Разве можно забыть наши тренировки по постановке парусов «на глазах у изумленной публики»? Шхуна стояла обычно у правого берега Невы, вблизи 9-й линии Васильевского острова. Все.светлое время суток на возвышающемся над шхуной парапете набережной буквально висели ленинградские мальчишки и девчонки, с завистью и восхищением наблюдавшие наш «корабельный» быт.
А мы, гордо задирая свои еще не отросшие носы, старательно исполняли команды растатуированного в пух и прах, раздетого по пояс по случаю жары боцмана мичмана Голуба. Поглаживая огромный волосатый живот, ласково и гордо именуемый «военно-морской мозолью», он командовал: «На фалах и ниралах! Гафель-горденях и деррик-фалах! На топсель-фалах и оттяжках! »Тут следовала небольшая пауза, выдержав которую, артист-боцман завершал командой «Паруса поднять!» И паруса красиво поднимались под восхищенными взглядами ребят.
А вот первое наше плавание по слегка штормившему заливу тоже глубоко сидит в памяти. Штормик был совсем небольшой. Шхуну, тихо и легко скользящую под парусами по совсем небольшим волнам, лишь слегка покачивало. Но для абсолютного большинства из нас этого было вполне достаточно, чтобы повесить свои стриженные головы над фальшбортом.
Время от времени головы наши вздрагивали, рты открывались, и ... море получало очередную порцию недоваренного желудками флотского «харча»... Командир шхуны — коренастый, тучный капитан 3 ранга, — стоя рядом с рулевым, в перерывах между командами на руль, спокойно прихлебывал кофе! Смотреть, как он смачно откусывал от сложного бутерброда (белый хлеб, сало, сыр и колбаса) очередной кусок, было невыносимо! Молодой врач — слушатель Военно-морской медицинской академии, пытался пичкать нас аэроном, уверяя, что этот препарат избавит нас от мук морской болезни, но тут же опровергал сам себя. Проглотив очередную таблетку препарата, доктор сам начинал спазматически дергаться над забортными волнами.
Уверен, что многие из нас проклинали тогда тот день и час, когда решили стать моряками. Однако, прошли годы, и абсолютное большинство тех, кто «угощал »тогда Нептуна остатками своего обеда, превратились в самых настоящих «морских волков», не опозоривших ни на йоту флот и страну!
Написал я это и опять, в который раз, задумался над вопросом о том, как так получилось, что я (и не только я: около четверти моих однокурсников были москвичами) скромный московский семиклассник решил связать свою жизнь и судьбу с морем и флотом? Неужели «сработало»предсказание того самого укачавшегося пассажира теплоходика-катера? Но, думаю, что к мистике в данном случае примешались и довольно реальные факторы. Как и многие мои сверстники любил я читать Стивенсона, Джека Лондона, Станюковича, Новикова-Прибоя, Соболева и полузапрещенного Колбасьева. Любили популярные в то послевоенное время фильмы: «Четвертый перископ», «Гибель "Орла"», «Подводная лодка "Т-9"», «Малахов курган», «Иван Никулин — русский матрос»... Даже кинокомедии, героями которых были то два краснофлотца, выздоравливающие от ран в «Близнецах», то два офицера-подводника в фильме «Поезд, идет на Восток»... А, возможно, сыграл свою роль и веселый бывший морячок, ухаживавший за сестрой моей матери. Несмотря на протез ноги (он оставил ее где-то под Керчью), морячок лихо отплясывал «яблочко»на единственном довольно просторном пространстве кухни коммунальной квартиры тетушки. Было в этом что-то героически-романтическое!
И, конечно же, немаловажную роль играла красивая морская форма, ловко сидевшая на мелькавших иногда на московских улицах матросах, или подвешенные на черных муаровых лентах, украшенных бляхами со свирепыми львиными мордами флотских офицеров... Так или иначе, но узнав, уже не помню каким образом, о том, что в Ленинграде объявлен набор ребят, окончивших семь классов, на первый курс Военно-морского подготовительного училища, я твердо решил в него поступить. А надо сказать, что сделать это для меня, учившегося весьма скромно, было не так уж просто. Пришлось, сдав школьные экзамены и отправив документы в Ленинград, еще раз повторить все билеты этих экзаменов, специально удалившись для этой цели к тетке на дачу в Химки. В третий раз проштудировал я ответы на вопросы билетов по более чем десяти предметам, экзамены по.которым приходилось сдавать, уже в Ленинграде в училище.
Наконец, преодолев-таки громадный конкурс (12 человек на место) и тщательную медицинскую комиссию, я воплотил свою мечту в действительность: стал воспитанником Ленинградского военно-морского подготовительного училища, что располагалось на Приютской улице (ныне в Морском переулке) близ Обводного канала, против бывшего Николаевского кавалерийского училища, в стенах которого учились когда-то маршалы Рокоссовский, Баграмян и Жуков на Высших кавалерийских курсах. Учились там когда-то и композитор Мусоргский, и знаменитый путешественник Семенов-Тян-Шанский. А еще раньше в Школе гвардейских подпрапорщиков учился и Михаил Юрьевич Лермонтов. Таким соседством можно было гордиться!
, а позднее .
Возвращаясь же к прозе учебных будней, следует сказать, что готовили нас к учебе в высших училищах и службе на флотах добротно, на совесть. Подъем в шесть ноль-ноль, физзарядка во дворе и пробежка по Лермонтовскому проспекту и Дровяной улице (тогда это был Дровяной переулок). Так начинался день. А заканчивался он строевой вечерней прогулкой по тому же Дровяному переулку. Впрочем, прогулка была не совсем строевой. Ходили мы в строю нестроевым шагом, хотя и с лихим исполнением песен, вроде: «Ладога, родная Ладога - дорога жизни», «Как прощались мы с Кронштадтом», «Джеймс Кеннеди» и т. д. Приучали нас, пацанов, и к несению караульной службы. Мы охраняли Знамя училища (как водится - «Пост № 1»), секретную часть, типографию, продовольственный и горюче-смазочный склады, а также «узилище» — карцер, куда любой из нас мог «загреметь»за ту или иную серьезную провинность. Правда, у часовых винтовки были не боевые — учебные, с просверленными на всякий случай казенными частями, но самые настоящие примкнутые к ним штыки придавали нам уверенность в надежности охраны. Не обходилось и здесь без смешных курьезов. Так, например, два моих закадычных дружка — Роня Горленко и Женя Фалютинский (ставший, между прочим, знаменитым на Севере лихим командиром лодки) - почти одновременно грубо нарушили «Устав караульной службы». Они уснули на своих постах. Один — у секретной части на кафельном полу, а другой - у двери типографии на полу цементном. Причем винтовки свои они из рук не выпустили! Обнаруживший такую вопиющую «крамо-лу»разводящий старшина-сверхсрочник привел обоих бедолаг к дежурному офицеру по училищу. Последний, не без армейского юмора, прежде чем отправлять нарушителей в карцер, вопрошал: «Почему спали на полу? У вас что, дома каменные постели?»
Воспитанник Рудольф Рыжиков
Юмор юмором, но дисциплина в училище была строгой. Например, курить воспитанникам разрешалось только со второго полугодия последнего - третьего курса (10-го класса), а короткие «прически мальчиков» разрешалось иметь только со второй четверти 1-го курса. Но даже эти коротенькие волосенки на наших головах были под постоянной угрозой. За курение, отлынивание («сачкование») от физзарядки, плохо заправленную постель или «бардак»в прикроватной тумбочке и тому подобные мелкие провинности воспитаннику вручался талон на бесплатную стрижку «под ноль», и бедняга отправлялся к Максу — нашему училищному парикмахеру. Кстати, несмотря на роль такого своеобразного «палача», Макс, этот вечно балагуривший со стригущимся и со своей напарницей и женой Марией, еврей, был нами весьма уважаем и любим. Он с нами даже на Север, на практику, уже в высшем училище ездил.
Самовольные отлучки преследовались особенно жестоко. За них могли запросто отчислить из училища: несовершеннолетних — на «гражданку», а тех, кому исполнилось 18 лет — на флот, матросами (напомню, что служили тогда матросы по пять лет!). Но... Мы же были все-таки мальчишками! Так что свойственные нашему возрасту легкомыслие и лихость время от времени толкали нас на такого рода проступки. Останавливаюсь в связи с этим на еще одном курьезе, избавившем меня от «суеверий». Дело было так. Как-то, под влиянием острой необходимости свидания с девушкой, приехавшей, кстати, из Москвы и уезжавшей обратно, я сходил-таки в «самоволку». Метро тогда в Ленинграде еще не было, и наземный транспорт меня здорово подвел. К моменту, когда я должен был перелезть через забор и, спрыгнув на сложенные у него дрова, возвратиться в ротное помещение, ежевечерняя «поверка»должна была уже закончиться и я должен был неминуемо оказаться в «нетчиках», которого следовало искать, обнаружить его абсолютное отсутствие даже в гальюнах — туалетах и, соответственно, после возвращения примерно наказать, даже почти наверняка из родного училища выгнать... Можете себе представить мое настроение перед форсированием забора! Тем более, что у самого вышеуказанного забора дорогу мне с явной ленцой перешел... очень !
Упав духом окончательно, я приземлился на дрова и понуро побрел в роту... Рота уже укладывалась спать, но никто почему-то не высказывал удивления в связи с моим появлением. Сдерживая чувства, я поинтересовался: «Как прошла поверка? Я, кажется, опоздал?» И о радость! Получил ответ: «А поверки не было. Строд почему-то ее сегодня не провел, велел старшинам классов проверить нас по койкам». Вот с тех пор я и не верю ни в черных котов, ни в какие-либо другие суеверия.
Но такого рода случаи были скорее исключениями. Порядок, организация и дисциплина, повторяю, в училище были ненавязчиво строгими. И это было традицией, заложенной первым начальником училища Н.Ю.Авраамовым. Этот, бывший еще в царском флоте блестящим офицером, моряк до мозга костей, не эмигрировавший за границу, безоговорочно принявший советскую власть, пострадавший в свое время от этой самой власти, но не предавший ее, активный участник как Первой так и Второй мировых войн, не говоря уже о войне Гражданской, был первым начальником Соловецкой школы юнг, и, как я уже упомянул, первым начальником нашего училища. К сожалению, наш последний набор в Ленинградское подготовительное уже не застал капитана 1 ранга Авраамова, получившего новое назначение. Зато три года подготовительного и три с половиной года высшего училищ нами командовал капитан 1 ранга, а затем контр-адмирал — Никитин. Бывший катерник, принимавший в США передаваемые по «ленд-лизу» катера и даже возглавивший их переход своим ходом (!) через океан в Россию, — был, без сомнения, врожденным педагогом. Кстати, факт его назначения свидетельствует о прекрасном знании кадров флота Николаем Герасимовичем Кузнецовым. Выбор был абсолютно верен. Мы бесконечно любили Бориса Викторовича и до самой его кончины поддерживали с ним связь и даже бывали у него в гостях...
Однако трехлетняя учеба в Подготовительном подошла к концу. Позади треволнения, связанные с экзаменами на аттестат зрелости. Особенно запомнился такой эпизод перед письменным сочинением. Мы, в белых праздничных форменках, нервно прогуливаемся по двору-плацу... Но что это? В оконном проеме расположенного над главным входом здания зала, в котором нам предстоит писать это самое сочинение, фигура одного из командиров рот. В его руках свернутые в трубки газеты. Он ловко манипулирует ими так, чтобы нам были видны сигналы флажного семафора, а членам экзаменационной комиссии, колдующим за его спиной в бумагах на длинном столе, ничего видно не было. Морская выручка! Офицер «диктует»нам темы сочинений! Несмотря на то, что до начала экзамена остается 15-20 минут, большинство из нас бросается в классы и «кубрики». Двор пустеет. Мы лихорадочно листаем десятки «первоисточников»— литературных произведений. Это сейчас выпускники средних школ имеют право пользоваться литературой во время написания сочинений. А тогда не только это, но даже выходво время экзамена по нужде не разрешался! Не знаю, сыграл ли этот «семафор» решающую роль, но факт остается фактом: на двести, без малого, выпускников получилось 40 медалей. Следует сказать, что выпускник «подготии», получивший медаль, имел право выбора любого высшего военно-морского училища. К чести нашего выпуска нужно отметить, что пожелали продолжить учебу в других училищах только единицы. Один пошел учиться на гидрографический факультет училища им. Фрунзе (впоследствии он стал известным гидрографом), это был Ратмир Беркутов, пара человек (один из них — сын Героя Советского Союза, будущего начальника ВВМУПП им. Ленинского Комсомола — Египко) пожелали стать инженерами и пошли в «Дзержинку», один ушел в Училище радиоэлектроники им. Попова, два человека (один из них — по здоровью) продолжили учебу в Медакадемии.
Наверное, и еще кто-то ушел. Сейчас я уже не помню. Но, повторяю, таких было мало. Абсолютное большинство осталось в , поскольку эти стены стали стенами Высшего военно-морского училища: в 1948 году на базе ЛВМПУ было создано ВВМУ по тому же профилю, что и Училище им. Фрунзе, то есть выпускавшее вахтенных офицеров, а с 1952 года — специалистов штурманов, артиллеристов и минеров. Бесконечно влюбленные в подводные лодки, мы в 1953 году искренне обрадовались, что училище было преобразовано в Училище подводного плавания. Но это было потом. А 20 июня 1950 года, то есть на следующий день после исполнения мне восемнадцати лет (как подгадал!) стоял я вместе со своими товарищами в фойе клуба училища, сжимая в правой руке уже боевую, не учебную, винтовку и, держа в левой руке текст Военной Присяги, громко прочитав который и перехватив винтовку в освободившуюся левую руку, расписался в какой-то толстой книге. Отныне я — полноценный воин — защитник Родины!
Продолжение следует
