И здесь вспомнились наставления опытного офицера Геннадия Агафонова: "Если будешь чем-нибудь обескуражен, не стесняйся и сбрось аварийную защиту (АЗ). Лучше потом спокойно разобраться". И вот, когда я увидел, как один из присутствующих офицеров несколько раз подряд щелкнув ключом, поднимает центральную (самую эффективную) группу регулирующих стержней левого борта реактора, я нажал на Красную кнопку сброса АЗ. Все стрежни пали вниз. Мощность упала до минимума, как и положено. Только вот центральная группа оставалась висеть сверху. Несколько раз пытался ключом толкнуть её вниз, но не получилось. Попытки поднять мощность снова не увенчались успехом. Хотел, как оператор и командир реакторного отсека, обсудить ситуацию с опытными офицерами, которые стояли у меня за спиной, и всего несколько минут тому рвались к ключу. Но обнаружил, что говорить было не с кем. Их с пульта как ветром сдуло… А сидевший справа Влад Добровский угрюмо уткнулся в свои приборы и меня "не замечал".
Через некоторое время к нам (двоим) зашёл командир БЧ-5 Иванов Алексей и сообщил, что в четвёртом реакторном отсеке произошёл резкий подъём радиации. В дополнение к привычной огромной бета-активности добавилась гамма-активность более 1000 рентген. При этом ещё и радиоактивные благородные газы. Начальник хим. службы Донченко Вадим ничего сказать не мог, так как его приборы дозиметрии во всех отсеках "зашкаливали", упёршись в верхние уровни, их просто отключили. В отсеке работали моряки, мои подчинённые. Там предстояло очень много работ. В отсек должен пойти один из двух находящихся на пульте. Как командир отсека я с готовностью согласился туда уйти и сразу же ушёл к ребятам. Перед входом в отсек меня остановил корабельный врач майор м.с. Борис Ефремов (умница и шутник). Он заставил меня съесть пригоршню таблеток. Только потом, уже в госпитале, врачи объяснили, что эти таблетки спасали нас, существенно снижая вред от предстоящего облучения (вот только этих таблеток не получил остальной состав экипажа, да и не все спецтрюмные тоже).
В это время в отсеке были офицеры-специалисты Самарин и Максимов (по-моему). Они пытались вручную опустить центральную группу стержней левого реактора. Для этого они сняли с него биологическую защиту, влезли в верхнюю часть реактора и ломиками пытались провернуть приводы. Промучились они около получаса (в отсеке стояла жара свыше 40 градусов, и он был заполнен паром – в трюме кипела вода, покрывавшая оголённый при пожаре кусок главного паропровода). Поняв, что ничего сделать невозможно, и обессилев, они ушли. Я попытался продолжить их работу, раскачивая стержни вверх-вниз. Вверх поддавались, а потом вниз не шли. Таким образом только ещё больше задрав стержни, плюнул и прекратил это бессмысленное занятие. Мои ребята спецтрюмные в это время на правом борту добивались устойчивой работы турбопривода главного насоса первого контура ручным управлением.
Через некоторое время в отсек зашёл командир корабля Павел Леонов и потребовал доложить, что происходит. Я ответил: "Что-то с реактором левого борта". Он дал мне время разобраться и ушёл. Спецтрюмные закончили настройку правого борта, очень вымотались, и я видел, что им очень плохо. Борис Ефремов (доктор) увёл их, а старшина команды Николай Логунов пошёл отдохнуть в уголке отсека. Теперь я работал один. Выполнял команды из пульта. Открывал и закрывал клапаны первого контура. Но больше всего мучений доставляла откачка воды из трюма. Эту радиоактивную воду мы сбрасывали в соседний пятый турбогенераторный отсек через открытый люк, а принимали её ребята с команды турбогенераторщиков (где было моё место службы и моих сослуживцев Володи Газина, Вани Пыдорашко, Вани Панченко, Саши Миняева, Вани Немченко, Виктора Котельникова, Коли Осянина, Зинона Митрофанова и др.). Но беда была в том, что вода кипела в трюме. И создавала проблемы в работе насоса. Бегал я в галошах к насосу, когда он переставал работать, и снова его запускал (так и пытались в новеньких галошах спасать новенькие ядерные реакторы!). А потом я почувствовал себя крайне плохо. У меня началась частая рвота и навалилась слабость. Было ужасно стыдно перед командиром БЧ-5, потому что считал, что это "морская болезнь" (в госпитале рассказали, что это были симптомы лучевого поражения). После того как полностью отсекли левый борт и по второму контуру прекратилось поступление пара от парогенератора, оголённый кусок остыл и вода перестала кипеть в трюме. Наша самодельная система осушения заработала стабильно и отпала необходимость в "галошной вахте".
В отсек вновь вошёл Леонов П.Ф. К этому времени, сопоставив все факты, я твёрдо представлял себе обстановку и доложил её командиру корабля: "Активная зона левого реактора разрушена, урановая керамика топливных элементов (легче сплава) вышла из реактора в трубы первого контура (проложенные по всему отсеку без биологической защиты) и облучает весь отсек. Реактор левого борта отсекли, мощность нулевая. Поддерживаем сплав в жидком состоянии, для обеспечения возможности конструкторам исследовать причины аварии в базе. Реактор правого борта ненадёжен. Спецтрюмные вручную сделали всё, что было возможно для сохранения мощности и хода корабля. Но ребят уже нет и некому что-то подправить, если потребуется. В трюм поступает вода из текущих секций парогенератора правого борта через первый контур. Эту радиоактивную воду выбрасываю в соседний, пятый отсек, через их люк. Считаю, что состояние правого борта нисколько не лучше, чем было до аварии у левого. Тот же грязный сплав, а выбросы благородных газов свидетельствуют о трещинах в его топливных элементах. Развалиться его активная зона может в любой момент, просто от движения сплава внутри реактора. Если остановится наш "насосик" осушения трюма или увеличится поступление воды – она зальёт сплавные трубы и выведет из строя электронасосы второго контура. Теплосъём в активной зоне немедленно прекратится, и она точно развалится, а лодка останется без хода". (Если это соответствует действительности, я имею ввиду доклад Матвея Офмана Леонову, то напрашивается вопрос: «Почему на корабле не объявлен сигнал РО и не прекращены были хождения по кораблю? Почему был объявлен обед, когда в отсеках вовсю радиоактивно фонило?»)
Павел Фёдорович пробормотал: "А что тогда будет с экипажем?" И рассказал мне, что ему не разрешили входить в базу, "рекомендуют" идти в пункт рассредоточения и там, на рейде, ждать решений из Москвы. Они могут занять несколько дней (в моём разговоре с командиром БЧ-5 А.А. Ивановым, спустя три десятка лет, он подтвердил, что первоначально поступил с базы запрет на вход АПЛ). Остановиться и ждать. Если бы Леонов выполнил это указание, то, возможно, умерло бы не четыре подводника, а половина состава, из 144-х, которые находились на корабле. И тут же спросил:
– Сколько времени ещё сможет работать правый борт.
– Не знаю, –ответил я. – Может час, а может и сутки.
Командир атомохода капитан 1-го ранга Леонов Павел Федорович.
На левом тоже работали строго по Инструкциям... " и всё-таки он развалился". Чем правый лучше? Леонов задумался на минуту и твёрдо произнес: «Всплываю и иду в базу. Будь что будет». Вскоре я услышал команду: "Открыть люк четвёртого для проветривания в атмосферу!" Понял, что мы всплыли. Кто-то сверху, из надстройки, дёргал рукоятку моего люка, пытался его открыть. Помог снизу, из отсека, отодвинуть защёлку, и крышка люка ушла вверх. Из люка хлынул яркий солнечный свет, морской воздух и улыбающиеся глаза комдива живучести – Злобина. Я высунул голову из люка. Была чудесная погода и высоко на рубке, как на картинке маринистов, стояли наши офицеры.
В отсек вновь пришёл Борис Ефремов и передал приказ покинуть отсек. Я вспомнил, что старшина спецтрюмных Логунов из отсека не уходил и, скорее всего, отдыхает на ветоши, под реактором. Полез под реактор и наступил на бесчувственного Николая. С большим трудом, вдвоём с Ефремовым, который тянул сверху, мы вытащили Логунова на настил. Борис опять накормил нас пригоршней таблеток и вывел из отсека.
Что дальше происходило со мной – не знаю. Как будто провалился в чёрную дыру. Смутно отрывочно вспоминаю, как меня тащили по пирсу, поили молоком в базе. Помню себя и спецтрюмных в вертолёте. Потом самолёт, на котором десять моряков и я. (В том самолёте летел и автор этой книги, нас было десять человек – кроме Матвея и меня, в самолёте находились: Николай Логунов, Виктор Гриценко, Вадим Куликов, Александр Петров, Алексей Фомин, Евгений Дурденко, Захарку Юрий и Владимир Воевода.)
Привезли в Ленинградский госпиталь, где сразу сделали первое от уже ожидавших нас офицеров со строящейся подводной лодки. И с этого дня начались долгие медицинские будни – болезненные пункции костного мозга, переливания, капельницы, уколы. Болезненное лечение лучевых ожогов на лице, руках и ногах, болячек во рту.
Через два месяца почувствовал себя выздоравливающим. А в конце третьего месяца меня посетил "штабной", который так цинично выталкивал лодку в море. Сыто улыбаясь и считая себя полубогом, он изрекал: "Ты счастливчик. Мы решили не привлекать тебя к уголовной ответственности за всё, что ты натворил на лодке. Так что можешь спокойно продолжать лечиться". Наверное, он ожидал от меня искренней благодарности, но что-то в моём лице ему не понравилось. Он начал поспешно доказывать мою вину. Суть его доказательств сводилась к следующему: "На пульте работал – ты, поднимал мощность реактора – ты. Командовал моряками в отсеке, тоже – ты. Кто работал – тот и ошибался, больше некому. А за ошибки надо отвечать". И после этого, он, посветлев лицом, торжественно заявил: "От себя лично награждаю тебя ценным подарком – авторучкой" (за 9 рублей 80 копеек – чек прилагался). Так и не дождавшись от меня положенного ответа, он царственно развернулся и вышел.
Потом больше года меня переводили в разные клиники госпиталя и санатории. И только в конце 1969 года я вернулся в Гремиху, получил документы и уехал в Ленинград. Говорят, что наши флотоводцы в своих играх отводят ракетным лодкам одну роль – "разгрузить" своё оружие по врагу и утонуть. Наверное, и мне они нагадали только один поход. А может фортуна повернулась ко мне задом, когда по своей глупости я бросил занятия физикой на бетатроне.
Теперь назначение на лодку и другие приметы во время встречи лодки на пирсе казались совсем несчастливыми. Сияющая всеми цветами могла предупреждать о радиации, которая будет "светить" (жаргонное название радиоактивности) во всём спектре – альфа-, бета- и гамма-лучах. Место, где была приварена подкова, оказалось самым опасным. Рядом из реактора поднималась большая труба первого контура. У подковы она изгибалась и уходила вниз. В месте изгиба всплыла из реактора и сконцентрировалась урановая керамика. Гамма-излучение здесь было наибольшее – 2000 рентген. Труба не была защищена биологической защитой, так как проектанты считали сплав свинца самой лучшей защитой. И на память о службе на К-27 у меня ничего не осталось. Ни благодарности – авторучка "сгинула" куда- то в окно после того, как закрылась дверь за штабным. Не осталось ничего из вещей – вся моя военная форма, все записи параметров установки, все чертежи и эскизы оказались радиоактивными, и попали в могильник.
Дозиметристы не поленились, пришли ко мне на квартиру и забрали всё, к чему я прикасался ещё до выхода в море, вплоть до постельного белья. Раньше они закрывали глаза на то, что мы уходили с лодки "грязными". А после аварии они тщательно прикрывали свои "тылы" и не хотели оставлять каких-либо улик. Остался один часто повторяющийся до сих пор мучительный сон-быль (привязался проклятый): Госпиталь. Палата. Прекрасный солнечный летний день 1968 года. В окно моей палаты влезает с бутылкой и закусью в руках улыбающийся бывший спецтрюмный Ращупкин (в этот раз в море он не пошёл – уехал поступать в военное училище). Во всю свою глотку он орёт: "Здравия желаю, товарищ лейтенант! Помянём души всех наших "спецов" и будем жить!" В это время в коридоре, как эхо раздаётся жуткий крик. Раскрывается дверь, в неё входит мама Витюши Гриценко и рыдает: "Офицер, верните мне моего сына"…
P.S. Хочу только сказать, что все работы в реакторном отсеке Матвеем Офманом и его ребятами выполнялись при наличии высокой радиации, которая превышала все допустимые нормы. Кстати, при приёме воды с реакторного отсека в наш пятый, у моего коллеги по команде турбогенераторщиков Ивана Панченко рассоединился шланг и вся радиоактивная вода окатила его до пояса. Сегодня-то "купание" даёт о себе знать. После госпиталя Матвей Офман продолжал службу на режимном предприятии до 1989 года. Многократно лечился в госпиталях города Ленинграда. Перенёс несколько сложных операций. В настоящее время капитан 2-го ранга, кандидат технических наук. Проживает с женой в Санкт-Петербурге.
Продолжение следует
