Февраль 1917 года. Рубеж в жизни. Разговоры при мне пошли совсем откровенные:
— Отрекся царь, а кто правит Россией?
— Ясно кто! Не знаешь? Скажу! — обычно встревал в разговор Соловей. — Николаевские корешки — помещики да заводчики. Словом, получили мы от той революции ножки да рожки.
Матросы шутят:
— Тебя бы, Соловей, в министры, всю Россию бы поговорками засорил.
— Поговорка — правде родня. Это, братишки, не мусор, а мудрость. И чего ж, посылайте в министры вместо Саши Керенского. Хоть службу знаю, а он что?
— А он свое бубнит — война до победного... Как при царе Николе... Прохор ноет:
— Обещали землю, да не дают...
— А зачем обещали? Не знаешь? Скажу: обещание в карман положить легко. Пока суд да дело, живите без землицы верой да надеждой. А время придет, скажут: вы, дураки, и поверили?
Якум серьезно говорит:
— Обещанием сыт не будешь. Чего удивляться тут? От временных ожидать нечего.
— Верно, Якум, сказал, при таких правителях тепло во дворцах буржуям, а нам холодно, как на морском ветру...
Диспуты идут каждый день. Командир батареи, испугавшись солдатского гнева, бежал. Стал всем командовать Пуришкевич. У него совсем похудевшее и все же красивое лицо, а глаз не увидишь — может, потому, что удобно их прятать под стеклышками пенсне?
— Господин лейтенант, скоро царя повесят?
— Не знаю...
— А говорят, Керенский дурак?
— Официально не объявлено. Потому знать не могу.
— А верно, господин лейтенант, что Временное правительство каждому матросу и солдату по три аршина земли выдает?
— В наше время всего можно ждать... И вдруг приказ: орудия взорвать, замки выбросить в море.
— Измена наверху, — заворчали матросы. — Открывают дорогу немцу, прямо в столицу самую.
— А Керенскому с немцем-то лучше будет, чем с нами, — говорит Соловей. — Нет, видно, пора самим завоевывать свободу-то.
— Ясно, пора.
— Да... С Керенским каши не сваришь.
.
В эти дни у нас на батарее появились «Окопная правда» и другие революционные газеты. И я тогда от Якума впервые услышал имя Ленина:
— Большевики, Володька, дорогу указывают. Владимир Ильич Ульянов-Ленин — вождь рабочему делу — прибыл в Питер. «Готовиться надо», — народу сказал.
Держусь дядьки Якума. Когда нашу батарею расписывают по судам, а Якум идет на транспорт «Николаев» в учебно-минный отряд трюмным машинистом, я отправляюсь за ним.
Настала пора изучать машины не по чертежам, не на бумажных листках и песке, а в натуре. Пока что моя обязанность чистить насосы, помпы, вспомогательные механизмы. Старанию моему нет предела: нигде ни пылинки, ни одной лишней капли масла, Якум доволен. Мне даже помпу разрешает пускать. Несу вахту самостоятельно.
По-разному у человека рождается призвание. Мне, знаю, оно заглянуло в душу первый раз еще там, на берегу песчаного Балтийского моря. Теперь я столкнулся с настоящими машинами, и меня властно одолевает жадный интерес к ним. Отныне любовь эта сохранится на всю мою жизнь...
Якум говорит:
— Беречь надо машины, Володька. Скоро станем хозяевами государства. Все будет нашим, народным.
Я держу в памяти каждое его слово.
Здесь, на корабле, дядька словно другой — выше, моложе. Он спокойный, какой-то особенно добрый, в черных глазах веселая сила. Такую в нем видел только, когда шла игра-бой на поясах, в которой не знал Якум равных противников.
Учит меня дядька Якум по-своему. Никогда не скажет: «Подай молоток или ключ». Ждет, чтоб я сам догадался. Словно я при операции у врача фельдшер. Дядька-то мой, оказывается, и кузнец, и механик, и токарь, и слесарь. Щедро, требовательно передает мне Якум Гайдебуллин свое мастерство:
— Трюмный машинист, если он правильный, ни от кого зависим не должен быть. Как приказывать машине станешь, коль помочь ей не можешь? И слушать такого не пожелает. Все до мелочи обязан видеть. Машинист — вникаешь, слово какое!.. На корабле есть станочки токарные, сверлильные. На завод всякий раз не пошлешь и мастера не пригласишь мелочи ремонтировать. Пробило, скажем, сальник, фланец течет — подтянуть приходится. И отпилить, и набить, и отрезать — весь малый ремонт делаем сами.
Странное дело, вот и к пару, и к электричеству попривык я уже, а к металлу больше всего лежит душа. Завернешь в тиски кусок железа — выпилишь ключ... Стал за токарный станок — из болванки вещь точишь... Руки у меня словно новые стали. Мои или не мои такие?
Когда в июле мы приходим в Кронштадт, я со страстью продолжаю учебу, сдаю экстерном экзамены и получаю звание трюмного машиниста по обслуживанию всех вспомогательных механизмов. Сдаю легко и успешно, потому практика на корабле — лучший помощник. «Вспомогательные» теперь под моей властью. Это помпы, насосы, водоотливные спасательные средства, лебедки, якоря, рулевое, машинное управление, брандшпили — все, кроме механизмов, дающих ход.
...Город Кронштадт! Он словно корабль, попавший в шторм; Рвется с причала, от волн людского прибоя качается из стороны в сторону, но все удары выдерживает.
Мы сразу окунулись в небывалую для нас жизнь. Каждый день собрания, митинги, сходки. Якум не оратор. Он человек дела и говорит:
— Для меня один бог — Центробалт. На Якорной площади митинг. Приехала выступать эсерка Брешко-Брешковская. Кто-то басит с трибуны:
— Слово даем бабушке русской революции...
—— Давай бабку!..
— Долой ее!..
— Говори, бабушка!..
— На печи бы лучше лежала, бабушка!..
— Брешко-Брешковская — да правду скажет!.. Сменила бы фамилию, бабуся!
— Какую фамилию носит, такой и разговор поведет... Бреши, Брешковская! Враки вракай!..
Бурлит площадь, переливаясь гомоном, выливается из берегов. Стоит эсерка, молчит. Ждет, пока площадь успокоится. Потом начинает говорить:
— Немцы — враги. Почему нужно воевать до победного конца, братцы? Керенский зовет...
Из толпы покрыл площадь знакомый голос:
— А кто Керенский? Не знаешь? Скажу: петух. Голосисто поет, да черт его поймет.
Смеются матросы. Смеется и эсерка. Выходит, довольна?
Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844, с. Иваново Витебской губ. - 1934, с. Хвалы-Почернице, под Прагой) - одна из организаторов и лидеров партии эсеров. Родилась в богатой помещичьей семье. -
— Так его, матросики, так. Не жалейте ни матери, ни отца, ни Александра Керенского — на то свобода. Утихомирила!.. Стоим. Ждем. Тихо.
— Отстоим, матросы, свободу, разобьем немца — и в доме своем порядок наведем. Вот тогда и решим, может быть, лучше Керенского кого найдем. А пока что он Верховный, его слушать...
— Ты про землю скажи!..
— И про землю скажу. Отвоюемся, тогда и землю поделим.
— А ты раньше ее раздай, тогда и воевать веселей...
— Верно! Ты нас баснями-то не корми, ты нам землицу отдай.
Поднялись шум, свист, выкрики:
— И фабрики тоже! Долой капиталистов! Кончай войну!
— Это вот наши слова, — говорит Якум.
— Чьи?
— Большевиков. Ленина.
— А бабка за кого?
— Ясно за кого — за буржуев, помещиков. Ядовитая бабка. Гриб-поганка.
Председатель Центробалта в дни Октября Н.Ф.Измайлов.
Еще не успокоилась площадь — на трибуне низкорослый, коренастый матрос. Сломал бескозырку, зажал в кулаке, трясет в воздухе.
— Послушали мы, товарищи, басни, хватит. И как тебе, старая, не стыдно? Околпачиваешь народ-то. Куда гнешь? Гляжу на тебя и думаю — ну ведь чистая кукушка: все про одно и то же, ку-ку да ку-ку, «на войну идите, братики». Да мы такой граммофон уж сколько лет всякий день слышим! Только диву даешься: голоса разные, а слова одни и те же, слово в слово ведь. Тебе же ясно сказано: «Долой войну!» Выходит, все за здравие, а бабушка эсерская за упокой...
Смех потрясает площадь. Гремит перекатом.
Якум шепчет:
— Наш... Пришпорит он ее...
— А за что воевать, почему?—продолжает матрос.— Потому что бабушка да ее Сашка Керенский землю и давать не собираются. Воюй, братишки, а землица помещичьей останется. Силой надо ее, землю-то, взять. Силой, матросы!.. Отобрать землю и отдать мужикам. Да немедля прекратить ту войну. Сами и прекратим. Ты вот, бабушка, про свободу красиво поешь. А скажи-ка Кронштадту: почему твой Керенский мирную демонстрацию в Питере расстрелял? Нет слов у тебя! То-то и оно! Нет, бабушка, нам с тобой не по той пути идти. Не приезжай ты к нам больше. Голос у тебя фальшивый...
Площадь бушует. Одни бурными криками одобрения провожают матроса, другие отчаянно свистят. Такое на Якорной чуть не каждый день. Кронштадт митингует. Кронштадт ищет пути. Кронштадт готовится к бою. Теперь мы выполняем только приказы Центробалта. Среди матросов читают революционные газеты, листовки.
— Уже скоро. Свернем мы им шею, — как-то сказал Якум.
И как ни худо я разбираюсь в политике, знаю: им — это значит Керенскому, , заводчикам, помещикам — всем, кто против народа.
Твердо верю своему дядьке Якуму, пошел бы за ним в огонь и в воду. Мне нравится, что он теперь всюду поспевает, встречается с такими людьми, как Дыбенко, и другими большевистскими руководителями в Кронштадте.
Матросы тоже уважительно прислушиваются к моему дядьке Якуму.
...Холодный ветер дует с моря. Подошла осень. В октябре дядьку моего Гайдебуллина Центробалт назначил в десантный отряд по оказанию помощи Петрограду. Матросы вооружаются. Якум проверяет исправность оружия, количество боеприпасов, придирчиво оглядывает каждого, кто готовится, как говорит Якум, к «последнему штурму». Словно к параду смотр устраивает.
В ночь, когда уже должны отплывать из Кронштадта в Питер, один матрос, видно, напился: дебоширил, ругался.
— Никому, — кричал, — не подчиняюсь, потому революция, ясно? И не буду! Беспорядок — мать порядка. Ясно?
Якум не стал его уговаривать, просто приказал разоружить и ссадить на берег.
— Революция — дело чистое, — сказал. — А от этого не водкой пахнет, анархией за версту несет. Позор для революционного матроса.
Продолжение следует
