Нам помогали наши эстонские друзья: Хейно, Юлиус, Густав. Они приплывали на своей старой шаланде с мотором и принимались нырять. Мы с ними говорили по-эстонски, ведь мы родились в Эстонии и живем в Кивиранде. Олежка хуже всех знает язык. А эстонцы зовут его «паксом». «Пакс» — значит жирный, толстяк. Так и есть в самом деле. Мы ныряем, а Олежка стережет шлюпку. Нырять не решается. Страшно!
Старик прав — здесь очень глубоко. Но вода совершенно . Видно дно, усеянное большими камнями. Лежит остов деревянной барки. Но нет и следов «морского охотника».
Дед говорит, что и здесь не годится кустарщина. Он поедет в Таллин на днях, поговорит насчет нужной техники и выяснит, есть ли смысл продолжать поиски.
А пока что Хейно, Юлиус, Густав, с которыми мы за эти дни очень сдружились, предлагают устроить состязание пловцов: кто первым переплывет бухту. Отлично! Делимся на три команды: нахимовцы (Ленинград), нас трое (Таллин) и ки-
вирандцы.
Финиш — на пляже пионерского лагеря. Значит, будут и зрители. Воображаю, как они станут болеть за пловцов!
Мы выкладываем на валун свою долю приза: три плитки «Юбилейного» шоколада, каждая весом двести пятьдесят граммов. Нахимовцы — две чудесные записные книжки в кожаных переплетах. Кивирандцы приносят двух лососей и угря, еще не успевшего сдохнуть; он извивается, как змея. Я сажаю возле валуна Ингрид и приказываю ей охранять приз. Я знаю, что она никого не допустит к вкусным вещам.
А кто судья? Ну конечно же, Арно, он парень что надо. Он прокатится на автобусе вокруг бухты и нас встретит у финиша. По знаку судьи мы входим в воду и долго идем по острым камешкам, устилающим дно. Наконец доходим до глубокого места. Свисток. Вперед! Наша троица плывет бодро и весело, хотя и знает, что нахимовцы, конечно же, плавают лучше. Ну что ж, второе место — тоже неплохо!
Поглядим, как нас встретят в лагере пионеры,— ни один из них до сих пор не решился переплыть бухту! И Карина увидит, какие мы молодцы! Плывем, плывем почти вровень с нахимовцами.
.
Перемахнули уже середину бухты. Пионеры заметили нас, машут, кричат. Плывется легко. Но вдруг толстяк охает.
— Что с тобой?
— Свело ногу!
— Держись!
— Не могу.
— Дай, потру! Но тот опять:
— Ой!
— Не лучше?
— Не лучше.
— Терпи!
— Мочи нет!
— Ты что ж, завалить хочешь дело?
— Меня тянет книзу! Держите меня!
Голова толстяка скрывается под водой. И появляется снова с выпученными глазами.
— !
Мы хватаем его под руки, замедлили темп. Кивирандцы опережают нас, спрашивают, не нуждаемся ли мы в помощи. Можно, конечно, сказать им, что толстяку плохо, команда соревноваться не может, но мы снисхождения не просим. Они плывут дальше, догоняя нахимовцев, а мы вытаскиваем Олежку на мель — теперь над водой торчит лишь его голова с дико вытаращенными глазами.
— Стой и жди нас. Мы вернемся и тебя заберем.
И плывем дальше. Но Олежка вопит как зарезанный. И тогда Белокуров с Шелеховым, далеко обогнавшие кивирандских, вдруг разворачиваются и плывут мимо нас к Олежке. Подхватывают толстяка под руки и влекут его к берегу. Тогда, когда кивирандские уже кончили состязание первыми. Их окружают восторженные болельщики. Девчонки кричат им «ура». Карина пожимает Густаву мокрую руку. Выбрались на берег мы. Вытаскивают Олежку нахимовцы. На них нет формы — и на них никто не обращает внимания. Только директор лагеря — молодая эстонка участливо спрашивает Олежку:
— Тебе дурно, мальчик? Ты так ужасно кричал. Может, тебя отвести в лазарет?
Вадим спрашивает нахимовцев, что их заставило возвратиться — ведь Олежка бы все равно не пропал, а приз они выиграли бы.
Белокуров сказал, вытряхивая из уха попавшую туда воду:
— У нас есть закон, у нахимовцев: сам погибай, а товарища из беды выручай!
Убил!
Мы возвращаемся домой на автобусе.
Ингрид по моему приказанию разрешает кивирандцам взять приз. Ей особенно жаль шоколад. В ее глазах я читаю: «Зачем проиграли?» Но тут ничего не поделаешь. Кивирандцы едят «» у нас на глазах, с наслаждением вгрызаясь в толстые плитки. Нам они великодушно отдают и лососей, и угря, успевшего сдохнуть на солнце. Отказываться нельзя. Но как сказать маме, бабе Нике и деду, что рыба — наш проигранный приз?
РОДИТЕЛИ ПРИЕХАЛИ
В субботу дневным автобусом приезжают папа, мама и тетка Наталья.
Ингрид безумно обрадовалась — отца и маму кидается обнимать. Тетка мигом переодевается в полосатый купальный костюм и становится похожей на зебру. На нее Ингрид ворчит. Тетка пятится:
— Максим, она меня покусает!
Она открывает калитку, выходит к морю. Ей не нравятся тишина и безлюдье.
— Я люблю шумные пляжи...
Она ложится в траву и накрывает нос кленовым листочком. У нее толстые ноги. Ингрид косится на них.
Папа нынче не в духе. Шиллер пожаловался начальству, что отец «хочет всех оперировать, оставляет других врачей без работы». Шиллер сам оперировал молодого матроса, которого подготовил к операции отец. Матрос после операции умер.
— А у меня он бы жил! Лет пятьдесят еще жил бы! — горюет отец. — Ведь нужна практика, постоянная практика, а Шиллер избегает ответственных операций! Резал бы чирьи начальству! Безнадежно отстал!
— И ты сказал ему это? — догадалась мама.— Не многие любят слышать правду в глаза. Наживешь себе неприятностей. Шиллер весь в орденах...
— Ордена им не выслужены, а выпрошены,— вмешивается в разговор дед. — Он сбежал от операционного стола при бомбежке. Другой закончил меня оперировать.
— Тебя?
— Ну да. На операционном столе лежал я...
.
— Иди-ка, сынок, погуляй,— говорит мама.
Нас всегда посылают погулять взрослые, когда говорят о том, о чем слушать нам не положено. И когда я спускаюсь в сад, слышу:
— Не надо бы вам при Максиме...
— Отчего? — возражает отец.— Я не хочу, чтобы он видел жизнь только через розовые очки. Пусть разбирается, что хорошо, а что плохо.
— Это ух как ему пригодится...— добавляет дед. Отец в тот же день идет к Хаасу — осмотреть его ноги. Он приходит домой огорченный:
— Приняли бы меры лет десять назад — старик ходил бы не хуже нас с вами. Теперь, к сожалению, поздно. А хотелось бы совершить чудо...
Отец всегда хочет совершать чудеса.
Тетка Наталья, увидя нахимовцев, взбодрилась. Она все время хохотала без всякой причины и смешно скашивала глаза. Но, поняв, что они на нее смотрят как на совсем пожилую, увяла. Стала зевать:
— До чего ж с вами скучно! На танцы, что ли, пойти... Мама говорит:
— Сначала поужинай.
Тетка ест стоя — торопливо и с жадностью. Почему мама не скажет ей, как мне всегда говорила: «Не чавкай»? Тетка Наталья вытирает рот, красит губы. Вздыхает.
— И никто не знает, в чем счастье!
— В твоем деле счастье — хорошо накормить человека,— говорит дед.— Придет он в твою столовую с работы, усталый, вкусно поест, отдохнет и напишет: «Благодарю Наталью Петровну Пожарскую». А на тебя, поди, жалобы пишут.
— Разве у меня они получат? Как бы не так!
— Обманом, значит, Наталья, живешь? Обманом счастья не завоюешь!
— Вечно вы, Максим Иванович, мне настроение портите. Вот возьму и уеду.
Она ждет, что дед скажет: «Да что ты, оставайся, Наталья». Но дед молча набивает свою любимую трубку.
ШТОРМ
Ночью ветер треплет полы палатки. Мне снится, что он подхватывает меня, выносит в сад, к верхушкам деревьев, я словно плаваю, проплываю над крышей дедова домика, над бухтой, в которой белеют барашки, огибаю пограничную вышку, маяк... Вот я над мысом, уже над открытым морем, лечу все дальше и дальше, я — в океане. Спускаюсь на льдину, лежу замерзший, в одних трусах. Ух и мороз! Один из полярников накидывает на меня медвежью шкуру. Теперь мне тепло. Я просыпаюсь. Ингрид схитрила: попросила отца или деда, чтобы ее выпустили в сад по неотложным делам, а сама вползла к нам в палатку и улеглась со мной рядом. Когда ей был год, она очень болела: после чумы (это все равно, что у детей корь) у нее отнялись задние лапы. Она лежала пластом, и все знакомые советовали ее уничтожить, особенно тетка Наталья: «Охота с собакой возиться». Отец сказал: «Я Ингрид поставлю на лапы, или я никудышнейший врач». И он лечил ее, а она все лежала. И однажды я так занялся уроками, что не слышал, как она тихо скулила, подзывая меня. И вот она приползла ко мне из последних сил, на двух лапах, положила мне голову на колени, а глаза у нее были такие грустные, они, казалось, всё спрашивали: «А я выздоровею, Максим?» И вот теперь она лежит со мной рядом, тепленькая. Отец ее вылечил — он ведь не никудышнейший врач. Спит остаток ночи она как убитая, легонько похрапывая, и только иногда начинает вполголоса лаять — наверняка что-нибудь нехорошее показывают во .
Утром деревья в саду выгибаются и шумят. Море выплескивается под самые окна дедова дома, валуны все покрыты водой.
Рыбачий бот мечется посреди бухты в волнах. Нахимовцы собираются уезжать вечерним автобусом. Мы с ними здорово подружились и, что могли, расспросили у них о нахимовском. Для меня и Вадима теперь стало ясно, куда нам идти. Да, там, в училище, будет нелегко первое время, вдали от родителей, далеко от Ингрид, нелегко будет начинать флотскую службу — придется подчиняться всем правилам. Белокуров рассказывал, что никого так не презирают на кораблях, как малодушных, ленивых сухопутных растяп: настоящие моряки относятся к ним совершенно безжалостно.
Хотя Белокуров говорил не о нас, а вообще, Вадим ужасно обиделся: он принял его слова на наш счет. И вот теперь он мне предлагает:
— А ну, покажем, Максим, что мы не растяпы, не малодушные. Пойдем в шторм на «Бегущей»...
— Дед не позволит.
— Наоборот, он одобрит, когда мы расскажем, как плавали в шторм... Рыбаки вышли, а мы что, хуже их?
Я не уверен, что мы справимся в такой штормягу с «Бегущей». И убежден, что дед бы нас не выпустил в море, если бы мы попросились. Но должны же в конце концов мы уметь плавать в шторм, побеждать морскую стихию? Когда же нам научиться, если не в Кивиранде? И в самом деле, рыбаки-то ведь не боятся, вышли в бухту — наверное, спасать сети, чтобы их не порвало. А мы хуже их?
— Идем, Вадим! Олежка, мы без тебя обойдемся.
— Что-о? — вдруг вскипает Олежка.— Да попробуйте только, я так заору, я так заору, что все сюда мигом сбегутся, не пустят вас в море.
Это уж вовсе некрасиво. А что он заорет — не сомневаемся. Заорет! Мы сдаемся.
— Ну идем! Не блажи!
Незаметно выскальзываем из сада. Барашки бегут в открытое море. Ингрид увязывается за нами, но мы ее не берем. Она садится и плачет. «Бегущая» качается у причала. Мы отвязываем ее. Едва успеваем взяться за весла, как нас относит на середину бухты. Ингрид воет на берегу. Рыбаки говорят, собаки не к добру воют. Чепуха! Суеверия! Но все же поскорее бы убраться подальше, чтобы дед нас не увидел из окон. Он-то сразу узнает «Бегущую»!
«Бегущая» точно взбесилась — не слушается руля. Ее бросает с волны на волну; через борт пласты тяжелой воды ложатся нам под ноги. Вдруг «Бегущая» завертелась волчком.
.
— Хочу домой! — скулит Олег.— Меня тошнит!
Он выпускает весло. Ах ты, шляпа ты, шляпа! Сам же просился! «Бегущую» разворачивает поперек волны. «Удар! Еще удар!» — как говорится в радиопередачах о футболе. Тут уж я понимаю, что нас опрокинет! Сумеем ли доплыть мы до берега?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
