Несколько раз я уже берусь за эту главу. Пытаюсь начать свой рассказ. И откладываю. И не могу приступить.
Так трудно перешагнуть через этот порог. Но и после землетрясения разверзшаяся земля смыкает страшные щели, а над рвами вырастают деревья, селятся люди. Самые глубокие раны рубцуются и затягиваются. Надо ли трогать? Нужно ли вспоминать о том, что война поглотила?
Если бы можно было не вспоминать!
Я тогда редко, но еще все же бывал на Фонарном. Нет-нет да и, бывало, по дороге заскочишь. Первое время, когда из ДЛАНО в середине сентября я был откомандирован в распоряжение парткома завода, даже здесь жил. Наши соседи по дому — мать, маленькая девочка и мальчик постарше — вернулись с вещами домой. Они просидели на вокзале несколько суток в ожидании отправки и не уехали. 29 августа ушли два последних поезда на Большую землю. С 30 августа после взятия немцами Мги последняя нитка железнодорожной связи со страной была перерезана.
У знакомых поселилась семья беженцев из Таллина — бабушка и трое внуков. В городе застряло много бежавших из Прибалтийских республик.
.
Уже ощущалась нехватка продуктов, и все старались припасти еду для ребятишек. Стало свежо, а потом сыро и холодно. Но уголь уже экономили и комнаты еле подтапливали.
Позже я сюда не приезжал. В дом на Фонарном упала бомба.
Работал я в ту пору на Васильевском острове. С тех пор как немцы начали артиллерийский обстрел города, они уже не прекращали его. Усилились и массированные налеты авиации. Первый крупный налет на Кировский был 10 сентября, потом завод стали методически обстреливать из крупнокалиберных орудий. Последовал приказ перебазироваться из угрожаемой полосы, рассредоточить целый ряд производств по районам, менее опасным. Оборудование принимали другие предприятия, создавались филиалы Кировского.
Мне было поручено организовать переезд и создать цех на Васильевском острове — филиалом имени Калинина назывался он отныне. Не позже чем через десять дней мы должны были приступить к работе. Несмотря на жесткие сроки и трудные условия переезда, при демонтаже и перевозке ни одной гайки, ни одного болта, ни одного установочного клина не потеряли. И первую продукцию дали уже через девять дней.
Здесь, на Васильевском, мы действительно работали почти в нормальных условиях: нас еще ни разу не обстреливали. Но людям тяжелее стало добираться до работы, многие жили на другом конце города, а трамвайные маршруты сократились, их сняли из-за недостатка электроэнергии. Иной раз полдня уходило на дорогу, пока пережидали артиллерийский обстрел и воздушную тревогу. Отделение целиком перешло на казарменное положение.
Недостаток в продовольствии чувствовался уже ощутимо. В карточках появились совсем малые — в несколько граммов — талоны. Их теперь засчитывают и в столовой. Вслед за первым сокращением норм выдачи населению хлеба, мяса, крупы 1 октября последовало второе. Сократилась норма довольствия в войсках... Бадаевские склады продовольствия немец сжег еще летом. Тогда до самого неба несколько часов горой шло пламя -— не падало, не гасло...
В домах и на работе осенью было совсем холодно, отсутствие топлива сказывалось на производстве — город до войны не имел своего топлива и.жил на привозном. Переправы и порт, где был уголь, фашисты бомбили.
Они рассчитали все точно и методически, с немецкой пунктуальностью осуществляли свой .
Тогда мы, конечно, не знали всего, многое стало известно и было обнародовано в ходе войны. Но полностью картина чудовищного злоумышления предстала на Нюрнбергском процессе, когда обвинением были представлены суду документы фашистской ставки и оперативных отделов.
Все было предусмотрено. Во всех документах Ленинград они называли — «этот город», и он безусловно подлежал уничтожению. Солдатам и офицерам предписывалось отгонять население, если оно начнет покидать город, не принимать капитуляцию, даже если она будет предложена.
План был разработан деловито и тщательно, пункт за пунктом:
«Сначала мы блокируем Ленинград (герметически) и разрушаем город... артиллерией и авиацией...
Когда террор и голод сделают в городе свое дело, откроем отдельные ворота и выпустим безоружных людей...
Остатки «гарнизона крепости» останутся там на зиму. Весной мы проникнем в город... вывезем все, что осталось живое, в глубь России или возьмем в плен, сравняем Ленинград с землей...»
Так гласил оперативный документ генерального штаба, которому следовали фашисты.
«...Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение на улицах прекратить. Населению укрыться...» — эти слова давно вошли в нашу жизнь.
Только отбой — и снова голос из репродуктора оповещает об этом.
.
Гитлеровцы бомбили и обстреливали город по нескольку раз в день, днем и ночью. По сигналу тревоги прекращались работы на предприятиях, останавливалось движение. На стенах домов появились написанные краской объявления: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».
Первое время мы тоже прятались, но налеты фашистов следовали один за другим, длились подолгу. Потом уж работу не прекращали. Только когда опасность непосредственно грозила нашему сектору, уходили в убежище, тут же рядом, в ров на заводской территории.
Сейчас трудно выделить в памяти дни: они шли чередой, входили один в другой. В городе уже не было птиц, и животные были съедены. Я не помню точно, когда это произошло, но мы уже не освещали цехи. Горели лишь самые необходимые лампы — на рабочем месте. Завод давно не отапливался, люди стояли у станков в том, что у кого было, — в шапках, ватниках, платках. Мало у кого оказались валенки, и женщины приноровились шить «шубенки», стеганную на вате или теплых тряпках матерчатую обувку. Ноги уже начинали отекать, было очень холодно, отогревались только у печек-буржуек.
Потом подача электричества совсем прекратилась. В цехах горели «летучие мыши» и коптилки. Настал день, когда, опухшая от голода, не дойдя до завода, скончалась одна работница. Ее нашли замерзшей. Не вернулась после артиллерийского обстрела дружинница-девочка. Потом в цехе на койке умер первый человек от дистрофии. Люди уже знали, что это такое. Пришел день, который уже не кончался, — все время хотелось есть. Ели биточки из дрожжей и студень из клея. На рабочую карточку полагалось хлеба в сутки 250 граммов, но и он не имел вкуса хлеба. Иждивенцы и служащие получали 125 граммов. Люди испытывали приступы страшной слабости. Мы уже знали приметы неизбежного — когда человека скоро не станет.
На Васильевском острове есть кладбище. Туда в сухие ясные дни октября все везли . В снежные ноябрьские сумерки гробы тащили прямо по земле, везли на санках: в городе встали машины. Позже мертвые, зашитые в одеяла, простыни, завернутые в газеты, лежали у дорог, у фонарей.
Сохранились списки. В ноябре от алиментарной дистрофии погибло в городе 11 085 человек, в декабре — 52 881. Это равнялось годовой смертности 1940 года. В Музее истории Ленинграда есть фотография девочки с большими глазами. Рядом — записная алфавитная книжка, все что осталось людям: детские крупные, бегущие наискось, неровно шагающие буквы:
«Женя умерла 28 декабря в 12 ч. 30 м. утра 1941 г.
Бабушка умерла 25 января 1942 г.
Лена умерла 17 марта 1942 г.
Дядя Леша — 10 мая в 4 ч. дня.
13 мая в 7 ч. 30 м. утра умерла мамочка.
Савичевы умерли.
Умерли все».
Это на отдельном листочке последняя запись ленинградской школьницы .
...Прямых попаданий снарядов в ту пору в наше отделение не было, но из 42 человек, работавших в отделении, к концу декабря скончалось шесть.
Было трудно, очень трудно. И все же в борьбе за жизнь людей принимались меры, доступные силам человеческим, — шла отчаянная и организованная борьба.
Суп из дрожжей. На 150 литров закладывали полкило дрожжей — было такое время. Но готовить его продолжали, называли супом, и каждый знал, что горячую тарелку этого супа он получит и никто не получит вместо него. .Человек знал: он не предоставлен самому себе, не должен действовать на свой страх и риск, добывая пропитание, — коллектив, руководство предприятия и района принимали героические уеилия, чтобы как-то прокормить людей. Везде — это было распоряжение по городу — на общее питание передавали все, что только могло быть использовано, чтобы спасти людей и утолить хотя бы на время мучительное чувство голода. В еду шло все, что допустимо: технический крахмал, олифа. Научились применять целлюлозу. Приказом по Кировскому заводу отданы на питание техническая мука, растительное масло, которое прежде шло для литейного дела, запрещено употребление льняного масла при шлифовке деталей. Объявлена благодарность начальнику механического цеха инженеру Хижняку, группе рационализаторов, сумевших создать надежный заменитель из малодефицитных материалов и высвободить драгоценное масло.
По решению Военного совета несколько сот коммунистов получили задание искать продукты во всех щелях огромного города. Вскрыты полы в столовых, на пивоваренных заводах, в солодовых. Осмотрены вагоны, железнодорожные подвалы, баржи, склады. На мельницах вытрясен каждый мешок. Мельничная пыль, наросшая на стенах и полах, тоже собрана и обрабатывается. Идет в ход проросшее зерно, рисовая лузга, кукурузные ростки, пена, оставшаяся от фильтрации, порошок какао и сахарная пыль, собранные в цехах кондитерских. По граммам набрана возможность прокормить город еще какое-то количество времени.
Во всех ведут экспериментальные работы. Огромное количество предложений. Группа рабочих порта предложила применить хлопковый жмых, который шел в топки, и ученые добились, что при определенной температуре исчезли его ядовитые вещества. Заменили эмульсию на смазке хлебных форм — еще экономия. Нашли способ прибавки к травам и листьям никотиновой пыли, которая найдена под полами табачных цехов.
Думал ли я когда-нибудь, что из водорослей ламинария и анфельтии будут варить кисель, из водорослей, которые были в моем аквариуме?
Все силы брошены на преодоление тягчайших трудностей! Целый огромный фронт борьбы, великого сопротивления врагу, его планам.
Только теперь, когда читаешь документы, выкладки, сводки и таблицы тех лет (я не читал более волнующей книги, чем книга Д.Павлова, ведавшего в то время продовольственным снабжением города; книга редкой партийности, человечности, содержит только цифры и факты этой борьбы, сведенные воедино), только теперь, конечно, в полную меру понимаешь, какие героические усилия и организованность дали возможность продержаться до открытия «Ледовой дороги». Но и тогда мы догадывались, что нормы сокращаются гораздо медленнее, чем таяли ресурсы. Мы знали, что снят с кораблей и роздан НЗ — неприкосновенный запас, израсходованы сухари, оставленные для армии. Мы прошли четыре ступени, страшные ступени вниз, когда последовательно снижались нормы на продукты, и последнее — 20 ноября. 8 ноября снижение было только по армии, чтобы дать возможность еще хоть чуть, самую малость продержаться героическому, обессилевшему населению города.
Человек знал: он не предоставлен самому себе. Общество, государство продолжали думать, заботиться о нем, делали все возможное, чтобы спасти ему жизнь. Карточка теряла и теряла нормы, ее купюры равнялись уже граммам. Но никогда она не потеряла своего морального веса в глазах измученных голодом людей. Она была документом государственным, советским, полноценным.
Ленинградцы, пережившие блокаду, хорошо помнят обычные меню того времени. В истории партийной организации Кировского завода есть страница, рассказывающая об этом: «Печенье из жмыха, соус из рыбной костной муки, оладьи из казеина и целлюлозы». И более поздние: «Пюре из крапивы и щавеля, шницель из свекольной ботвы, печенье из лебеды». Таковы лишь некоторые из блюд, входивших в обычный блокадный рацион. Конечно, ничего, даже отдаленно похожего на биточки, шницель, торт в обычном их понимании не было. Но эти «вкусные» названия употреблялись не только в официальных документах, но и в обиходе, и уж обязательно в карточках-меню столовых. Можно было увидеть при входе такое объявление: «Суп из древесных опилок. Цена 4 копейки». Еда без имени имела название! И это тоже было формой сопротивления, шло от того же безмерного желания — победить, не сдаться!
Проглотив мутную горячую воду, заглушив на минуты голод, люди возвращались в цехи, продолжали работать, так работать, как никогда не работали раньше.
Кого назвать мне сейчас, много лет спустя, когда пишутся строки этой книги? Негероев я не знал; героями были все.
«Кажется, уж и придумать ничего больше нельзя. Но не возьмут нас немцы, не сломят», — так писал в своем дневнике наш кировец Балясников. Свято было мужество людей. Освободить от обязанностей могла только смерть, последний разводящий. Выжить — это не было чувством самосохранения, умереть было легче, выжить — это было сопротивлением! И вставали голодные и опухшие, шли за водой, кололи лед, несли в чайниках воду из реки и каналов. И чтобы натопить печку, тащили на себе доски из старых домов, топили мебелью, — дров давно уже не было. Но деревьев в парках и садах не тронули. Замерзали, но не тронули ни одного! Да и как могли это сделать в городе, за который каплю по капле отдавали жизнь. «Сильные духом — непобедимы», запомнился мне эпиграф одной книги. «Носящие имя»... — писал А.Фадеев. Имя рабочего советского человека, коммуниста, ленинградца, имя завода нашего — Кировского.
Духовно люди оказывались выше своей слабой плоти. Физических сил уже не было, — благородства, мужества, человеческого достоинства не теряли до последнего вздоха. Духовные силы оказались неизбывными.
.
Продолжение следует
