIX - начале ХХ веков на Ближнем Востоке распространяются идеи национализма.  
В канун Первой мировой войны они были уже очень популярны и у арабов, и у персов, и курдов, и у турок (не говоря уже о христианских народах).
Объявление джихада в 1914 году на какое-то время приглушило их, вновь сплотив мусульманскую умму под знаменем Пророка и властью халифа (фактически, однако, джихад и панисламизм цинично использовались младотурками в турецко-националистических целях, что понимали очень немногие).
По мере поражений османских войск, курдский и особенно арабский национализм начали вновь поднимать голову, и в 1918 году взгляды арабов стали все более обращаться к мятежному Хиджазу и шерифу Хусейну, славные воспоминания о временах Халифата вновь возродились, и захват Фейсалом (сыном шерифа Хусейна) Дамаска показался моментом восстановления былой славы.
Тем острее было разочарование арабов, когда выяснилось истинное положение дел: тайный договор Сайкса-Пико (1916) разделил арабские владения Турции между Англией и Францией. Раздел происходил примерно поровну, причем Англии отходили Ирак и Палестина (впрочем, часть Палестины предполагалась под международным управлением), а Франции - Сирия, Ливан, Киликия и Мосульский вилайет.
Однако поскольку реально все эти страны заняли англичане, в 1920 году в Сан-Ремо они добились пересмотра условий в свою пользу, отдав французам Сирию и Ливан, но оставив за собой Мосул.
Подписанный в том же году Севрский мирный договор должен был создать Великую Армению, а к югу от нее - независимый Курдистан. Договор, подписанный султанским правительством, вызвал возмущение турецкой общественности и не был признан
Национальным собранием в Анкаре; курды поддержали турок в борьбе с "западными империалистами", получив заверения, что в будущем Турецком государстве они получат все национальные права. Французы организовали в Сирии пять мелких государств, позже сведя их в одно, и государство в Ливане; что же до Киликии, то ее французы вскоре вернули туркам. Между тем в Мосульском вилайете, англичане, поэкспериментировав с идеей создания курдского государства (назначение Махмуда Барзанджи правителем Сулеймании), отказались от этой идее и приняли решение объединить всю Месопотамию под властью короля Фейсала (выгнанного французами из Дамаска) под именем Иракского королевства.
Власть в новом государстве оказалась в руках у арабов-суннитов без особого сопротивления со стороны остальных групп: шииты не имели политического самосознания и политической элиты, а курды, жившие племенным строем, не были достаточно сплочены и организованы, чтобы реально претендовать на власть в новом государстве или хотя бы отстаивать какие-либо автономистские программы.
В то же время турки, под предводительством Мустафы Кемаля и при активной поддержке курдов, сумели одержать победу над греками и армянами и в 1923 году заключили в Лозанне мирный договор, похоронивший так и не вступивший в силу Севр.
Немедленно после этого все обещания курдам были забыты, и началась их дискриминация; с другой стороны, Ататюрк выдвинул претензии на Александреттский санджак на севере Сирии (со смешанным арабско-турецким населением) и Мосульский вилайет. Последний в конце концов был признан Лигой Наций за Ираком (т.е. в конечном итоге за Англией), что же касается Александреттского санджака, то там в 1936 году было образовано "государство Хатай", в 1939 г. аннексированное Турцией.
В то же время, потомок ваххабитских правителей Аравии Абдель-Азиз ас-Сауд вернул себе власть над Недждом, в 1925 г. захватил Мекку и Медину, изгнав оттуда шерифа Хусейна, и объявил себя также королем Хиджаза. В последующие годы он объединил под свой властью всю Аравию, кроме Йемена и побережья, где существовали мелкие эмираты и султанаты под протекторатом Британии. В 1932 году объявил об образовании государства Саудовская Аравия.
В конечном итоге вышло так, что бывшие владения Османской империи оказались разделены на историко-географические области, получившие статус государств: Сирию, Ливан, Месопотамию; Палестина оказалась разделенной на подмандатную Палестину и Трансиорданию.
Если мы бросим взгляд дальше на Восток, то Иран сохранялся в границах, которые образовались в 18-19 веках (с отпадением Афганистана в середине 18 века и аннексией Закавказья в пользу России в начале 19 века); далее Афганистан, уполовиненный англичанами после Второй англо-афганской войны, когда линия Дюрана (1893 г.) отделила значительные территории, населенные пуштунами и родственными им белуджами, присоединив их к Британской Индии. Распад Британской Индии после обретения ею независимости превратил эти территории в часть Пакистана в качестве "зоны свободных племен", политически и экономически подчинив урдуязычной долине Инда.
Элиты вновь образованных государств занялись нациестроительством, однако следует признать, что длившиеся почти сто лет попытки построить жизнеспособные государства-нации терпят крах. Видимо, главной причиной тому служит отсутствие гражданского общества, которое могло бы интегрировать и переплавить в общем котле если не национальные, то, по крайней мере племенные, сектантские и религиозные различия.
Слаба и националистическая идея, которая противопоставляла бы граждан страны иностранцам по принципу "свой-чужой". Так, например, для иракских суннитов сирийские сунниты могут быть более "своими", чем иракские шииты, а жители Дераа едва ли чувствуют национальную солидарность с алавитами Латакии.
В Иране попытка сплотить всех иранцев на почве персидского национализма также потерпела крах; вновь поднятая на щит шиитская идентичность в виде хомейнизма успокаивает азербайджанский национализм, но раздражает национализм курдов и белуджей (суннитов по вероисповеданию).
Таким образом, на Ближнем Востоке произошло нечто, прямо противоположное произошедшему в Европе. Если в Англии и Франции гражданские нации породили национализм; если в Италии, Германии и Восточной Европе национализм породил национальные государства; то на Ближнем Востоке были созданы государства, которые до сих пор не могут создать полноценные нации. Они по-прежнему разделены на сегменты, как калейдоскоп, а это значит, что при любой исторической встряске эти сегменты могут собраться в совершенно новый узор.
Одна из главных интриг-загадок арабских революций – их идеология.
Немало западных коллег (возможно, в легком дурмане грез о нефтяной гармонии) стремятся увидеть в событиях знаки доказательства того, что арабы, как американцы и русские, хотят свободы и демократии. Им вторит часть русских коллег и политиков.
Другие эксперты и государственные мужи в России и на Западе пытаются быть осмотрительнее: картины падения диктаторов приятны, но хорошо бы знать, кто идет им на смену.  
Опыт гражданской войны в Таджикистане кое-чему должен был бы научить. В начале 1990-х годов таджикская просвещенная интеллигенция была в первых рядах тех, кто свергал советский строй. Но спустя пару месяцев таджикских либералов грубо прогнали из стана победителей, а верховодить революционными массами стали муллы с автоматами.
Исламская демократическая оппозиция в Алжире, Египте и пуще того – в Ливии и Йемене? Даже теоретически такое сложно себе представить где-нибудь за пределами университетских кварталов Каира.
Оппозиция имеется, несомненны ее исламские верования. Но это не указывает на либеральный или демократический характер антиправительственных бунтов. В США лишь к концу марта 2011 года признали наличие следа «Аль-Каиды» в ливийских событиях. До этого политики игнорировали вероятность экстремистского гена в региональных процессах. И это несмотря на то, что изрядная группа американских аналитиков с самого начала на это указывала, пытаясь оценить возможные последствия переворотов на Арабском Востоке для безопасности Израиля.
Какая идея определяет брожения арабов? Претендовать на лидерство могли бы три – свобода, справедливость и ислам. Но взаимосвязь свободы и несвободы на Востоке понимается иначе, чем на Западе. Западное понимание свободы индивидуалистично, и его огрубленным выражением является электоральный принцип «один человек – один голос». На Востоке свобода человека подчинена интересу группы (рода, племени, страны), и люди голосуют вместе – общиной, семьей, деревней.
Похоже, идея справедливости при таком миропонимании должна быть арабам ближе, чем идея свободы.
Тем более что события на Арабском Востоке вписываются в мировую социально-политическую протестную тенденцию, которая весь прошедший год проявляла себя в ЕС, США и России. Вроде бы убедительно. Убедительно, но недостаточно.
Потому что идея справедливости в западноевропейском, русском и американском понимании – идея левая. А ничего похожего на привычную левизну в арабских бунтах не проступает. Незаметно желания обогатить бедных за счет богатых или поговорить о равенстве (мужчин и женщин, например, или мусульман, христиан, иудеев и атеистов).
Может быть, речь идет о соединении левой идеи с исламом? Так уже было. С подобным экспериментировали баасисты в Ираке и Сирии. Да и Насер в Египте в 1960-х годах маневрировал в том же направлении. От всего этого арабы отказались в 1980–1990-х годах.
Остается предположить, что бунтовщиками движет радикальный политический ислам без примеси левизны – это как раз и есть хомейнизм, несмотря на свое шиитское происхождение, вполне пригодный, как показал опыт Афганистана, для избирательного освоения суннитами. Перспектива не вдохновляющая.
И все же грызет сомнение: уже очень все это умно и сложно. А что, если ни одна из трех идей отношения к бунтам на Арабском Востоке просто не имеет? В Египте, Тунисе, Йемене, Сирии и, конечно, в Ливии происходит обычный генерационный конфликт – сшибка поколений.
Молодые сторонники национальных деспотий искренне воспламенились желанием получить наконец блага от приобщения к власти, которая 30 лет в каждой стране не давала пробиться наверх никому из низов. Ни в одном случае революций не выдвигалось единых собственно политических лозунгов! Бунтующие единогласно требовали только одного – смены старого вождя. По остальным вопросам признаков единомыслия не было.
Демократические лозунги, придуманные сторонними наблюдателями, подхвачены более смышленой частью бунтовщиков, которая поняла, что под это можно получить военную и финансовую помощь Запада.
Арабам на самом деле хочется новых лидеров. Потому что молодые вожди приведут с собой новые команды сторонников, войти в ряды которых хочется всем, кто требует ухода деспотов-стариков – Каддафи, Мубарака, Салеха. Это необязательно означает, что бунтовщики хотят отказаться от деспотии вообще. Хуже того – это может означать, что они хотят сохранить деспотию, придав ей более выраженные черты этнонациональной самобытности и архаики.
В хорошем случае военные в Египте двинутся «путем Мубарака без Мубарака». В худшем – Арабскому Востоку может угрожать «хомейнизация без Хомейни».
Если бы Каддафи сохранил власть и у него достало бы ума провести в стране реформы – такая формула политической трансформации выглядит идеологически не слишком красивой, но прагматически она вполне рациональна для всех заболевших революциями арабских стран.
Драматизм момента в том, что почти весь ближневосточный деспотизм закостенел настолько, что надеяться на его способность к самореформированию почти невозможно. Вынужденный характер арабских революций, их незрелость, ситуативность и взаимно индуцированных характер заставляют думать о том, что актуальной задачей трансформации в арабском мире может быть не разрушение деспотий, а их обновление.
Если объективно анализировать происходящие в последние годы процессы, становится ясно: ислам целенаправленно стремится к мировому господству, а обеспечить такое господство вполне может джихад, принцип которого: "Человеческая жизнь - ничто по сравнению с исполнением воли аллаха". Ясно и другое: за последние десятилетия в разных странах мира реально выросло и окрепло принципиально новое поколение исламистов - тех, кого принято называть "шахидами". Ослепленные фанатичной верой, "шахиды" ни перед чем не остановятся на пути к своей глобальной цели - мировому господству.»