На Кировском числится почти две тысячи больных дистрофией. Но невиданным упорством держатся люди. В недрах блокадной зимы все тверже нарастает сопротивление.
Напряженно идут работы на строительстве «Дороги жизни» — ледовой дороги через Ладожское озеро. Среди строящих — несколько сот наших, кировцев. Начальником автохозяйства назначен Мирошников — старый путиловец, красногвардеец, бравший Зимний.
Там, на том берегу, на станции Войбокало, лежит мука, присланная страной, много продуктов. Но по озеру идет шуга. Все ждут с нетерпением, чтобы хоть немного понизилась температура, хотя чуть-чуть. И вот пришел этот морозный день 22 ноября, когда по следу лошадей пошли по хрупкому льду первые машины. Двухтонки везли всего по два-три мешка, но и этого было достаточно, чтобы город получил первые 33 тонны продовольствия. «Дорога жизни»... Она начала работать. Голодная блокада была прорвана!
Есть даты, которые не составляют рубежей истории, но их никогда не забудут люди. 25 декабря 1941 года... В скольких записях это число!
Стужа — 30 градусов. Замерзший, засыпанный снегом лежит город. Снег не убирали всю зиму, он лежит белый, нетронутый. Вмерзшие в снег стоят машины, до самой Лавры цепь обледенелых, засыпанных снегом мертвых троллейбусов. У Нарвской на путях — цепь трамваев с выбитыми стеклами, с сугробами на скамейках. В шапках снега остановившиеся часы на перекрестках, слепые фонари. Согреться негде — гуляет по городу поземка, выбиты стекла, все больше полузрячих домов, и если окна обшиты фанерой или досками, это хорошо, значит, здесь еще есть у людей силы. Ночью густая темнота, только углы домов, выступы окрашены в белый цвет. Валяются прямо на улицах стулья, утварь разбитого дома, все, что уцелело. В вырванном этаже повисли обои, на снегу — обрывки проводов, неизвестно откуда взявшаяся детская коляска... Город голодный, без воды, без света, без топлива, без канализации, без дорог. Город, не знающий тишины, — не смолкает треск зениток, стрельба на позициях. Лежат незахороненные трупы, каждую минуту кто-то умирает страшной смертью.
.
Не того ли добивался враг? Не победу ли торжествует? Убивает спокойно, расчетливо, методически. Три месяца уже сидит в окопах вокруг города. По-прежнему в трех-четырех километрах, на изготове. Фашистский зверь ждет, готовый к прыжку, как только ослабнет сопротивление. Все дело в сроках — когда город не снесет испытаний, когда, наконец, осажденный, окоченевший, не выдержит и сдастся на милость победителя. В том, что это случится скоро, враг не сомневается. И вот узкая полоска на Ладоге — узкая ниточка.
25-го утром, придя в магазины, мы узнаем, что прибавлены нормы на хлеб. Целых 100 граммов рабочим и 75 — служащим, иждивенцам и детям!
Кто из переживших блокаду не помнит этот день? В городе стихийно возникали митинги, люди плакали. Это были слезы гордости, торжества жизни: «Голодали, верили — и вот свершилось!»
Я хочу привести одну очень точную по чувствам и мыслям запись. Одну из множества записей тех дней:
«25-го числа меня подняли в 7 часов утра вестью — хлеба прибавили... Долгожданная прибавка свалилась совсем без подготовки. Как-то сумели ее осуществить, избежав огласки и суматохи накануне, и люди узнали об этом, только придя утром в булочную. Трудно передать, в какое всенародное ликование превратилось это увеличение пайка, как много с этим было связано. Многие плакали, и дело тут, конечно, не в одном хлебе... Как будто какая-то брешь открылась в глухой стене, появилась живая надежда на спасение, острее поверилось в прочность наших успехов и одновременно резкой болью отозвался весь ужас нашей нынешней жизни: голод, темнота, холод, вечная угроза обстрелов и взрывов».
Сколько жизней сохранили в декабре эти 100 граммов! Сколько сил вселила гигантская моральная победа, это первое ощутимое для нас всех сознание — голодная блокада прорвана.
Именно тогда открылись первые стационары для дистрофиков. Я хорошо помню это время. Дядя Миша Решетов был в очень тяжелом состоянии — так сказали врачи. И мы добились тогда — в числе первых положили старика в больницу, выходили его, вернули к жизни. Силком уложили в стационар и директора завода Длугача.
.
«Ленинград выжрет сам себя...» — это писали фашисты. Ленинграду принадлежит слава явить миру моральную победу человека над зверем. Террор и голод «своего» не сделали! Победила самая высокая человечность. Победила организованность. Победила идейность. Победили коммунисты Ленинграда.
Всю блокаду пополнялись ряды ленинградской партийной организации. Люди видели — коммунисты все переносили, все лишения и беды, и всегда во всяком деле были впереди, всегда находили слова и силу поддержать людей, поднять их веру и волю к жизни и победе. Смольный был человечнейшим сердцем, революционной волей борющегося Ленинграда. Это тогда, в самую лихую пору, в протоколах партийных собраний записывали о кипятильниках в домах, «о горячей воде», пункт за пунктом решали, как помочь людям, как не дать им опустить руки. Это тогда, в самую лихую пору, свои самые широкие полномочия получили от Ленгорсовета комсомольские бытовые отряды. Они переселяли людей в лучшие, еще сохранявшие хоть какое-нибудь тепло квартиры, определяли в детские дома безнадзорных детей, следили за работой столовых и магазинов, чем могли помогали людям. Они делали самое простое и самое важное: голодные сами — разносили еду другим, замерзшие — топили печи и согревали тех, кто не мог встать. Они носили воду с Невы, мыли полы, стирали белье... Такие незаметные и такие огромные для той поры лежали на них задачи. Статистика говорит: наши кировские комсомольцы оказали в феврале 1942 года помощь более чем 700 рабочим семьям. Вернули их к жизни, к труду.
Уже вверх вели ступени: в январе была вторая прибавка, в феврале — третья. Называлось это «увеличение выдачи населению продовольствия». Но то была жизнь, которая возвращалась! Еще тяжело и мучительно, еще по каплям, но в период тяжкой и стойкой блокады, после такой зимы это были поистине ступени великого, героического восхождения. По граммам нарастала и крепла вера и сила наша, истерзанный город набирал в легкие весенний воздух.
В феврале уже появился свет. Что значила эта маленькая, пыльная, вдруг засветившаяся лампочка? Мы ждали и дождались — глянули лампочки Ильича на коптилки в ледяной одинокой комнате, в госпитальной палате, глянули со стен, на суппорты станков. Все время было так темно над головой! А теперь оказалось — высокие своды в цехе.
Первую пору мы еще не рисковали совсем отказаться от трансмиссии, и паровой котел был по-прежнему подключен.
С весны, в марте, стали вводить в действие остановившиеся производства. После консервации возрождались замерзшие цехи. Снег, иней в чугунолитейном. Здесь все это страшное время, прямо в цехе жил начальник цеха, строивший его в пятилетку, Константин Михайлович Скобников. Теперь дождался, готовит производство к пуску.
.
Жизнь, как полынья, размывала лед блокады. Неизбывной была у людей воля, стремление к борьбе с врагом, способность к сопротивлению.
Снова заработала, дала ток Ленинграду Волховская.
Во многих крупнейших цехах — там, где работали прежде сотни и тысячи, насчитывались теперь всего единицы опытных рабочих. Но, узнав о нуждах завода, стали приходить с больничными листами из стационаров все, кто был в силах дойти. Не оказалось на заводе ни одного вагранщика — пришел из стационара Ахунов, едва держась на ногах, стал на рабочее место. Пришел в цех старик Васильев — заливщик. Ему было 76 лет. Велел себя вывести из стационара, чтобы монтировать печи в литейной, плотник Манин.
28 февраля... В летописи завода это драгоценное число. Кировский получил большой военный заказ — отремонтировать партию артиллерийского оружия, первый сравнительно крупный заказ после блокадной зимы. Значит, крепко стоим. Значит, конец блокадному голоду...
С 27 марта по 15 апреля город свершил еще один подвиг. С весной под солнцем снег должен был таять. В траншеях и убежищах, на улицах, в щелях, дворах, у фонарей блокадного города, который не убирали всю зиму, скопилось все, что оставила эта зима. Городу грозили эпидемии болезней. И тогда измученные люди сами убрали десятки тысяч канализационных колодцев и дворов, миллионы квадратных метров площадей и улиц. Под обстрелом и бомбежками в городе, где не работал водопровод и не действовала канализация, очистили все и не допустили эпидемий. Работать выходили ежедневно 300 тысяч человек. «Если написать в сводке, то это должно было выглядеть так: ...привели в порядок траншеи и убежища. На самом деле эта работа не поддается описанию». Это слова из выступления секретаря Ленинградского горкома комсомола Всеволода Иванова.
.
И еще дата.
15 апреля 1942 года по улицам Ленинграда пошел первый трамвай. Не какая-то старая кукушка-паровозик тащил его по путям — трамвай шел своим ходом и своим маршрутом. Его высокая дуга гордо держалась электрического провода. И на нем была прибита металлическая дощечка с надписью: «Отремонтирован на Кировском заводе. Март-апрель 1942 года».
Сохранился примечательный документ:
«15 апреля, это было ночью, я и Курт Штитцбубе,— показывал на допросе ефрейтор Фолкенхорст, — видели странные вспышки над городом. «Послушай, какое это новое оружие придумали русские?» И только потом вдруг мы поняли: «Так это ж они пустили трамвай!» Но если так, если они сумели... «Слушай, Курт, зачем мы здесь сидели всю зиму, зачем мерзли, зачем погибали ребята?..»
Многое вспоминается двадцать лет спустя, когда говоришь с людьми, читаешь, сопоставляешь документы.
В эти месяцы меня с моим мотоциклом на время прикомандировали к горкому партии. Моя задача состояла в том, чтобы получить и доставить людям посадочные удостоверения на отъезд из Ленинграда. Они потом ехали на аэродром за Озерки, в Ржевку. Те, что посильнее, приходили в горком сами. Бывало и по-другому: приедешь, а человека уже нет.
Как я обрадовался, когда получил посадочное удостоверение на Ивана Гавриловича Салтыкова.
Жил он на проспекте Стачек. Приехал к нему. В подъезде дома, на лестнице, как в погребе, холодно, темно. Квартира открыта... Увидев Салтыкова, я задохнулся от горя и жалости. Он сидел, маленький, готовый к отъезду, в двух костюмах и сверху в пальто или шубе — не мог согреться. Рядом — чемодан небольшой, окошко за спиной залеплено накрест синими лентами.
— Вот, дядя Ваня, — говорю, — тебе приказ из Смольного. Срочно выехать велят. Тут уж, сам понимаешь, разговоров быть не может. Приказ. Подлечишься чуток и на завод. Там, в Сибири, тебя ждут.
Он, видно, думал что-то сказать, заершился:
— Володька?.. Ну, вот как...
И не смог, ничего не сказал.
Я отвозил его на аэродром на своем мотоцикле. Ехать старался осторожно, бережно. Когда ссаживать его стал: «Приехали, дядя Ваня. Держись, еще поохотимся..» — с лица, до неузнаваемости изменившегося, глянули на меня родные, чуть раскосые глаза. «Куда ж мы едем-то... — проговорил. — Ты жене не говори... По станку тоскую...»
Вот и все. Смерть пришла за Иваном Салтыковым. Пропуск не пригодился. Он умер на аэродроме.
Ленинградская военная весна... Гитлеровцы еще бомбили и расстреливали город. Железная смерть косила осколком на улице, настигала человека у станка, женщину на огороде, ребенка, идущего из магазина с куском хлеба. Обстрел они теперь вели волнами, предательски. Едва люди выходили из убежищ, начинали снова. В часы пик в бессильной ярости открывали шрапнельный и артиллерийский огонь по трамвайным остановкам.
.
Да, это они могли, это они умели — бить из орудий по детям и женщинам, расстреливать голодных стариков, идущих за водой, предавать огню весенний, прекраснейший в мире город. Безмерное горе, смерть и разрушения — это была их победа. Но другой враг никогда не добился. Двадцать лет спустя я впервые читал тот приказ, по которому гитлеровцы повели свое наступление на Ленинград. Читал и думал с гордостью и волнением, с презрением и ненавистью, что они ничего не понимали, не способны были понять в нашей жизни, эти звери, уроды и отребье. Они торжествовали победу, они были убеждены, что торжествуют ее, когда мы уже победили их! Эта победа вызревала в недрах той страшной зимы.
Герметически блокировать хотели они Ленинград. Но этого никогда не было. В осенние воды Ладоги в октябре лег подводный кабель — его проложили за 8 часов, с Москвой была установлена прямая связь, и она никогда не прерывалась в самые тяжкие дни.
А в дни решающих сражений осажденный Ленинград еще и столице посылал на самолетах оружие!
По ледовой дороге и затем на самолетах до весны были вывезены 500 тысяч ленинградцев. Самолетами связь была ежедневной. Ценнейшие кадры рабочих и инженеров, тысячи людей только с Кировского еще осенью 1941 года отправлены на Большую землю, среди них и Дийков, и Каримов, и Козин. Уже 7 ноября наши на Урале дали свою первую продукцию!
«Большая земля». Страна по ту сторону кольца. Она была огромной, и мы всегда были частью ее, живой, не отрезанной, не отторгнутой. Мы жили по законам ее, ее теплом, ее верой в нас, за нее сражались в своем городе. Тогда мы по-особому поняли слово «соотечественники».
Большая земля и малые ее села... Она приходила голосом Левитана, словами сводок, горьких, но мужественных, до последней минуты говорили с нами и Севастополь, и Одесса, и Киев. Она сообщила о победе под Москвой. Она пришла крохой изюма, урюка, орехов — каплей солнца и бесконечным теплом посылок. Все скопилось на складах у самых стен: ждало, только бы передали! Наша Большая земля, она пришла в февральскую глухую ночь по дорогам оккупированных деревень, по глухим тропам, утопая в снегу, закрывая тулупами морды лошадей, чтоб не ржали, согревая окаменевший от мороза хлеб на груди, пришла лентой партизанских саней, объявилась на стенах и тумбах домов стихами девяностолетнего Джамбула «Ленинградцы, дети мои...» Она шла треугольниками детских писем, которые прорывались вдруг после большого перерыва даже в самые страшные месяцы.
Теперь, в 60-е годы, идут позывные по звукам мелодии молодой любимой песни: «Родина помнит, Родина знает...» Я думаю о времени, когда таким же сильным было сознание нерушимой связи: «Материнской тоскою полна, за. дымной грядой осады не сводит очей воспаленных страна с защитников Ленинграда».
Нет, даже военной победы гитлеровцы не смогли одержать. Они потеряли у стен Ленинграда более миллиона солдат и офицеров. В Музее обороны Ленинграда красной полосой был отмечен впоследствии на карте тот рубеж, который враг так и не смог преодолеть: светящейся полосой с бегущими машинами была указана Ладожская дорога жизни. И шла неприступная линия по всей черте осады — так и осталась, как была с первого дня, когда остановили вражескую лавину у своих стен ленинградцы, — рубеж, который так и не смогли одолеть фашистские полчища.
Они хотели нас убить — мы выстояли. Хотели отрезать — мы жили кровной связью с Большой землей. Хотели сломить — ничего не достигли. И прежде всего всегда — каждый из 900 дней — мы работали! Потому что для нас выжить — значило работать. Работать — значило жить, бороться. Это было очень тяжело. Но «ни с единого рубежа жизни мы не отступили». Хорошо написала : «Мы совсем по-иному поняли, что жизнь — это деятельность и что, как говорят у нас, «раньше смерти помрешь, если перестанешь трудиться».
882 дня была осада. 876 часов стоял под сигналом «воздушная тревога» и артобстрелом Кировский завод. Можно было парализовать жизнь целого города — столько снарядов и бомб разорвалось за это время у нас на заводе. Но жил, работал наш Ленинград, его предприятия, жил, говорил о себе на фронтах наш Кировский.
Продолжение следует
