Я все это знаю почти наизусть.
Прибежала Зинка, правнучка деда Василия, и еще от калитки заверещала:
– Деда, там пришел страшно сердитый председатель и говорит, что хомуты нужны к завтраму... И тетя Паша велела тебе идти домой, потому что обед давно остыл. Вот!
– Зина, иди чайку выпей,– говорит бабушка.
– Я уже почайпила!
Я вижу в окно, как дед Василий тяжело поднимается, стряхивает с бороды табачную пыль, степенно прощается и уходит. Я долго еще слышу удаляющийся кашель и шарканье подшитых валенок по жесткой придорожной траве.
Мой деревенский приятель Федька Заботкин все умел делать лучше меня. Я неплохо плавал – он плавал быстрей, я умел ловить рыбу руками,– но самого крупного налима вытаскивал из-под коряги все же он. Мы вместе ходили на охоту, но вспугнутая утка летела почему-то прямо под его выстрел. Вместе мы в недавнем прошлом лазили по садам. И у меня, и у Федьки были свои яблони, но в чужих садах яблоки почему-то казались слаще и вкусней. Федьку даже прозвали «Мичуриным» за пристрастие к садам. Но собаки и колючая проволока только на мне оставляли свои долго не заживающие следы.
Рано утром, когда по сырой сверкающей мураве на деревенской улице стелются длинные тени изб, когда мычит и блеет стадо, скрипят ворота и хлопает шестиметровым кнутом деревенский дурачок Шура-Фонарь, взятый на веки вечные в подпаски, под моим окном раздавался вибрирующий залихватский свист. Я выскакивал на затененное крыльцо и видел низкорослого белоголового Федьку, восседавшего на и ковыряющего босой ногой мокрый песок.
Одет он был всегда одинаково: лыжная куртка, заштопанная и выцветшая почти до белизны, длинные бумажные брюки с обтрепанными обшлагами и рыжая кепка с изломанным козырьком, которая, впрочем, редко использовалась по назначению: чаще она служила добавочным, самым вместительным карманом. В этой кепке побывали грибы, орехи, рыба, песок, майские жуки, винтовочные гильзы, яблоки, печеная картошка и махорка. С самой ранней весны мы переходили на подножный корм: мы поедали желтенькие цветочки-баранчики, обсасывали длинные сережки с ветел, жевали горлюпу, купыри и матрешку – невзрачное растение с зонтиками маленьких белых цветочков. Мы ели испеченных в костре раков, рыбок с колючками, которых у нас называют бесавками. Ели кочетки, дикий чеснок, липовые почки и даже яичницу из стрижиных яиц, собранных в глубоких норах на обрывистых берегах Мечи. И все это побывало в Федькиной кепке.
Лет пять-шесть назад кепка употреблялась для забрасывания на деревья. Была у нас в те времена такая игра: если надоедала лапта и прятки, мы забрасывали кепки на сучья какой-нибудь ветлы, а потом камнями сшибали их обратно. Никакого особого смысла и никаких правил в этой игре не было.
Я сидел на крыльце и смотрел на Федьку. Он, не замечая меня, свистел еще пронзительнее, сунув в рот почти всю пятерню, потом вытаскивал рогатку и, до самого уха растянув противогазную резину, бил осколком чугуна по вагонному буферу, повешенному вместо колокола у пожарного сарая, метрах в тридцати от колодца. Резкий жалобный звук заставлял вздрогнуть запряженного в двухколесную тележку жеребца Модного, на котором председатель колхоза собирался ехать куда-то.
Шура-Фонарь, шагавший позади , вертел во все стороны крохотной безлобой головкой и ругался писклявым голосом.
Я тихо свистел Федьке. Он подходил не торопясь, подтягивал штаны и садился на нижнюю ступеньку крыльца.
- Я сегодня не работаю... Сегодня Борька поедет огурцы возить,– сообщал он после продолжительной паузы.
Борька его младший брат. Они по очереди работают возчиками в колхозе.
- Айда на Мечу? – спрашиваю я. Мое любимое занятие – ловить рыбу, а Федьке больше нравится искать грибы или просто бродить по лесу.
Решено идти сначала на Мечу, потом в лес. До реки полтора километра. Мы спускаемся с некрутой, но длинной горы и попадаем на заливные луга. Здесь ходит стадо, а вдалеке, у самой реки, виднеются прямоугольники колхозных огородов. Заливные луга расположены в обширной многокилометровой пойме. Слева от нас круто поднимающийся край ее разрезан глубоким оврагом с ровными, почти отвесными склонами. Это – Страшный барак, которым пугают детей у нас в деревне. Здесь когда-то водилась нечистая сила. Наши предки, возвращаясь пьяными из соседнего села, где был кабак, частенько попадали в этот овраг. Свалившись в овраг, они спали на мягких осыпях до утра, а потом, оправдываясь перед грозными женами, валили вину на нечистого: «Лукавый попутал. Водил-водил – да и кувырнул в Страшный барак».
Мы с Федькой любили сидеть на самом краю оврага, у маленькой корявой березки, наклонившейся над обрывом, и смотреть вниз на длинные языки песка и глины, намытые дождем, на валуны и случайные желтые цветы, уцепившиеся за голые склоны. Но сегодня мы проходим мимо: надо обследовать развалины графского имения на том берегу Мечи.
В центре запущенного липового парка, переходящего в лес, стоит заметная издалека башня с легкими и стремительными очертаниями. Она возвышается над ободранными и наполовину разрушенными стенами двухэтажного помещичьего дома, заросшего бузиной и крапивой. Белый металлический шпиль башни увенчан полумесяцем. Нижний этаж и вход в башню завалены щебнем и битым кирпичом.
Мы взбираемся по выщербленной стене на окно второго этажа и оттуда легко проникаем в башню через узкую лазейку. Винтовая лестница с проржавевшими ступенями ведет наверх, в темноту. Федька лезет первым: мне на голову сыплется труха из голубиных гнезд и чешуйки отслоившейся ржавчины. Становится совсем темно, и Федька предупреждает меня, что впереди нет целого пролета винтовой лестницы: приходится лезть, цепляясь за осевой столб и выступы кирпича. Наконец становится светлее. Сквозь узкое окошко-бойницу я вижу речку и прибрежные кусты. Федька уже наверху: он безмятежно сворачивает цигарку, свесив ноги между ржавыми костылями бывшего балкона.
Выше нас только сияющий полумесяц на кончике шпиля: отсюда он кажется громадным и тяжеловесным. Федька пускает в него пару камешков из рогатки – и полумесяц откликается недобрым гулом.
Потом мы снова переплываем Мечу, подняв над водой свертки с одеждой, долго купаемся и валяемся на песке.
– Видишь, какая руда богатая,– говорит Федька, ткнув пальцем с обкусанным ногтем в обрыв над нашими головами. Я смотрю туда же и вижу красноватую ржавую полосу вдоль всего обрыва.
– Железная руда,– важно поясняет Федька.– Вот откроют еще каменный уголь где-нибудь поблизости – и завод построят. А там, глядишь, и город отгрохают... Во какие у нас места!
В это лето Федька не засвистит под моим окном.
В нашей деревне обычно не хватало . Лесов в округе было мало, и жители, пользуясь близостью железной дороги, стали топить печку углем-антрацитом. Уголь скидывали с поездов: перед станцией был длинный и трудный подъем, составы ползли здесь тихо, паровозы с трудом цеплялись проворачивающимися колесами за рельсы. Деревенские парни снабжали углем все шестьдесят дворов. Они вскакивали на платформы и швыряли под откос глыбы антрацита. Потом собирали их и на телеге развозили по домам.
Федька Заботкин стал жертвой «угледобычи». Его осудили на три года.
Я лежу на копне сена в саду и смотрю в звездное небо. Я смотрю в небо так долго, что теряю ощущение реальности: мне кажется, что я падаю в черную пустоту, в бесконечность. Я думаю о Федьке Заботкине и злюсь на него: он не построил ни одного завода, ни одного города металлургов. Он предал свою мечту. Может быть, и случайно, но предал.
ПОДУМАЕШЬ, НЕВИДАЛЬ!
Хорошо, что бабушка не продала велосипед. Я качу по деревенской улице, стараясь придерживаться белой тропки, заметной даже в темноте. Красноватым светом горят окна изб в кружеве черной листвы, перекликаются собаки, парни горланят похабные частушки. На одном крыльце собрались старики, не торопясь курят, сочно плюют, говорят о политике и пересказывают услышанные по радио новости. Около клуба стучит и воняет бензином движок – идет кинокомедия . На длинной террасе сидят девчата, натянув подолы ниже колен, с непостижимой быстротой щелкают семечки, переговариваются намеками и хихикают.
– Эй, моряк, покатай! – слышу я чей-то задорный голос – и все девчата почему-то смеются. Я останавливаюсь и всматриваюсь в белые пятна обращенных ко мне лиц.
– Кого прокатить?
С минуту слышен только шелестящий шепот, потом кто-то встает и подходит ко мне. Я с трудом узнаю девушку из железнодорожной будки, которая встретилась мне по пути со станции. На ней хорошее, немного старомодное шелковое платье и белые туфли.
– А с какой стороны садиться? – спрашивает она.
– С любой... Но лучше – справа.
Девушка усаживается на раму, и мы трогаемся, напутствуемые хихиканьем оставшихся на клубной террасе. В лицо ударяет полынный ветерок, а на самом горизонте светится слабая желтоватая полоска рождающейся утренней зари или, может быть, умирающей вечерней. Покрышки мягко шуршат по пыльной колее. Развевающиеся волосы пассажирки щекочут мне шею. Руками, держась за руль, я ощущаю тепло ее тела и то и дело касаюсь правым коленом ее бедра. От девушки пахнет солнцем, духами и чуть-чуть разогретой сосновой смолой. Может быть, это мне только кажется. Может быть, это ветер принес из перелеска облачко густо настоянного лесного воздуха. Только лицо у меня горит, и я погружаю его в прохладные пушистые волосы.
– Тебя зовут Володей? – спрашивает девушка, отстраняясь.
– Володей... А вас?
– А меня Марусей. Вот и познакомились... Ты знаешь, мне теперь все наши девчонки будут завидовать. Думаешь, им не хотелось с тобой прокатиться?.. Ото! Как же! У нас моряки не такие частые гости, чтоб на них внимание не обращать.
Я молчу, оглушенный неразберихой мыслей и желаний, теплом сильного тела и шелковистыми касаньями волос Маруси.
– Давай остановимся,– говорит она, когда мы проезжаем мимо группы черных деревьев и .
Я помогаю ей слезть и кладу велосипед в клевер у дороги. Мы садимся в высокие влажные травы – и мне кажется, что звезды приближаются к нам с невероятной быстротой, а земля слегка покачивается.
– Маруся,– бормочу я,– Маруся...– и не знаю, что сказать дальше. Я притягиваю ее к себе, сжав ладонями мягкие плечи, и чувствую, как лечу в бездну, целую в неподвижные горячие губы, в шею, в щеки, в лоб...
– Не надо! – Маруся вырывается и вскакивает на ноги. Она стоит отвернувшись и поправляет прическу, а я сижу на земле у ее ног и гляжу на нее снизу. Звезды просвечивают сквозь ее пушистые волосы.
– Мы сумасшедшие... Разве можно так, с первого раза? – говорит она и садится, обхватив руками колени.
– А с какого раза можно?– совершенно машинально спрашиваю я.
– Ну, я уж не знаю там... С Федькой мы, например, целый год так гуляли.
Я медленно возвращаюсь на грешную землю – и звезды начинают удаляться.
– С каким Федькой?
– Да тут с одним... Ты не слушай, если тебе будут говорить, что я его невеста. Никакая я не невеста. Гуляла я с ним раньше, а как в тюрьму его забрали, он и думать обо мне забыл. Два письма за все время...
Это Заботкин, что ли, Федька? – вспоминаю я историю с углем.
– Он самый.
Последний раз я видел Федьку в прошлом году. Он стал красивым нахальным парнем с белым чубом, в сапогах гармошкой, в кепочке с маленьким козырьком и с папиросой, прилипшей к нижней губе. Он говорил мне тогда, что влюблен в какую-то «новенькую Марусю из будки» и что она – «девочка на все сто».
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
