— Вы знаете принцип строения зуба бобра? Смотрите. У всех грызунов зуб напоминает пирамидку с торчащим изнутри острием. И это острие — центр зуба -— самая твердая часть его. Грызет зверек дерево, скажем, стирается зуб, но форму свою он не меняет. Что происходит со временем? С годами «съедает» свои зубы бобер, становятся они «меньше ростом», совсем уже маленькие, кажется, а форма у них все такая же! Отчего? Грани у зуба мягче, и они стираются быстрее. Центр «пирамиды», острие зуба, принимает на себя основное рабочее усилие, но оно, это острие, и крепче, и стачивается значительно медленнее, все время так и остается острием. Ясно? Выходит, что зуб все время как бы самозатачивается. Вот этот принцип я и использовал для своего инструмента. Я делаю набор пластинок различной твердости, свариваю их и припаиваю к державке. Самая первая, крайняя пластинка — из наиболее стойкого сплава. Все они соответственно своим свойствам «подтачиваясь» в работе, обнажают, так сказать, «заостряют» все время свой «зуб» — первую пластинку. Пластинки небольшие, тоненькие. Сходящая стружка как бы затачивает их, снимает, выбирает в металле резца лунку. Понятно теперь?
— Понятно.
— А теперь еще несколько слов в ответ на ваш вопрос. Я лично считаю, что в изобретательстве очень важно ассоциативное мышление, самые разнообразные и широкие познания. И внимательность, внимательность во всем. Мы должны уметь брать у природы ее достижения. Века потратила она на отработку своих образцов! Крыло птицы, оперение, формы рыб... Это ли не пример для многих наших изобретений? Человек — царь природы. Но она самовольна и покоряется только тогда, когда он постигает тайны ее, самое сокровенное ее великой лаборатории. Воля и знание — это необходимо.
И почти без перехода Игнатьев спрашивает:
— Вы учитесь?
— Еще нет. Времени не хватает.
— Плохо. Очень плохо. Говорю вам так по праву старшего товарища. И по правде говоря, вижу, что вы все же чему-то учитесь, чувствую — читаете техническую литературу.
— Да, кое-что читаю.
Перечисляю книги, которые заинтересовали меня.
— Маловато, — говорит . — Вот мы с вами коллеги: вы работаете над инструментом и я работаю. И нам с вами надо много знать, многому учиться. Хочу вам посоветовать, что полезно прочесть, что нынче непременно знать надо. И читайте больше, читайте, конечно, не только в узкой области применения своих знаний.
Я старательно записываю все книги, что перечисляет Игнатьев.
— Изобретатель должен постоянно советоваться с книгами, — продолжает Александр Михайлович. — Непременно надо хорошо знать, что было уже сделано, чтобы не создавать созданное, знать, по каким путям люди шли, как добивались успеха. Это очень помогает. Кстати, вы знаете, в каких условиях приходилось работать нашим даровитым изобретателям в царское время? Читали об этом?
— Читал. О Кулибине.
— Хорошо. Советую поинтересоваться еще братьями Черепановыми, Курако. О Славянове почитайте, о гениальном Яблочкове. Много полезного и поучительного в их жизни. И много позорного для старой России. Часто наши отечественные изобретения быстрее появлялись за границей, нежели у нас. Такое в наше время не смеет повторяться.
Прощаясь, Александр Михайлович желает мне успеха, просит передать привет товарищам.
От души благодарю его за все.
Встреча оставила неизгладимое впечатление. Весь обаятельный облик этого замечательного человека, слова его, советы запомнились навсегда. Как сейчас, слышу его прощальные слова:
— Борьба со старым, друг мой, требует прежде всего изобретательства, самого широкого и смелого. Вот развернемся — горы своротим! И запомните: за нас никто ничего не сделает, только сами. А посему не унывать, не сдаваться, самозатачиваться! Верно?
Уже много лет спустя, году в 1957-м, мне довелось побывать в Ленинградском . Шла, как обычно, экскурсия. Медленно переходил я вместе с посетителями из зала в зал. И вдруг слышу:
— Теперь хочу рассказать вам о подвиге старого большевика Александра Михайловича Игнатьева. Его уже нет, он умер, но память о нем живет в сердцах людей.
— ...Вы видите, —- звучал звонкий голос экскурсовода, — эту бумагу. Обратите внимание. Интересная и знаменательная судьба у нее. В лаборатории Игнатьева Леонид Борисович Красин, руководивший работами, сказал: «Давайте сохраним этот документ для будущего музея революции». В 1934 году друг Игнатьева, товарищ по подполью Николай Евгеньевич Буренин добыл эту драгоценную находку в имении Ахи-Ярви, бывшем владении отца Игнатьева, где она была закопана, и передал в музей. Какой же огромной была вера большевиков в победу, если еще в ту пору, в годы свирепой реакции, готовили они экспонаты для будущего... музея революции!
Верно, думал я, вечно будут жить в памяти народной такие люди. Я был очень взволнован известием.
Много лет спустя я узнал, что он похоронен на Новодевичьем кладбище, и пришел поклониться его могиле. Недалеко от дорожки плашмя лежала небольшая черная плита. И я не поверил, что так может быть. Я никогда не видел такой надписи. Чуть приподнятый, как книга, мрамор говорил крупными буквами земные слова о работе:
«Выдающемуся изобретателю, автору самозатачивающегося инструмента и нового метода электросварки, беззаветному революционеру во всех областях жизни
АЛЕКСАНДРУ МИХАИЛОВИЧУ ИГНАТЬЕВУ.
Пройдут года, и все человечество будет работать исключительно самозатачивающимся инструментом, сберегая миллиарды средств для строительства коммунизма».
Я был не у могилы. Я стоял на пороге ушедшей жизни. И как тогда давно после встречи в Москве, я словно по-новому взглянул на жизнь и работу. Вспомнилось, как рассказывал ребятам об Игнатьеве, о беседе с ним. Он был глубоко прав. Если создать стойкий режущий инструмент, добиться устойчивости инструмента, можно повысить скорость резания металла, обработки деталей, невиданно поднять производительность труда.
.
Часто можно было слышать от токарей:
— Вот гляди, дашь больше нагрузки на резец — сразу изнашивается или совсем поломается. Увеличишь скорость — тоже толку нет. Только больше времени уходит на замену резцов.
Вася Дмитриев вздыхает:
— Тяжело слушать эти жалобы, а чем поможешь? Может, Якумыч, чего сообразишь? Думай.
— Фрезы и другой режущий инструмент дороже золота обходятся, — вторит Кутейников. — Подсчитай — ужаснешься. Но тут, может, не нам и думать нужно. Пусть бы такой сплав, что ли, создали, чтобы сносу ему не было.
Я возражаю:
— Сплав сам по себе, а надо думать над конструкцией.
— Но ты же сам сказал: даже профессор Игнатьев думает об особой крепости, устойчивости. А это от стойкости металла зависит.
— Ну, а он чем ее добивается? Сплав взял, но, главное-то, конструкцию изменил. Вот ты попробуй шить тупым предметом и иголкой. Чем удобнее? А сплав ведь один и тот же будет. Так и с резцом. Конечно, это идеально бы получить и стойкий металл, и верную конструкцию. Но в наших-то руках только конструкция.
И мы искали. Однако проходили дни, недели, месяцы. А толку не было. Над нами уж шутить начали:
— Золото на тротуаре ищете. Глубже копайте...
Глубже? Хорошо, попробуем. Накапливался опыт. Ведь мы твердо знали, чего ищем, хотя еще не могли попасть на .
И в эти дни многих неудач меня словно подбадривал голос Игнатьева. Я смотрел на его подарок и припоминал все, о чем мы говорили. Как-то незаметно в тот вечер в Москве вынул он из портфеля небольшую продолговатую коробочку, открыл ее, и я увидел... бритвы. Самые обычные, такие, как и все.
— Вот хочу вам подарить, — сказал Игнатьев. — Это тоже мое изобретение. Не удивляйтесь. Он протянул мне коробочку.
— Да я не удивляюсь. Спасибо большое. К моему стыду, не знал, что вы являетесь изобретателем бритвы. Наверно, так бывает: пользуешься чем-нибудь каждый день и не знаешь, что это изобретено каким-то человеком.
— Да, бывает так. Только бритва, по-моему, не безымянна. И придумал ее не я. А вот эта — -моя. Тоже самозатачивающаяся. Одним лезвием можно бриться всю жизнь.
— Значит, вечная?
— Надеюсь. Еще в наследство вашим детям останется. Я вам даю экспериментальный экземпляр. Буду рад, если вы хоть раз в год напишете мне, как она в работе, не притупляется ли. Хорошо?
Года два сообщал я потом Игнатьеву о том, что лезвие работает отлично. Потом работа, жизнь завертела. Писать перестал. А бритва осталась, работала отлично.
И еще, бывало, не получается ли что, трудно ли, глянешь на ту коробочку и вспомнишь улыбку Игнатьева на шумной московской улице:
— Что ж пожелать вам на прощание? Жизнь-то, она долгая, разное бывает. Пожелаю вам самозатачивающегося характера. Чтобы никогда не тупилась воля к борьбе, к жизни, чтобы в работе сама затачивалась...
.
«Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти...»
Из письма рабочих Кировского завода ко всем ленинградцам. Сентябрь 1941 года
НАРОДНОЕ ОПОЛЧЕНИЕ
ОПОЛЧЕНИЕ
Что было в тот год? Как все это случилось?
Вероятно, это необходимо было предусмотреть и сильнее укрепить юго-западные границы Ленинграда. Вероятно, на Ленинграде особенно тяжко сказалась непредвиденная внезапность нападения. Многое было упущено. Жители не верили в возможность столь угрожаемого положения для любимого города и в большинстве своем, несмотря на постановление, не хотели покидать город и своевременно не эвакуировались.
Все это говорят специалисты. Но что произошло в этих условиях? Как могло стать, что сильнейшая группировка врага, вероломно начавшего наступление и в первые же недели решившего захватить город, 900 дней державшего осаду, так и не смогла взять его, город с 2,5-миллионным населением, отрезанный от страны, обреченный под бомбами и непрестанным артиллерийским обстрелом на голод и холод, горе и смерть?
Я могу лишь рассказать о том, что пережил, чему свидетелем был, о чем сейчас по прошествии лет на основании документов, свидетельств и воспоминаний моих сограждан, товарищей и современников могу судить как очевидец и участник событий.
...Что война началась, я узнал на Исаакиевской площади, уже почти проскочив ее на мотоцикле, — так хорошо было мчаться к заливу в этот на редкость погожий день. Резко притормозил, услышав, как о чем-то громко говорило радио. За треском мотоцикла не сразу понял, но увидел, что у репродукторов непривычно много людей и они напряженно, молча стоят и слушают. По лицам людей раньше, чем дошло до сознания то, о чем говорил репродуктор, понял, что случилось.
Не дослушал . Дома, на Фонарном, оставил мотоцикл, переоделся. На завод!
Помню сейчас только мысли, которые все время проносились в голове: «Гады, мерзость человеческая, смотри на что посягнули, но ничего, пожалеете...» А потом: «Хорошо, что мне еще сорок, сил хватит». На остановке трамвай задержался, репродуктор на углу повторял сообщение. Смысл слов остро проникал в сознание.
Так. Значит, на рассвете, нарушив существующий договор...
— Сегодня на заре границу еще пересек эшелон нашего хлеба, который мы посылали согласно тому договору, — сказал железнодорожник, мой сосед. Он, собственно, ни к кому не обращался, словно раздумывал вслух.
В проходной завода было тесно. У ворот кружил непрерывный поток людей в выходных костюмах, отглаженных рубашках, ярких легких платьях. Спортсмены в футболках и майках, целая команда, упрашивали охрану: пропустите, некогда идти за пропусками. Люди все шли и шли.
Я попал в цех, когда уже начался митинг. Протиснулся. Под застекленными сводами полно народу. То же суровое молчание, что на площади. Кивнул, внимательно посмотрел дядя Коля Антонов, теребит усы, этот-то на Путиловском и вовсе с четырнадцати лет... Митинг ведет секретарь нашего цехового партбюро Щадных.
— ...Дисциплину от себя и от других. Понимание обязанностей. Спокойствие и выдержка.
Теперь дали слова токарю восьмого отделения Крепсу:
— Как разбойники, внезапно, ночью... Значит, хочет снова за горло нас взять старый мир. Не выйдет! Мы ответим достойным ударом на удар подлого врага.
.
Люди поднимаются один за другим, говорят коротко:
— Любое задание правительства выполним, как священный долг. Прошу послать на самый трудный участок.
— Неслыханная по наглости вылазка фашистов... Отдаем себя в распоряжение страны...
— Нет у нас ничего дороже нашей Советской власти. Пусть знает презренный враг: разгромим, как всегда громили врагов. Это слово путиловцев-кировцев.
Гулом отвечает зал. Бесконечные заявления с просьбой отправить на фронт передаются в президиум.
Все время с той первой минуты на Исаакиевской площади и пока ехал сюда меня не покидало чувство, что я должен сделать что-то главное. Пойти добровольцем на фронт, это само собой... Что еще? Достал бумагу, карандаш.
Поднял руку.
— Слово от четвертого отделения имеет... Пока шел, не знал, как скажу. Увидел зал, груду записок на столе президиума, и говорить стало проще.
— Прошу меня тоже считать добровольцем. Но вот что главное. Мы выражаем полное доверие партии, разделяем с нею всю ответственность за судьбу Родины и революции, мы, рабочие, берем ее на себя вместе с партией. Сейчас я подал заявление. Прошу принять меня в Коммунистическую партию.
Когда позже, уже в ополченской дивизии, партийное собрание принимало меня кандидатом в члены партии, меня спросили, почему подаешь заявление теперь, почему не раньше.
— Как сказать это, почему, — ответил я. — Когда демобилизовался, была безработица, жил сам. Потом — первые пятилетки. Только поступил на Путиловский, с работой разобрался, гляжу, уж трудности позади. Думал, что ж подавать заявление, когда стало хорошо?! А сейчас имею право. В опасности вся советская жизнь. И доверие оправдаю всеми своими поступками.
Меня приняли. Сказали, что знают не первый день. Дивизия ополчения была наша же, Кировская. Мы стояли штабом у деревни Косицкое.
.
Сюда, в дивизию, я попал только в конце июля. Обращался с такой просьбой несколько раз, но ни добровольцем в армию, ни в народное ополчение при его формировании меня не взяли. Михаил Дмитриевич Козин, секретарь парткома и мой поручитель в партию, устало, внимательно и терпеливо слушал, давал высказаться и неизменно повторял:
— Все правильно. Понимаю тебя хорошо. Но есть строжайший приказ не отпускать квалифицированных рабочих. Кто ж станет тогда снабжать и обслуживать фронт? Обещаю — буду иметь тебя в виду, если что.
Он, очевидно, повторял это не только мне, десятки раз на день. А ведь сколько и другой работы у партийного секретаря! Я знал Козина еще по прокатке, когда он был заместителем начальника цеха, и по нашим изобретательским делам. Круглолицый, плотный, всегда прежде улыбчивый, он осунулся, похудел, под глазами залегли темные тени. Уходит ли он отсюда хоть на ночь, спит ли?
Двери в партком не закрываются. Окно открыто, но дым стелется и стелется. Растут стопки все новых заявлений, работает комиссия по отбору, срочно решаются многие сложные вопросы жизни завода.
Началась эвакуация целых производств, и наш цех уезжает. Я ехать на Урал отказался.
Выполняю то, что поручено с первых дней войны, — обучаю добровольцев-танкистов вождению наших тяжелых боевых машин КВ. Их грузят по настилам на железнодорожные платформы и увозят по мосту через проспект Стачек на фронт. Завод перешел на . Сверхплановые оставляем Ленинграду, народным ополченцам.
Продолжение следует
