Ольга опоздала на пятнадцать минут.
– Простите, мальчики... Долго не было автобуса,– сказала она и покраснела. Пожилой залебезил, неуклюже шаркнул ногой и забормотал что-то о счастливых минутах ожидания.
– У меня отмерзли ноги!– брякнул я и первым прошел в дверь.
Я и раньше нередко бывал в Эрмитаже. Больше всего мне нравился маленький зал с большими зеркальными окнами, выходящими на Неву. Там висели картины неизвестного голландского художника. Может быть, эти картины были не очень умелыми в техническом отношении. Может быть, не везде была продумана композиция, а пестрые фигурки средневековых конькобежцев напоминали старый русский лубок.
Все может быть, но я задерживался в этом зале гораздо дольше, чем в других. У меня всегда болела голова от мельканья огромных полотен с распластанными бычьими тушами, с набором всевозможных овощей и фруктов, с гирляндами рябчиков, сценами охоты и видом колбасных лавок. Мне не очень нравились идеально написанные тела мифических героев, холодная красота красок, величавое спокойствие тонов, окостенелость поз и вычурность жестов. Меня никогда не потрясала мумия египетского жреца и обломки греческих статуй. От них веяло холодом. Они были свидетелями былой жизни, но эта давно прошедшая жизнь не вдохнула в них ни частицы своего тепла, своего солнца и воздуха.
А в картины неизвестного голландца хотелось войти. Это были даже не картины, а окна в прошлое, туда, где – черепичные крыши, балкончики, нависшие над узкими улочками, голые деревья, грязноватый снег, поблескивающий эмалью лед и разноцветные фигурки конькобежцев, рассыпавшиеся по его зеленоватой глади. Будто из сказок Андерсена пришли сюда, на пруд, эти веселые краснощекие люди. Будто вон за тем чердачным окном с резными ставенками живут Кай и Герда, а по той улочке только что пролетела в легких санках Снежная Королева – вон видны синеватые следы узких полозьев.
Я унылой тенью бродил за неестественно оживленной Ольгой и счастливым, улыбающимся Пожилым; рассматривал какие-то картины, доспехи, статуи, малахитовые столики, ордена и фарфоровые сервизы. Ольгу интересовало абсолютно все: она перебегала с места на место и без умолку рассказывала Пожилому истории создания всевозможных шедевров искусства и биографии художников.
До моего любимого зала мы добрались только в сумерки. Морозный, чуть розоватый туман висел над Невой. Неподвижно стояли над Петропавловским шпилем облака, холодные даже на вид. Едва сочилось белесое солнце, и синевой отливали заснеженные торосы.
Я тронул Ольгу за рукав и молча подвел к одной из картин неизвестного голландца. Пожилой переминался с ноги на ногу и торопил нас. Но Ольга долго всматривалась в незатейливую сценку из будничной жизни средневекового города: длинные волосы спадали на плечи из-под широких шляп мужчин, дымивших короткими трубочками; в замерзшей гавани виднелись черные кресты мачт; бежал уличный мальчишка в худых башмаках на босу ногу; поправляла толстый красный чулок вышедшая из мясной лавки служанка.
Кажется, Ольга поняла все как надо, глаза у нее были далекими-далекими, когда она повернулась ко мне. Пожилой рассматривал какую-то скульптуру в углу зала.
– Мне хочется в этот город,– сказала Ольга.
– Его давно нет.
– Если мы видим его и знаем, как в нем живут люди, значит, он есть. Хочешь, я расскажу тебе эту картину?
Ольга сказала мне «ты». Это кое-что да значило. Искусство, оказывается, не совсем бесполезно даже в вопросах личного порядка.
– Ну, расскажи.
– Эти люди с трубками – моряки. Им нечего делать зимой, потому что в море все равно не выйти. Они собираются по вечерам в таверне, вон в том домике, видишь?
– Вижу.
– Они пьют там ячменное пиво, рассказывают сказки и всякие морские происшествия. Сейчас уже март. Снег стал сырым и тяжелым. Морякам не сидится в дымной таверне – они идут в гавань посмотреть на свои корабли. Мальчишка бежит туда же, потому что надеется стать юнгой на каком-нибудь паруснике. А пока он разносит пиво, когда моряки играют в кости... Девушка не просто поправляет чулок – она смотрит из-под руки вон на того, в распахнутой куртке и коротких штанах. Он делает вид, что не замечает ее, но это только при товарищах. Они уже договорились пожениться осенью, когда молодой моряк заработает немного денег...
Я решил, что момент подходящий, и взял Олины влажные руки в свои.
– Оля... Я, может быть, скажу глупость, только так продолжаться не может... Понимаешь, или он, или я. Ты должна выбрать,
Оля резко отстранилась и вырвала руки.
– Не рано ли вы требуете этого?– спросила она, и я почувствовал, как все рушится.– Вы видите меня второй раз в жизни! Неужели вам не ясно, что не может быть и речи о каком-то выборе?
– Я или Пожилой?– упрямо спросил я, глядя в Олины сердитые глаза.
– Если говорить серьезно, Витя гораздо воспитанней вас...
Больше я ничего не слышал: мелькнуло красное ухо Пожилого, подошедшего откуда-то сбоку, сдвинутые брови на круглом белом лице Ольги и ее шевелящиеся губы. Потом мимо меня метнулись густые косяки картин и шарахнулись испуганные люди...
На я вернулся за минуту до конца увольнения, сдал личный знак и пошел умываться, потому что щеки у меня все еще горели. Мир был серым: серый свет, серый снег за иллюминатором, серый-серый завтрашний день, в котором не будет Ольги.
Язык мой – враг мой. Сегодня, как всегда по пятницам, Дубонос проводил политбеседу в нашем взводе. Я опоздал на несколько секунд.
– Почему вы вошли в класс позже меня, нахимовец Зотов?
– Потому что вы вошли в класс раньше меня, товарищ майор.
– Вы будете строго наказаны... Садитесь!– Дубонос сохранил полное спокойствие.
– Есть.
Вечером, когда рота выстроилась для вечерней переклички, Дубонос вызвал меня из строя. Я сделал два шага вперед и повернулся кругом.
– За издание подпольного журнала с иностранным названием «Пингвино меритас», каковое свидетельствует о низкопоклонстве перед Западом, и за пререкания с начальством объявляю вам пять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Журнал будет передан начальнику политотдела для подробного изучения и пресечения. С должности редактора стенной газеты я вас снимаю. Мы не можем доверить стенной орган роты недисциплинированным и неблагонадежным товарищам... Встать в строй!
Для меня это было как гром с ясного неба. Еще ни разу наши командиры не прибегали к такой суровой мере наказания.
– Я готов был сквозь землю провалиться, когда узнал, чем занимаются некоторые наши нахимовцы вместо выполнения своих непосредственных обязанностей! – гремел Дубонос.– Я имею в виду тех, кто поместил свои, с позволения сказать, произведения в этом подпольном журнальчике, преследующем развлекательную, а в некоторых случаях и осмеятельную цель. И я провалился бы сквозь землю, если бы не чувствовал ответственности за ваше будущее... Из вас никогда не выйдет офицер, нахимовец Зотов! Офицеры получаются из таких, как Ким Величко, беспрекословно выполняющий все приказания и требования Устава. Он находит удовольствие, если хотите знать – даже счастье в военной службе. Он умеет и любит подчиняться, а это залог того, что он сможет стать прекрасным командиром. Он исполнителен и требователен к себе и к товарищам... Вот с кого вам надо брать пример, товарищ Зотов! Вот цвет нашей выпускной роты... И грош цена вашим отличным оценкам, если вы не отдаете себе отчета, во имя чего вы их получаете!
Тут же Дубонос объявил благодарность «цвету нашей роты» – и я понял, кто передал ему наш журнал.
Когда мы возвращались с вечернего чая, кто-то назвал Кима Величко «пустоцветом» нашей роты.
Окно камеры обращено в полутемный квадратный двор. Каждые три минуты мимо окна проходит часовой с примкнутым штыком. Три минуты, еще три минуты, еще...
Ночь на гарнизонной гауптвахте.
Тень штыка на каменной стене.
Ангелы-хранители гауптвахты – Бармалей и Карабас. Никто, кроме начальника отдела кадров, не помнит их настоящих фамилий. Прозвища неотделимы от них, как сами они неотделимы от мрачного трехэтажного здания, от своих угрюмых обязанностей.
В.П.Чкалов
В жизни Карабаса самым ярким событием было своеобразное знакомство с : посаженный на двадцать суток за лихачество в воздухе, Чкалов сбросил тогда еще совсем молодого Карабаса с внутренней галереи второго этажа – учил вежливости.
С Бармалеем ничего подобного не случалось. Говорил он всегда ровно и тихо, спокойно обшаривал карманы прибывших на отсидку, отбирал папиросы, спички, записные книжки и все остальное.
На конверте, чудом уцелевшем в кармане шинели, я нацарапал обломком грифеля письмо Пожилому. В письме я отрекался от Ольги и желал молодым влюбленным счастья. Тогда мне этот поступок не казался глупым.
Когда вечером в дверной «глазок» заглянул Бармалей, я окликнул его:
– Опустите, пожалуйста, письмо. Это очень важно!
– Не положено,– просипело за дверью. Но минут через десять «глазок» снова приоткрылся.
– Девке, что ли? – необычно тепло спросил ангел-хранитель.– Давай уж...
– Нет, не совсем девке... Но что-то в этом роде. Адрес на уголке... Можно послать без марки,– и я поспешно просунул конверт в отверстие, боясь, что Бармалей передумает. За дверью что-то долго сипело, потом волосатый палец протолкнул в камеру горящую папиросу.
– Покури. Говорят, помогает.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
