Токарь-наладчик В.Я.Карасев.
— Это на какого читателя написано?
— На своего, — отвечаю...
Мой современник — это не тот, кто устраивается потребителем нового, а кто сам участвует в создании нового времени, кто на это душу свою положил.
М. Пришвин
В АЛЕКСАНДРО-НЕВСКОЙ ЛАВРЕ
ОТЕЦ ВАРЛААМ
Демобилизовавшись, я твердо решаю идти на завод. Это еще старая задумка. Но говорят, что даже человеку, имеющему хорошую техническую подготовку, трудно попасть на производство.
Наша небольшая команда добровольцев-моряков поработала в Грузии на полевой страде и теперь возвращается домой. Долгий путь проделали через всю Россию. Понаслышались и понавиделись многого. Страна полуразрушена, полна нужды. Заводы не берут даже квалифицированных рабочих — стоят целые цехи, не дымят заводские трубы. Еще недавно свирепствовали голод, болезни.
Да, только на бескрайних равнинах родной земли понимаешь, какое тяжелое время мы пережили, чего стоили многолетняя гражданская битва и интервенция четырнадцати иностранных государств.
— Теперь-то хорошо, — говорит под стук колес старуха в рябеньком черном платочке. — Полегчало, посытнее жить стали. И то сказать, из разрухи легко ли, милок, выкарабкиваться...
Ей вторит синеглазый кронштадтец Аким-гармонист:
— Не горюй, братки, — говорит, разворачивая мехи гармошки. — Будем живы, не помрем. Ясно, станет стране легче, будет лучше и каждому. Выдержим ведь, бабуся? А?
Рассеивается, редеет в пути наша команда — высаживаются моряки по дороге «на пересадочку», к родным местам... И каждый, прощаясь, спрашивает:
— Не передумал, Володъка? А то давай вместе. И чего ты забыл в Питере том?
— Нет, ребята. ...
Моя станция конечная — Ленинград.
Сутолока перрона. Большая вокзальная площадь. Куда теперь? Уже не побывка в город, не увольнительная матросу на денек. Приехал сюда навечно — так решил.
В руках морской парусиновый баул. Там фланелька, немного продовольствия. Странное чувство испытываю: я один... Холодок на душе, не очень уютно, но интересно.
Прежде всего решаю: надо где-то остановиться. Знаковых, друзей нет. Да и были бы — не хочу стеснять. Начинать надо все самому.
Квартиру получаю сразу. В военной секции горсовета сказали:
— Краснофлотцу дадим.
Круглолицый парень в вылинявшей гимнастерке и буденовке на голове смотрит предписание, говорит:
— Квартиру — можем. Пожалуйста. А вот с работой —: плохие помощники. Идти тебе на биржу труда. Кронверкский проспект знаешь? Вот там. Биржа распределяет рабочих и служащих по предприятиям и учреждениям. Устроишься на жилье и сразу становись на учет. Может, и повезет. А ордерок — на вот, держи, краснофлотец.
На добродушных полных губах паренька улыбка.
Выхожу довольный — помогли. Разворачиваю ордер. И только теперь понимаю смысл той улыбочки. Читаю адрес: . Так и указано: «Предоставить в Духовском корпусе келью отца казначея»...
Вот тебе и раз! Стараюсь успокоить себя: келья так келья, все же жилплощадь.
Монастырь. Церковные тяжелые своды. Ищу коменданта, но его не видно. Монахов тоже нет. Люд разный.
Мне сказали: «Поставь свой чемодан и жди». Поставил в коридоре баул на пол, сел на подоконник, сижу. Вдруг за спиной хлопает дверь.
— Комиссар, кого ждешь?—оглушает меня невероятной густоты голос.
В дверях за моей спиной стоит... истинный Водолаз! В подряснике, сапоги с короткими голенищами, в темной камилавке на длинных волосах. Только этот мне чем-то нравится — простое русское лицо и глаза с хитринкой. Очнувшись от удивления, отвечаю:
— Я не комиссар, а матрос.
— Одним миром мазаны! Я всех комиссарами называю, кто за Советскую власть. Ты-то за что воевал?
— За Советскую власть.
— Ну вот, видишь, Варлаам не ошибается. Жить пришел? Давай ордер.
— А вы кто? Комендант?
— Вроде. На все руки от скуки.
Даю. Монах удивленно молчит, :
— Значит, Варлаама скоро на улицу? Последняя в корпусе келья отца казначея оставалась нетронутой до сей поры. Следующая очередь — моя.
— Варлаам — это вы, что ли?
Посмотрел на меня, спросил:
— А как ты догадался? Ишь, какой быстрый. — И без всякого перехода: — Ты не буйный? Воли меня не лишишь, коли будем жить по соседству?
«Какая у монаха воля?» — думаю про себя. Понаслышан разной разности я про тех монахов. Не раз в лихую минуту говорили на батарее матросы: «Живем, как в монастыре»...
Молчу, монах удивленно подымает над круглыми в ресницах шмелиными глазами мохнатые ворсистые брови, гудит:
— Ну, ладно. Идем, комиссар! Тут все кельи заняты таким же, как ты, безработным людом. Правильно говорю; не работаешь ведь? То-то. Монахов успели отсюда выселить. Один я задержался.
Приходим. Келья узкая, продолговатая. Койка. Стол. Две табуретки. Сундук, окованный железом. В углу целый иконостас. Тускло мерцают лампадки. Над койкой, затянутой по-солдатски серым грубошерстным одеялом, картина. Занятная, совсем не божественная: казак «нанизывает» немцев на пику. Заметил мой удивленный взгляд, басит Варлаам:
— Диво-дивное... Донской казак Кузьма Крючков. Слышал? Герой! Одним махом семь немцев на пику надевахом. Веришь?
Смеюсь в ответ.
— Ну, вот видишь, не веришь. А как тебя убедить? Когда узнал, сказывают, об этом сам , — продолжает Варлаам, — тоже не поверил. А ему говорят — так было. «Ну, ежели так, буду теперь знать, какой подвиг совершил», — отвечает. Вот какой героизм. Для обмана дураков. Сколько я этому Кузьке пропел многие лета — чуть горло не сорвал. Царь, брат, велел... Величали...
Повернулся ко мне:
— А ты в бога веруешь?
— Отучен.
— Плохи мои дела. И как я с безбожником водку пить буду?
Смотрит на меня, прищурил глаз, словно испытывает:
— Небось и трезвенник, а?
— А что, с неверующими нельзя пить?—спрашиваю я в свою очередь.
На мои слова повернулся, руки в боки:
— Отчего ж, можно, да с верующими-то грешить легче. Прежде всего грех пополам, а потом и язык всегда за зубами: сам ведь тоже нашкодил. А тебе что? Нащебечешь всюду про пьяного монаха, и спрос мал.
Махнул рукой, и неожиданно:
— А может, у тебя есть чего выпить?
— Есть. Спирт.
— Без примеси?!
— Чистый.
— Мученик ты ... А я эдак с тобой долго разговариваю. Чистый, говоришь?
Засуетился, стал накрывать на стол быстро-быстро. К моему удивлению, из трапезной достал полную банку залитой смальцем домашней колбасы, белый хлеб. Из-за сундука извлек бутыль, наполненную хреном.
Садимся за стол. Наливаю из матросских запасов полный граненый стакан. Не передохнув, Варлаам пьет и снова протягивает стакан. Наливаю. Только крякнул монах, вытер губы подрясником, одобрил:
— Вот эта влагица хорошая.
Пошел на кухню.
— Запил водицей... — объясняет. — Ну, а ты чего же? Пододвинул колбасу: .
— Закусывай, Варлаам архидьяконом в соборе служит. Деньги божеские.
Ем. А мой монах только пьет и крошки в рот не берет. Но не хмелеет.
— Хорошо ты ешь, — говорит. — И не сердишься... Я таких люблю. И фальши в твоем голосе не слышу. Мигом бы узнал. Бывало, хороним покойника, отпеваем, а я прислушиваюсь, кто как голосит. Сразу соображаю, кто от сердца, а кто по долгу службы слезами душу надрывает. Меня не проведешь — чую. Хочешь, ?
Он прислонился к стене и, не дождавшись ответа, к моему удивлению, запевает деревенскую народную песню, полную скорби и печальной нежности. Неожиданно оборвав, переходит на другую и третью. Мне знакомы они, эти песни. Их пел дядька Остап в далеком детстве моем, их пели матросы на батарее. Я говорю:
— Отчего ж, отче, такие песни грустные?
— А чего на святой Руси веселиться было человеку? — отвечает.
Выпрямился, взял стакан:
— Если не охаешь, еще выпьет священной влаги Варлаам.
И снова без перехода:
— Ты плясун?
— Нет.
— .А на гармошке играешь?
— Нет.
— Вот незадача. А я плясать пойду. Подпоясал рясу под ремень:
— Один бог без греха.
И пошел . В руках малая восьмигранная гармоника поет ему пляску. Ну и силища в человеке!
Оттанцевал свое и свалился на койку.
Заснул.
Все это было, как представление. Сижу, думаю — для начала интересный монах. Человек необычного роста, широкогрудый, с огромными ногами. Обувь для него надо, наверное, особую шить. Такой нигде не подберешь. Сам сказал:
— Мне нужны сапоги сто первый нумер.
А голос, как из трубы. И поет ведь как! В годы революции мне однажды довелось слушать Шаляпина, народные песни он пел. «Дубинушку», кажется, до сих пор слышу, хотя минуло с той поры столько лет... У Варлаама был бас, как шаляпинский, честное слово...
В комнате тихо, спит монах. Я осматриваю келью: скрипка висит, мандолина, гармошка, стоит приемник детекторный. А в светлом углу трапезной неожиданно вижу аквариумы. Большой и несколько других поменьше. Рыб разводит? Экий занятный человек!
Продолжение следует
