Заседание Педсовета Училища. За трибуной начальника учебного отдела, капитан-лейтенант Гасюк Станислав Викентьевич, в центре президиума Безпальчев Константин Александрович
Хэншу выгоняли из училища уже два раза за лень и неуспеваемость. Но мамаша всегда выручала своего ненаглядного Хэншу из беды, витиевато доказывая Бате, что ее сына надо учить и воспитывать, а не бросать на произвол судьбы. Добрый Батя сдавался... Хэнша сидел на нижней койке и смотрел на меня не мигая.
– Чего надо?
– Ты сегодня не занят, Володя?
– Ну предположим, что не занят.
– Пойдем, пожалуйста, со мной в увольнение... Мать моя опять уехала, и я сегодня иду к знакомым.
– Зачем же я с тобой пойду?.. Там меня не ждут.
– В том-то и дело, что ждут. Там будут девушки и меня просили привести еще кого-нибудь, чтоб нескучно было.
– Очень нужны мне всякие девушки! – небрежно сказал я. – Очень я по ним страдаю... Прямо сплю и вижу.
– Пойдем, Володя.
– А поужинать нам дадут?
– Конечно, дадут. Ты не сомневайся... Только ты за моей Лидой не ухаживай. Ладно?
Я лежал на койке и размышлял: Хэншу я не любил, идти с ним в увольнение мне не хотелось. Но перспектива одинокого сидения в пустой казарме была малоутешительна. Я переоделся и принялся надраивать потускневшие от дождя пуговицы.
– Так и быть, посмотрю на твою Лиду, поухаживаю.
Хэнша явно приуныл: видно, девушка ему нравилась. Но разве может быть у Хэнши красивая девушка?.. А мне-то не все ли равно в конце концов?
– Увольняющимся в город построиться! – прокричал Толя Замыко и, раздув щеки, высвистел на дудке сигнал. Я с независимым видом прошел мимо Толи и с удивлением заметил, что он готов расплакаться.
Я хорошо помню все подробности того ноябрьского вечера. Дом, в который я попал, был первым домом в Риге, открывшим мне свои двери. Впервые за последние четыре года я переступил порог квартиры, а не казармы.
Я помню, что мне сначала было очень тесно, и я боялся задеть за фикус или опрокинуть вазу с фруктами. Я сидел прямо, тяжелые неловкие руки с набухшими жилами положил на колени и усиленно вспоминал правила хорошего тона. Хэнша чувствовал себя свободно и непринужденно болтал, расхваливая мои редкие способности. Видимо, он был здесь своим человеком.
Стол был праздничный: рядом с фигурным тортом, увенчанным шоколадным зайцем, стояла бутылка «Старки» и еще какая-то с зеленой иностранной этикеткой. На блюдечках вздрагивали от малейшего толчка прозрачные куски заливного, курица простирала вверх подрумяненные лодыжки, селедка держала во рту перышко лука, а кружочки колбасы просились на самый аппетитный натюрморт.
Напротив меня сидел Хэнша, счастливо и глупо улыбаясь. Рядом с Хэншой – Лида, та самая «его девушка». Сначала я не разглядел ее как следует, потом заметил, что у Лиды очень толстые и длинные косы, почему-то подумал, что такие косы трудно мыть, и пожалел ее. И только когда кончился праздничный ужин, я окончательно разглядел Лиду: у нее были черные глаза, черные, почти сросшиеся брови, тонкие смуглые руки со стайками родинок на сгибе у локтя, тонкие губы, тонкая талия и красивые стройные ноги. Я впервые в жизни узнал, что ноги могут быть красивыми,– и это было большим открытием для меня.
Слева от меня сидела белокурая девочка без особых примет. Я не обратил на нее никакого внимания: она показалась мне первоклассницей. Беленькая девочка вскоре ушла домой, и я даже не спросил, как ее зовут.
Рядом с Лидой сидел ее отец, плешивый, вертлявый человек с длинными слабыми руками и пухлыми щечками. Все в его характере было неопределенно и неоформленно: он куда-то спешил, с кем-то говорил по телефону, что-то делал по хозяйству, но мне казалось, что он ничем не интересуется всерьез. Я так и не узнал в тот вечер, где он работает и чем занимается. У него отсутствовал «стержень», хотя это был, вероятно, способный и даже талантливый человек. Позже я смотрел альбомы его старых рисунков и даже копался в наполовину собранном сверхмощном радиоприемнике его собственной конструкции, запыленном и заброшенном.
Мать Лиды, сухая высокая женщина с монашеским лицом, шурша черным блестящим платьем и посвечивая перстнями, подавала на стол всевозможную снедь.
– Давайте-ка дерябнем по маленькой за Великую Октябрьскую, – сказал Лидин отец.
– Ты мне не спаивай ребят,– шутя погрозила пальцем хозяйка и прищурилась.
– По сто граммов можно... А где тот самый хрен, который редьки не слаще? Принеси, Сашенька, будь добра...
После ужина Лида играла на пианино. У меня слегка кружилась голова, это было незнакомо и приятно. Я сидел на тахте в полумраке. Горела только зеленая настольная лампа. Хэнша спал в соседней комнате, всхрапывал и булькал.
Я попросил Лиду сыграть еще что-нибудь, когда она отложила в сторону сборник этюдов. Но оказалось, что она больше ничего не разучила. Потом я решал какие-то примитивные задачки по алгебре, с которыми никто в Лидином классе не мог справиться.
Она совала мне в руки жирного на шее и просила сочинить про него стихи: Хэнша разболтал, что я умею рифмовать. Я сочинил и записал стихи Лиде в альбом. В стихах я разоблачал непорядочность и лень всех котов вообще, а этого – в частности, но концовка звучала оптимистически и обнадеживающе:
Если он у вас живет, Значит, он хороший.
А потом все легли спать. Лиде постелили на тахте, потому что на ее кровати спал пьяный Хэнша. Я с удобством устроился на раздвижном кресле. Лидины родители ушли в другую комнату и долго там шептались.
Я лежал на спине и смотрел в потолок. На потолке четко рисовалась тень тюлевой занавески. Она слегка колебалась: за окном подрагивал от ветра уличный фонарь.
Я слушал ровное дыхание Лиды – и мне было странно, что я ночую в одной комнате с девушкой, что утром не прозвенит сигнал горна в гулком помещении казармы, что существует, оказывается, другая жизнь, не рассчитанная по минутам, как моя. Я лежал и думал о детстве: только в детстве видел я тюлевые занавески, фикусы и ленивых избалованных котов. Только в детстве бывала такая тишина, как сейчас, только в ту пору я не спешил и не боялся опоздать: день был долог, а жизнь казалась бесконечной. И еще я думал, что никогда не уступлю рыхлому самодовольному Хэнше эту красивую девушку с черными, почти сросшимися бровями, которая сейчас спит на тахте у окна. Пусть ей снятся чайки, белые, как паруса, и паруса, стремительные, как чайки... Пусть снятся!
ЗЕЛЕНОЕ СОЛНЦЕ
Весь город – в зеленом солнце. Каждый лист просвечивается насквозь, каждая травинка на газоне, каждая чешуйка бледно-зеленой ряски на поверхности канала, огибающего , светятся зеленым светом.
В училище ни души – мы первыми вернулись из лагеря. Дежурный офицер на минуту отрывается от «Огонька», смотрит на нас грустными, совсем не военными глазами и записывает наши фамилии на обратной стороне старого конверта.
– Ночевать будете в помещении шестой роты. Во всех других кубриках идет ремонт. На питание я вас зачисляю с ужина, а пока можете быть свободны.
– А в город можно пойти?– спрашивает Цератодус и прячет за спину забинтованную руку.
– Да, пожалуй, можно. Только приведите себя в порядок и покажитесь мне,– говорит дежурный офицер.
Полчаса уходит на поиски утюга и гуталина. Еще полчаса – на стирку чехла от бескозырки и утюжку брюк. И вот я уже за воротами училища, в кармане у меня увольнительная. Я пересекаю узкую улицу, огибаю парк и выхожу к памятнику Свободы: женщина поднимает на прямых руках три металлических звезды, скрепленных зубцами. Женщина стоит на высоком сером столбе, у подножья которого теснятся длинноволосые фигуры рыцарей и пахарей с мечами и крестами в руках.
Сквозь деревья белеют колонны . Там шумит фонтан, и водяная пыль оседает на траву и листья, как изморозь. Я иду по улице Ленина и затем вскакиваю около военторга в троллейбус. Все окна подняты, ехать в тени домов прохладно, только когда мы пересекаем переулки, глаза слепит красноватое, клонящееся к закату солнце.
Троллейбус везет меня через всю Ригу, на окраину, к лесопарку Шмерли. Сколько раз мысленно проезжал я это расстояние, пока был в лагере! Сколько раз проносились мимо меня вот этот мрачноватый костел, пыльный автомобильный парк и знаменитый завод ВЭФ.
Я выхожу на последней остановке у кинотеатра «Тейка». Вернее, я выпрыгиваю из троллейбуса и бегу через немощеную голую площадь. Вот она – эта окраинная улочка с одинаковыми двухэтажными домиками, утонувшими в кустах сирени и жасмина. Вот она – улица моих надежд, моей тоски и моего сегодняшнего счастья. Я смотрю по сторонам, и мне не верится, что я уже здесь.
Калитка распахнута. По обеим сторонам бетонной дорожки покачивают легкими головками какие-то яркие цветы. На лестнице темно и прохладно,– я поднимаюсь на второй этаж и осторожно надавливаю кнопку звонка. Я звоню долго и слушаю, как разносится по всему дому дребезжащий звук.
Но никто не откликается; не слышно быстрых шагов Лиды, мягких, будто крадущихся, Александры Андреевны или неровных, раздраженных – ее мужа. Я растерянно сижу на верхней ступеньке и рассматриваю цветные витражи длинного лестничного окна. Почему мне взбрело в голову, что меня обязательно должны ждать? У людей есть дела, есть обязанности: они работают и учатся, ходят в кино, играют в шахматы и купаются. Разве могут они угадывать дни неожиданных приездов?
Я вдруг почувствовал, как заныла стертая до мяса ладонь под заскорузлыми бинтами. Я приподнял край бинта и подул. На минуту боль прекратилась, потом стала почти невыносимой.
Улица показалась мне грязной и скучной. Вдоль нее стояли желтые дома, в открытых окнах ветерок раздувал, как паруса, тюлевые занавески. Из-под куста отцветшей сирени вылез грязный кот, про которого я в прошлом году сочинил Лиде стихи. Видно, целый день кот валялся в пыли под кустом, сраженный тридцатиградусной жарой, и теперь на него не хотелось смотреть. Я отвернулся от него как от чужого и побрел вдоль улицы к лесу.
Я помню, каким он был зимой – этот веселый и грустный . Мы с Лидой каждое воскресенье катались на лыжах – то карабкались на заметенные снегом пригорки, то съезжали вниз, падая и поднимаясь, хохоча и дыша на озябшие руки. Наступал вечер, а мы все плутали между просек и замерзших ручьев, между сосен, заборов и шоссейных дорог.
Я помню, как падали звезды, как блестел и переливался снег на полянах, какие глубокие синие тени ложились на лыжню при свете луны. Я помню тишину черных сосновых крон и свист наста под лыжами. Помню неуклюжую фигурку в мохнатом свитере, широковатых спортивных брюках и толстокожих ботинках. Лида неумело махала палками, стараясь угнаться за мной. Я помню, как метались и подпрыгивали за Лидиной спиной косы, как горели ее щеки, какая радость бушевала во мне...
Не забыл и тот апрельский день, когда мы сидели на косогоре у лесной речушки Гнилуши. Трава была желтая и сухая. Она горела, как пироксилин. Я развел маленький костер и с удовольствием вдыхал давно забытый запах хвойного дыма. Я думал о том, что у нас в деревне сейчас тоже весна, что ребята уже играют в городки и в лапту на подсохшем пригорке за деревней, что скоро бабушка пойдет в Старолетовскую церковь святить пасху, а потом будет красить луковым отваром яйца.
И еще я думал, что хорошо бы показать Лиде нашу деревню. Наверное, она удивится, если я наловлю рыбы в Мече руками, без всяких снастей.
– Лида, ты когда-нибудь видела живых раков?
– Нет.
– Ты знаешь, они очень симпатичные звери. У них глаза на стебельках.
– Ну и что?
– Да так... Вот видишь – шрам на пальце? Это рак меня отметил. Ох, и здоров был! Каждая клешня с .
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
