Все слышали не раз , что снится крейсеру "Аврора".
А меня третью ночь мучают мурины (ударение на первый слог) в засаленных ватниках, в тапках с дырочками и в шапках без кокард; третью ночь, гады, пытаются всунуть меня в прочный корпус через рубочный люк диаметром 850 мм, в автономку отправляют.
Не пил уже давненько, может поэтому и приходят?
Что ещё заметил: когда снится что- нибудь хорошее - и не вспомнишь потом, а всякая дрянь - так и вливается в мозги, выкручивая извилины, вспенивая серое вещество.
PS№1.
Мурины ( с ударением на первый слог )- это, по старому, так нызывали негров -эфиопов.
PS№2.
Вот они (мурины) и к Данилову приходили тоже.
PS№3
1. Какие бы то ни было сентиментальные любовные романы, парализующие здоровое мышление безнравственными фантазиями.
2. Все так называемые романы о гениях (Geniero-mane), в которых главный герой силой своего гения (Kraftgenie) ломает рамки обывательских отношений.
3. Все романы о привидениях, разбойниках и рыцарях.
4. И вообще жанр как таковой, который в презрительном смысле (im verachtlichen Sinne) принято называть романом.
В последний пункт входит уже решительно все. Этот указ, однако, всего лишь капля в море той безграничной ненависти, в котором австрийское и немецкое чиновничество желало утопить художественную литературу. На какое-то время это, возможно, им бы и удалось, не столкнись они с могучим противником — с Гете. Великий князь поэтов, мягко выражаясь, не пользовался популярностью среди немецких князей. Отдавая должное Гете как веймарскому министру и тайному советнику, большинство немецких князей втайне ненавидели его как поэта. Им было невыносимо одно только сознание того, что великий немецкий гений творчеством своим ломает казарменный режим, навязанный власть имущими духовной жизни Германии. Более всего нестерпим был Гете прусскому королю Фридриху Вильгельму III. В прусском государственном архиве было найдено несколько цензурных актов, при чтении которых видишь будто воочию, как беснуется обозлившийся на Гете король. 27 августа 1826 года одно из берлинских литературных обществ праздновало день рождения Гете. “Vossische Zeitung” опубликовала об этих торжествах подробнейший отчет. И 17 сентября берлинскому министру внутренних дел поступило нижеследующее распоряжение его величества:
“В 30-м и 31-м номерах за август месяц „Фоссише Цайтунг" опубликовала рассказ о торжествах, организованных одним из здешних обществ в честь дня рождения тайного советника Гете; рассказ этот, однако, настолько подробен и настолько неуместно многословен, что превосходит отчеты о коронациях государей. Редакторы могут писать, что хотят, лишь в журналах, не предназначенных для широкой общественности, а газеты о подобного рода торжествах, организованных частными лицами, могут публиковать только краткие заметки. Препоручаю Вам дать соответствующие указания цензорам берлинских газет”. Распоряжение свыше Гете не повредило, как не повредило оно и торжествам по случаю его дня рождения. Сравнивать было не с чем: день рождения Фридриха Вильгельма III широкими кругами немецкой и мировой общественности никогда не отмечался. Но зато в произведения крупнейшего поэта и писателя Германии могли вмешиваться цензоры, и даже самые глупые. В Вене и в Мюнхене был запрещен “Вертер”, “Эгмонт” — в Берлине, в Линце — “Фауст”. Наиболее постыдные покушения на произведения Гете последовали после смерти поэта. Драмы его шли на сцене возмутительно изуродованными. Но если бы только изуродованными! К усопшему поэту примазалась орда соавторов, которые переписывали и по этикету причесывали неприемлемые для королевского двора выражения. В “Эгмонте” граждане Брюсселя, страдающие под игом испанской тирании, тост за свободу провозглашать не могли. Это громкое слово, кое-кому оскорблявшее слух, было вычеркнуто цензурой, будто такого и нет в немецком языке. Поднимая бокалы, граждане Брюсселя должны были восклицать: Да здравствует порядок и братство! А то, что текст терял от этого смысл, цензоров не заботило. (Слово “свобода” звучало и в моцартовском “Дон Жуане”; “Да здравствует веселье!” — пели герои оперы по указанию цензора. Но другому цензору, из Дармштадта, и это показалось недостаточно благонадежно, и карандаш его смирил окончательно непокорную арию, заставив героев распевать:“Да здравствует довольство!”).
Но глупее всего обкорнала цензура “Фауста”. “Растрепанный” шедевр, испытав на себе старательность и рвение цензоров самых разных городов, вышел из идеологической парикмахерской как положено причесанным, напомаженным, спрыснутым духами, ласкающим чувства придворным красавцем. Проиллюстрирую этот вдохновенный труд несколькими примерами. В оригинале:
Faust Schaff mir etwas vom Engelsschatz!
Fuhr mich an ihren Ruheplatzl
Schaff mir ein Halstuch von ihrer Brust,
Ein Strumpfband meiner Liebeslust!
(Добудь мне хоть что-то от райского существа!
Сведи меня к ее ложу!
Достань мне платок с ее груди,
Подвязку моего сладострастья! (ч. 1, сц. 7).
Ср. русский перевод Н. Холодковского:
Достань же мне вещицу от бесценной,
Сведи меня в покой ее священный,
Достань платочек мне с ее груди,
Подвязку хоть на память мне найди! — Примеч. пер.)
Цензоры, объявившие войну всем скрытым от глаз частям женского тела, грудь заменяли по возможности губами. Но в этот отрывок “губы” не подходили по смыслу, и цензор ничтоже сумняшеся вычеркнул “грудь”, “ложе” и прочие непристойности, “чулочную подвязку” заменив остроумно “браслетом”:
Schaff mir etwas vom Engelsschatz!
Bin Armband meines Liebeswunsches!
(Добудь мне хоть что-нибудь от райского существа!
Браслет моего желания любви!)
Было еще одно место, где “губы” не могли заменить “грудь”. Фауст восклицает:
Laß mich an ihrer Brust erwarmen: ...
(Дай мне тепла ее груди:... (ч. 1, сц. 14))
Цензор нашел выход:
Laß mich in ihre Augen schauen: ...
(Дай мне взглянуть в ее глаза:...)
В другом месте Мефистофель подбадривает Фауста:
Ihr sollt in Eures Liebchens Kammer,
Nicht etwa in den TodI ••••
(Ведь в комнату к красотке милой,
А не на казнь тебя зовут! (ч. 1, сц. 14))
Это никак нельзя было оставить в таком виде. Порядочные дамы еще подумают, что в ее комнате Фауст воспользуется случаем и... Тем более, что об этом свидетельствует ребенок, брошенный впоследствии в воду. Но настолько недвусмысленно выражаться, по возможности, все же не стоит. Решение:
Ist's nicht, als ob Euch Leid geschahe,
Ihr sollt in Euren Liebchens Nahe.
(Греха, не бойтесь, здесь не будет,
Вблизи любимой ты пребудешь.)
(Здесь и далее цензорскую правку цитирую по: Houben Н. Н. Der polizeiwirdige Goethe. Berlin, 1932.— Примеч. пер.)
Мефистофель не имел права сказать даже: “Nun, heute nacht — ?” А только: “Nun, heute — ?” (Так нынче ночью - ? (ч. 1, сц. 16) Так нынче — ?) Стыдливый цензор бесстыдно переписывал местами целые строфы, периоды. На сцене, публично, Фауст не смел так выражать любовное томленье:
Ach, kann ich nie Bin Stiindchen ruhig dir am Busen hangen
Und Brust am Brust und Seel in Seele drangen?
(Ужель когда-нибудь смогу
Ласкать хоть час покойно твои перси
И грудью в грудь, душою в душу вдеться? (ч. 1, сц. 16))
Ну и распутство! Публично ласкать женские груди, да еще целый час! Будь ты, доктор Фауст, добродетельней:
Ach, kann ich nie
Ein Stundchen ruhig bei dir sein,
Und ungestort wir beide nur allein,
Man hat sich doch so manches Wort zu sagen,
Das keinen Zeugen will!
(Ужель смогу когда-нибудь
Пробыть с тобой хоть час покойно,
Чтоб — никого, лишь мы с тобою двое,
Так много нам сказать друг другу надо,
Что всяк здесь лишний.)
Брезгливому цензору претили, конечно же, и крошечные домашние твари, которых Гете не смущается открыто называть блохами. Но так как песню Мефистофеля о блохе, спетую в погребе Ауэрбаха в Лейпциге, выбросить полностью он все же не мог, то смягчил по крайней мере то, что задевало королеву.
Und Herrn und Frauen am Hofe,
Die waren sehr geplagt,
Die Konigin und die Zofe
Gestochen und genagt.
(И вельможи, и придворные фрейлины
Страшно мучились и изнывали (от этой блохи),
Королева и горничная
Были исколоты и искусаны (ч. 1, сц. 5))
Цензор зачеркнул “королеву” и сверху надписал “хозяйка”. Получилось вполне логично: коль блохи завелись у служанки, они, естественно, перешли и на хозяйку.