Категоричная демонстрация Советским Союзом своих возможностей в первой половине 60-х годов еще долго приносила свои досадные плоды. Это были первые шаги Москвы в новой ядерной эпохе, оставившие неизгладимый след в нашем сознании. Некоторые сочли намерения русских неправдоподобными, посчитав, что такие мысли лучше бы держать при себе, и с тех пор не воспринимали советскую декларируемую политику всерьез. Кое-кто разглядел в заявлениях советского руководства рациональное зерно, сделав вывод, что все цели и средства были выбраны добровольно. С одной стороны, у Москвы была предрасположенность к такой кровожадной политике, и СССР никогда бы не стал ограничивать себя в средствах. С другой стороны, Москва оперировала якобы только жизненно важными интересами и никогда бы не раздувала проблему из-за пустяка.
Это оправдывало все эти общие понятия только в контексте отдельно взятой доктрины, но не в истории в целом. Как отмечает Гартхофф, локальный конфликт с ограниченными целями является типично советской тактикой. Со времен гражданской войны и иностранной интервенции Советский Союз участвовал лишь в одной тотальной войне "за Советскую Родину", да и то навязанной – безграничные амбиции Сталина спровоцировали Гитлера. В остальном же все боевые действия – агрессивные или оборонительные – проводились во имя "государственных интересов", уровень исполнения которых строго соответствовал ограниченному кругу задач.
Подчеркнем еще раз – советская доктрина, провозглашавшая практические действия, не имела никакого отношения к долгосрочным замыслам. Даже адмирал Горшков говорит, что в середине 50-х годов (как раз когда русские стали говорить об "окончании эры локальных войн") Москва запускает долгосрочную программу развития возможностей не только для ядерной (мировой) войны, но и для обычных (локальных) войн, а также для "защиты государственных интересов" за рубежом в мирное время. И пока эти возможности не будут развиты, русские должны проявлять сдержанность. К середине 60-х периоду терпеливого ожидания пришел конец: у СССР появилась возможность дальнего поражения наземных объектов с воздуха, а также возможность вести эффективную борьбу с авианосцами. Морское присутствие также было установлено в Средиземноморье. Примечательны и сроки дипломатической подготовки; в 1965 году югославы согласились предоставить воздушные коридоры и базы для советской военно-транспортой авиации. Очевидно, шаг необходимый, коль скоро русские собирались исполнить обещание немедленной реакции, данное зависимым государствам. Единственным минусом была доктрина о локальных войнах как основа для дипломатии силы, так характерной для стран третьего мира.
Она была принята в конце 1965 года как раз накануне новой пятилетки. Перед обнародованием новой доктрины русские утверждали, что любая война (даже локальная), в которую втянуты две сверхдержавы, "неизбежно" перерастет в тотальную. Весь фокус был в условиях втягивания в войну сверхдержав; в свойственной ему манере Советский Союз косвенно давал понять, что вступит в войну, только если под угрозой будут "жизненные интересы". Поскольку у стран третьего мира их количество невелико, у русских, в сущности, не было конвенционной доктрины о локальных войнах, а дипломатия силы фактически не практиковалась на передовых рубежах империи в первой половине 60-х. Весь военно-политический успех в среде развивающихся стран приписывался "ракетно-ядерной мощи Советского Союза" и "оборонительным средствам СССР". О возможностях русских защитить "дружественные" государства не говорилось ни слова.
В этом смысле в доктрине образца 1966-70 гг. резкое изменение налицо. Если раньше утверждалось, что локальный конфликт с вовлечением двух сверхдержав "неизбежно" обострится, то теперь речь идет лишь об "угрозе" или о "вероятности" эскалации. Неизбежность подразумевалась только в случае угрозы "жизненно важным интересам сверхдержав", что не характерно для стран третьего мира. Согласно политическому курсу того времени,
"Вооруженным Силам СССР и других социалистических стран предстоит выполнение важной задачи – пребывания в готовности отразить империалистическую агрессию не только в ракетно-ядерной войне, но и в локальных конфликтах с применением обычных вооружений".
Вооружившись конвенционной доктриной о локальных войнах, СССР мог осваивать передовые рубежи и практиковать дипломатию силы там. Арабо-израильский конфликт 1967 года явился первым подходящим случаем; русские ухватились за эту возможность и до сих пор практикуют дипломатию силы.
Наши совокупные познания, связанные с советской доктриной о локальных войнах, очень ценны. Причем не только как таковые, но и по двум другим причинам. Во-первых, доктрина открыла глаза советской дипломатии на существование другого варианта, сослужившего нам хорошую службу в дальнейшем выборе. Это открытие было скорее косвенное, нежели очевидное. Советские авторы с неохотой признавали, что учитывая новый вариант развития, ситуация может не меняться, несмотря на высокую степень риска дальнейшей эскалации; скорее, они имели в виду снижение оценки безусловной эскалации с "неизбежной" до "вероятной", "возможной" и т.д. Конечно, утверждение, что любой конфликт может обостриться автоматически, равно как и не может, сохранялось. Но смысл был в том, что теперь право на оценку предоставлялось читателю, что довольно не характерно для советских военных авторов.
Во-вторых, введение доктрины о локальных войнах сопровождалось не только реализацией дипломатии принуждения, но и вводом советских ограниченных военных контингентов в ряд стран третьего мира. Это позволяет проверить наше толкование советских заявлений и узнать их истинную цену – возможность, которая, надеемся, никогда нам не представится при реализации русскими других вариантов. На примере доктрины о локальных войнах мы увидели, как изменились советские заявления, и совершенно определенно истолковали эти изменения. Последующие действия русских подтвердили наши ожидания, и этот факт придает нам большую уверенность, ведь произведенный нами аналитический подход оказался обоснованным, а правильно истолкованные советские заявления соответствовали действительности.
Важное
