В день увольнения я брожу по огромным залам Военно-морского музея. И мне кажется, что я перешагнул в сказочный мир. Это мир морей, кораблей, океанов, мир Станюковича, Грина, мир кругосветных плаваний и сражений в морях. Вы не поверите, как я расчувствовался, когда увидел парусные фрегаты, корветы, вооруженные допотопными пушками, корабли, что были героями сто лет назад и четверть века назад (и корабли бывают героями и погибают, как люди, сражаясь до последнего вздоха).
Я, наверное, слишком о себе воображаю, но, когда я иду по залам в своей морской форме, мне начинает казаться, что с портретов смотрят на меня адмиралы и герои-матросы. «Ты — наследник наш. Интересно знать, что из тебя, Коровин, получится?»
И приходит в голову: а что, если остаться здесь на ночь — среди кораблей, в лунном свете, проникающем в огромные окна? Не сойдут ли с портретов моряки-ветераны и не станут ли горячо обсуждать нас, потомков?
«В наши времена я бы драл их как Сидоровых коз!» — скажет седой адмирал.
«А в наши времена,— скажет , сожженный фашистами,— мальчишки подносили на батареях снаряды, ходили на катерах и выручали своих командиров. Нынче разбаловались».
Но тут вмешается Дмитрий Сергеевич Кирсанов:
«А все же они вырастут моряками».
И тогда с портрета сойдет мой дед, «ветеран седой Балтики».
«За Валерия не ручаюсь, но что Максим станет моряком — клянусь своей трубкой!»
Вот это здорово — своей трубкой!
Дружина «рыцарей моря» стала со всех морей получать ответы от бывших нахимовцев. Со всех морей, представляете? Мы им всем написали, разыскав адреса. Просили: пусть каждый расскажет, кем он стал через десять — пятнадцать лет после того, как окончил училище? Где побывал? Что он видел? Помнит ли он воспитавших его, не забыл ли нахимовское?
Вы представляете, какая откроется картина? Подростки стали взрослыми, служат флоту... Кто не ленится, присылает ответ на многих страницах. Присылают и дневники и воспоминания. Вырезки из газет. Чего только не присылают! Один пишет нам с Сахалина, другой с далекой Камчатки; пишут из Полярного, Североморска, с Новой Земли, с Черного моря. Некоторые даже стихи присылают — о службе морской и о море, а не о каких-нибудь мелких волнениях и никчемных заботах.
Торжественно и сердечно прошла встреча по случаю 65-й годовщины со дня образования Нахимовского училища и 60-летия первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских военно-морских училищ. Открыли парад ветераны - выпускники Тбилисского нахимовского училища.
Самое интересное мы поместим в «Перископе». Сами прочтем и запомним, а придут после нас новички — прочтут и они...
В другой раз я иду в Русский музей, поднимаюсь по широкой мраморной лестнице и хожу из одной залы в другую и переживаю картины. Да, именно переживаю.
Может быть, я один такой чувствительный? Нет, я увидел девушку и старика в старомодном пенсне. Они тоже подолгу стояли перед каждой картиной и переживали.
Я и раньше переживал, когда приходил в Художественный музей в Кадриорге и видел суровую природу Эстонии, ее рыбаков и рыбачек, суровое море. Другие, бывало, пробегут по всем залам, опережая друг друга, и считают, что повидали музей. Они путают музей со стадионом.
Когда я спешу домой с концерта (училище я привык называть своим домом) через Марсово поле, покрытое снегом, у меня в ушах звучит музыка. И я напеваю — негромко, конечно, иначе прохожие могут подумать, что я ненормальный.
Бегу через Кировский мост. Нева покрыта тяжелым льдом; воображаю, как ей тяжело!
Бегу по набережной. С деревьев сыплется снег мне за воротник. Вижу добрые и приветливые огни «Авроры» и освещенные окна училища. И музыка в ушах умолкает только тогда, когда я вхожу в вестибюль и докладываю дежурному; «Воспитанник Коровин Максим явился из увольнения».
«Вовремя»,— одобряют часы, висящие на стене. Сегодня они очень добрые, но бывают неумолимыми — когда запаздываешь. Их не уговоришь: «Потерпите хотя бы минуточку». Будут свое отбивать: «Опоздал, опоздал, опоздал». Часы тоже любят флотский порядок и бьют, как склянки на корабле, в положенное им время.
Однажды суровый укор часов услышал Валерий. Он ворвался в кубрик запыхавшийся.
— Уф! Еле отдышался. Чуть сердце не разорвалось!
— Откуда ты?
— Оттуда, где меня нет... У тебя есть десятка, Максим?
— Зачем тебе?
— Отдать должен .
— Но ты получил от отца двадцать пять. (Он и тут, Валерка, ловчит. Нам не дают на руки много денег. Нам открывают счета и в день увольнения выдают сколько надо. Но Валерка получает деньги тайком, через кого — я не знаю.) Так где же твои двадцать пять?
— Их уже нет.
— Куда девал их?
— Истратил.
— На что?
— А какое тебе, Максим, дело?
— Ну, тогда я десятки не дам.
— Не давай, обойдусь. Только...
— Что «только»?
— Большие у меня могут быть неприятности. А впрочем, что ты понимаешь, праведник?
Он разделся и лег. Но я вижу — не спится Валерке. И вдруг возле тумбочки я увидел что-то лежащее на полу. ! Меня осенило.
— Ты что же, в карты играл?
— Не твое дело!
— И ты задолжал?
... Он молчит.
— Валерий, ты был у Фазана?
Молчит.
— Ты проиграешь и то, что получишь с «Юности»? (Он хвастался, что послал свою повесть «Среди бурного моря» в «Юность» и редколлегия обещала ее напечатать.) .
— Не получу ничего! — вздохнул он.
— Почему?
— Молчок, Максим, ты никому не рассказывай. Повестушку вернули. Написали, что мне надо еще поучиться.
— Чему?
— Русскому языку.
Я вспомнил, как начальник политотдела критиковал Валеркину повесть. Значит, он, Алексей Алексеевич, был прав. У Валерки не будет теперь больших денег. Зато есть большой долг. У всех классиков карточный долг именуется «долгом чести». Проиграешь — надо во что бы то ни стало платить. Даже если ты проиграл не человеку, а жулику. Иначе надо стреляться. Сейчас не те времена. Но все же мне стало жалко Валерку. Запутал его Фазан, ох как запутал! Валерка — нахимовец. Придется «долг чести» отдать...
— Пусть подавится Фазан твоими деньгами! Но дай мне честное слово, что ты больше к нему никогда не пойдешь!
— Даю.
— Повтори.
— Даю честное слово!
Я положил на одеяло десятку.
— Спасибо, выручил... Да, тут письмо тебе было. Держи!
Письмо было, конечно, от мамы. От мамы!
«Пиши хоть два слова: «Жив и здоров».
Написать «жив» — нетрудно. Но ведь письма в два слова — неуважение к любящим тебя людям. Поэтому я и редко пишу. Все некогда. Некогда? А может быть, лень? Но мама находит время, хотя занята не меньше меня, и пишет большие, на несколько страниц, письма.
.
Она пишет, что коллектив врачей госпиталя творит чудеса, если можно назвать чудесами смелые операции, — они буквально вытаскивают людей из могилы. Смерть отступает все чаще. Отец счастлив, хотя устает.
«Ингрид у нас молодец. К нам залез в квартиру воришка. Он так испугался, что дотянулся до телефона и позвонил в милицию: «Заберите меня, а то овчарка меня загрызет». Она смирилась как будто, что ты далеко от нас, но стоит произнести в разговоре с отцом твое имя, она начинает скулить, бежит к двери. Ей кажется, что ты вот-вот вернешься.
Дед целый месяц пролежал в госпитале, в терапевтическом отделении, разыгрался его диабет. Да и сердце ослабло. Шутка ли — ему много лет! Баба Ника тоже сдала. Счастлив тот, кто молод, здоров и полон на будущее надежд! Я, милый мой, устаю, чего не было раньше. Приду домой — валюсь с ног. Да, чуть было не забыла. Приходила Карина со своим Ларсеном. Ингрид страшно обрадовалась, и они с Ларсеном принялись носиться по комнатам и чуть не разворотили весь дом. Карина обижается, что ты ей не пишешь. Что ж ты забыл подружку, сынок?»
Живут же свиньи на свете! Одна из них — я.
***
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
.jpg)
