Ленинградская рота, выпускное фото
– Не забудьте, что завтра суббота и вечер отдыха... До танцев надо управиться с углем и помыться в бане.– Начальник училища хитро прищурился, и я ясно увидел Батины лучики-морщинки в уголках глаз.
– Значит, потанцуем все же,– сказал Пожилой.
Электрическая лампочка вскоре стала черной и едва мерцала красноватым ехидным огоньком, как звездочка самой последней величины, заблудившаяся в облаке космической пыли.
Бункеры расположены на третьей броневой палубе. Со всех сторон нас окружает черная и теплая броня. Под нами – гудящие топки котельной, ритмическое движение и пульсация каких-то механизмов. Броня действительно теплая: вдоль длинных броневых коридоров тянутся трубы. Одни переговорные, другие – паровое отопление. В броневых коридорах, запирающихся с обеих сторон стальными дверями, мне всегда немного не по себе: я затылком, плечами, всей спиной чувствую тяжесть стали над собой. Я ощущаю босыми ногами ее маслянистую поверхность и угадываю ее под серой шаровой краской – и мне кажется, что я посажен в стальную коробку.
Мы отдыхали перед входом в бункер. Нас трое: Толя Замыко, я и Коля Романов из ленинградской роты. Уже два часа ночи – объявлен десятиминутный перерыв. Часа полтора мы без отдыха разравнивали совковыми лопатами уголь, лавиной сыпавшийся сверху. Толя, который никак не может обойтись без изобретений, приспособил для оттаскивания угля из-под отверстия трубы старый пожарный щит. Мы подсовывали щит, а потом тянули за веревку. Получалось неплохо, но Толя неосторожно подсунул вместе со щитом голову и полчаса приходил в себя, запершись в гальюне.
Наши лица и тела (мы разделись до трусов) абсолютно черные. Белки глаз сверкают как у негров. Губы почему-то стали ярко-красными. Романов улыбается, показывая ослепительные зубы, и тычет пальцем в броневую плиту под нашими ногами. Мы смотрим туда и сначала ничего не видим. Романов ребром ладони сгребает угольную пыль. Я различаю очень четкий и правильный отпечаток кошачьей лапы, вмятый в броню.
- Интересно,– говорю я,– до чего же похоже!
Железная кошка,– отзывается Романов. Да, как кошачья лапа,– соглашается Толя. Это и есть кошачья лапа,– опять улыбается Романов.
- Вот именно,– поддерживаю я шутливый разговор.
- А вы еще не слышали о железной кошке?– удивляется Романов.
– О «черной кошке» я в детстве слышал,– говорю я.– Была такая банда.
И Романов рассказал нам короткую историю о железной кошке. Он смеялся и шутил, да и мы с Толей не склонны были верить во всякую чертовщину. Но после этого рассказа мне стало немного жутковато и холодок прополз между лопаток, судорогой передернув плечи. Эта легенда, дошедшая до нашего поколения в упрощенном и укороченном виде, могла родиться только здесь – в царстве серого металла, желтого света и усыпляющего запаха горелого машинного масла.
Кормовой флаг крейсера «Аврора» после боя. -
– В японскую войну ходила наша «Аврора» с Балтийской эскадрой вокруг Африки – на помощь защитникам Порт-Артура. И служили тогда на крейсере два матроса – Степан и Трофим. Степан старый уже был, а ни семьи у него, ни дома. Корабль – его дом, команда – семья. А Трофим молодой совсем, первогодок. Трудно ему давалась матросская служба, все по деревне своей скучал, по лугам заливным да по яблоням. Привязался он к Степану – вроде бы вдвоем легче. Особенно Трофиму: слабый всегда к сильному да старшему льнет. Везде они вместе были: и на полубаке, и в кубрике, и у орудия по боевой тревоге... А в то время Степана в унтер-офицеры произвели. Стал он в отдельной каютке жить, и Трофим каждый день приходил к нему туда чайку попить. Вот пришел он однажды бледный и дрожит весь. А наша «Аврора» стояла тогда в Кейптауне.. Насилу Степан успокоил Трофима и стал расспрашивать. «Не вели ты мне в кубрик обратно идти,– говорит Трофим,– чую, смерть меня за дверью твоей караулит: я видел железную кошку, глянула она на меня и лапой по стальной плите ударила. Только искры полетели да серным дымком запахло». «Брось ты, Трофим, – говорит ему Степан. – От тоски это у тебя, никаких железных кошек на корабле нет...»
Долго уговаривал он Трофима и уговорил наконец. «Ладно, я пойду, – сказал на прощанье Трофим. – А ты, если умру я скоро, посмотри на броневую плиту в левом коридоре». И пропал Трофим в ту же ночь. Видно, за борт свалился и утонул... И еще рассказывают, что приходил он потом к той каютке, где когда-то жил Степан, стучал в дверь костяшками пальцев и просил потусторонним голосом: «Степан, открой! Это я, Трофим... Холодно!.. Пусти, брат». Кошки на корабле давно уже нет: еще в революцию за границу удрала... А лапа кошачья – вот она.
Мы еле шевелились и с трудом разгибали спины. Мне все время казалось, что позвоночник у меня скрипит при каждом наклоне, а под коленные чашечки насыпали угольную пыль или, может быть, песок.
Шел седьмой час угольного аврала. Иногда в трубу проскакивали рогожные кули с углем,– видимо, ребята наверху тоже устали.
В броневом коридоре послышались тяжелые шаги, и в бункер просунулась голова Дубоноса.
– Орлы!– сказал он.– Еще часок – и мы в дамках. Ленинградская рота выдохлась.
Мы тоже выдохлись, но слова Дубоноса были нам приятны: в глубине души все наши ребята убеждены, что ленинградские нахимовцы «слабаки» и вообще маменькины сынки. Еще бы! У них нет и не было такой прекрасной мореходной шхуны, как наша «Амбра», таких шлюпочных походов, в которые мы отправлялись с Батей, и такого летнего лагеря, как наш в устье Даугавы. Они ходили на шлюпках только по озеру да по Неве между двумя мостами, Кировским и Литейным, а их неуклюжая шхуна с металлическим корпусом вообще не годилась для плаваний дальше Петергофа...
– А помните тот поход, когда на восьми шлюпках сломало ветром мачты? – неожиданно спросил я Дубоноса – Помните, под Елгавой? Был сильный бейдевинд, мы шли галсами. Тогда еще перевернуло шлюпку старшины второй статьи Крутова, а он просто перешагнул на киль и даже ноги не замочил... Шлюпка ложилась на борт медленно, помните?
– Ваши воспоминания, нахимовец Зотов, неуместны,– отрезал Дубонос.– Мы должны напрячь все силы, чтобы обогнать ленинградцев. Вряд ли тот неудачный поход может стимулировать... – Дубонос не договорил: по трубе с грохотом пронеслись сразу два куля с углем и разбили, наконец, пожарный щит – единственный, если не считать двух совковых лопат, механизм, который помог нам обогнать ленинградцев.
ПОЖИЛОЙ, БУДЬ ДРУГОМ
Кружатся, мелькают голубые воротники нахимовцев и белые отутюженные передники школьниц. Взлетают бабочками над головами белые и розовые банты. Кружатся пары – и ветерок холодит разгоряченные щеки отдыхающих у стен.
Я сижу у самой сцены, на которой расположился оркестр, и смотрю на танцующих. Это мое постоянное место во время танцев. Музыка обтекает меня, как вода обтекает камень, и журчит, нашептывает прямо в уши о яркой и красивой жизни, о какой-то неведомой стране, где все, как в балете: легкие балетные девушки в газовых платьях, ловкие парни-танцоры со шпагами и мандолинами; беспечные дни, веселые ночи, шутливая влюбленность и подмывающие вихри .
Я люблю придумывать страны. Их можно населить добрыми и отважными людьми, можно пустить в придуманные моря белые корабли с многоярусными парусами. Можно придумать девушку, у которой глаза как черные звезды, и посадить ее на камень в несуществующей гавани и заставить ожидать белый призрачный корабль. С корабля по зыбким, пружинящим сходням сойдет загорелый обветренный человек, похожий на меня, в кожаной зюйдвестке и ботфортах. Он поднимет девушку на руки, посмотрит ей в глаза...
Дальше моя фантазия не срабатывает: я никогда не поднимал девушек на руки и о том, что можно заглядывать в их глаза, узнал из классической литературы.
Я сижу у самой сцены и думаю почему-то о давно ушедших временах. Я представляю себе холодные петербургские дворцы над застывшей, заметенной снегами, бугристой от торосов Невой. Я вижу, как колышется пламя свечей, как зябко поводят голыми напудренными плечами женщины у громадных окон. Вижу, как военный капельмейстер вытирает париком пот с морщинистого лица, а солдаты-музыканты вытряхивают слюну из медных мундштуков и подтягивают барашки на барабанах...
– Музыка!.. Начали! Кавалеры, приглашайте своих дам.
Я вижу, как изящно и точно, словно на ученьях, выполняют фигуры котильона блестящие гардемарины. Весной их ждет кругосветное плаванье – три года скитаний по чужим морям и землям. Они привезут домой, в старую отцовскую квартиру на Галерной, костяные, металлические и деревянные безделушки, собранные на всех пристанях мира: статуэтку Будды, разрисованный японский зонтик, ожерелье из зубов южноамериканского каймана, мексиканский нож, пару французских дуэльных пистолетиков и подзорную трубу с туманных берегов .
На всю жизнь останется у этих юношей валкая упругая походка, вечно будет дымиться в углу рта короткая норвежская трубочка... А потом – потом одни будут стремиться под золоченый шпиль Адмиралтейства, в удобные кожаные кресла, подальше от океанов, тропической лихорадки и чужих ядер, ломающих мачты и рвущих паруса. Другие же поведут фрегаты к Южному полюсу и по Северному Ледовитому океану, к холодным берегам Аляски и солнечным пляжам Аркадии. Над всеми морями пронесут они синий крест Андреевского флага. Их слава станет славой России.
А пока... Усталый капельмейстер взмахнул рукой, как будто обрезал что-то невидимое, перервал какую-то нить,– и оборвался водопад звуков. Барабанщик замер с поднятой колотушкой, запоздало брякнули медные тарелки.
Блестящие гардемарины провожают затянутых в корсеты девиц до плюшевых диванчиков у стен и болтают о всяких пустяках. На щеках у шестнадцатилетних кокеток цветет густой румянец удовольствия: они хорошо воспитаны – эти гардемарины. Они знают географию и «аглицкий» язык, навигацию и баллады Жуковского. Они совершенно уверены, что земля круглая, а некоторые даже подозревают, что никакого бога нет. Избалованные дворяночки слушают своих кавалеров с опаской и жадностью: от гувернантки-француженки не узнаешь ничего подобного, у нее на уме сплошные ангелочки да правила хорошего тона...
Я люблю это старинное полулегендарное море с бешеными , с тавернами, в которых моряки пьют ямайский ром, вернувшись из плаванья, со стихами Колриджа и сказкой о Летучем Голландце. Я знаю, что это сказочное таинственное море – выдумка...
Но... В актовом зале кружатся пары: школьницы раскраснелись; растрепались их аккуратные прически, того и гляди оторвутся бантики с летящих по воздуху кос. Я сижу у самой сцены и смотрю прямо перед собой. Потом я опускаю глаза и вижу слева от своего начищенного ботинка маленькую тупоносую туфельку. Я осторожно поворачиваю голову и смотрю на свою соседку...
Со мной часто бывало так: я иду по улице, вижу впереди себя идеально сложенную девушку с длинной пышной косой или с узлом волос на затылке и спешу обогнать ее, чтобы заглянуть в лицо. Посмотришь – нет, не то. Как будто бы и приятное личико, а не то.
Лицо, которое я увидел сейчас, было именно «то». Оно было совсем такое, каким я его придумал за много ночей, проведенных в карауле: круглое, с полными губами, с чистым, чуть выпуклым лбом. Глаза теплые и бездонные (точнее не скажешь), в них хочется утопиться. Они притягивают, как пропасть...
Хотел я нарисовать портрет моей незнакомки, но теперь вижу, насколько легче описывать уродство, чем красоту: уродство всегда крикливо, красота мягка и проста.
На девушке были потертое школьное платьице, белый фартук, простые чулки со следами искусной штопки. Сбитые мыски туфелек замазаны чернилами. Волосы собраны на затылке и закреплены газовым бантом.
Я смотрел на девушку. Девушка смотрела мимо меня. И так мы сидели довольно долго. Потом я встал и пошел напрямик к выходу, задевая танцующих. Кому-то наступил на ногу и был произведен в грубияны. В плохо освещенном коридоре я сел с краю длинного ряда скрепленных стульев, которые перед танцами вынесли из зала, и закурил. Впервые я почувствовал острую необходимость закурить.
Мимо меня со смехом пробегали девушки, проходили стриженые восьмиклассники, изо всех сил старавшиеся держаться солидно. Прогуливались, насвистывая, широкоплечие курсанты. Когда-то и они учились здесь и теперь вспоминали, вероятно, свое «морское» детство...
Бальные танцы — это тоже наука. Да еще какая! А.А.Раздолгин. Нахимовское военно-морское училище. — СПб.: Издательско-художественный центр «Штандарт», Издательский дом «Морской Петербург», 2009.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
Фото:
