Итак, у русских появился второй вариант – захотят ли они иметь третий? В первой половине 1970-х годов внимание западных военных было приковано к двум разработкам. Первой была атомная подлодка проекта 667Б (Delta), оснащенная ракетами морского базирования, дальность полета которых позволяла лодке наносить удары по территории США, находясь в относительной безопасности территориальных вод СССР. Вторым проектом была разделяющаяся головная часть индивидуального наведения (РГЧ ИН). Теперь, судя по всему, первый удар мог бы быть значительно мощнее ответного. Две этих разработки давали Советскому Союзу возможность нанести первый удар по военным объектам, оставив равноценный резерв БРМБ для сдерживания ударов США по советским городам.
Соответствовали ли намерения русских их возможностям? На мой взгляд, несмотря на то, что их заявлениями пестрит вся литература, первое доказательство мы получили тогда, когда научились прогнозировать – на рубеже 1970-71 гг. накануне новой пятилетки. Я уже публиковал массу информации на эту тему, но в основном с точки зрения ВМС. Последовали справедливые претензии, что я пренебрег другой стороной вопроса, поэтому я учел все эти жалобы в данном исследовании.
Среди большинства американских аналитиков, даже тех, кто верит в перемены советской стратегии, бытует мнение, что Москва не изменила своей официальной позиции по ограниченному применению ядерного оружия. Впрочем, лично я нашел три существенных различия между советскими заявлениями 1960-х и 1970-х годов.
Во-первых, в 60-х русские взяли на вооружение удобную тактику игнорирования американской позиции, просто приписывая Вашингтону намерения массированной агрессии. Тогда как в 70-е годы считалось, что Вашингтон замышляет обезоруживающий удар.
Во-вторых, в 60-х всякий раз, когда русские снисходили до признания заявленных американских намерений об ограниченном применении ЯО, это преподносилось как дезинформация, уловка Вашингтона, скрывающая истинные планы тотального удара. И наоборот, явные и мнимые заявления США 70-х годов о нанесении контрудара расценивались как "не просто слова". Наши принципы могут быть "безосновательными", а наша стратегия пронизана "иллюзиями", но это не открытая ложь. С военно-технической точки зрения Москва даже признает "реализм" американской стратегии контрудара и относит ее несостоятельность к сфере политики в попытке противостоять ослаблению политической напряженности.
В-третьих, в 60-х годах Москва, прибегая к "объективистскому" подходу, утверждает, что независимо от субъективных намерений война приведет к "неизбежной" эскалации. Однако в 70-х Москва показывает свою неуверенность в этом. Эта тактика, конечно же, логична – тем более она уже применялась при провозглашении советской доктрины о локальных войнах, и мы уже обращали на это внимание. Тем не менее, в некоторых случаях советские авторы пошли дальше этого приема, с уверенностью утверждая, что всемирная атомная война может быть ограничена. Конечно же, они не вдавались в новую крайность и не заявляли о неизбежности этих ограничений, речь шла только о возможности. Таким образом, Москва не отставляла в сторону варианта тотальной войны – он продолжал существовать наряду с новым. Кто-то сказал мне, мол, нового дома не появилось – просто появилась еще одна комната в старом.
Первым признаком возможной переориентации было предисловие к книге генерал-майора Сергеева, подписанной в печать в октябре 1970 года. По его словам, даже империалисты не отрицают "возможности" (не неизбежности, а именно возможности) крупномасштабной войны с применением обычных вооружений, которая перерастет в "ограниченно" атомную, особенно если речь идет о европейском ТВД. Безусловно, такой подход к проблеме в равной степени допускает, что война либо останется на неядерном уровне, либо обострится, не достигнув, однако, тотального масштаба. Последующие же заявления русских разрешили все сомнения. "Война двух коалиций, - твердили они вплоть до конца 1975 года, - "неизбежно" приведет к "мировой атомной войне" или, выражаясь языком русских, "всеобщей атомной войне". Впрочем, настаивая на неизбежности обострения до этого уровня, советское руководство предпочитало умалчивать о степени применения ядерного оружия. Русские признают необходимость разобраться, ведь натовские доктрины "допускают как ограниченное, так и неограниченное применение ОМП в ходе мировой атомной войны".
Становится очевидным, что в доктрине 1971-75 годов единственным сомнительным фактом была не география применения ("неизбежно" всемирная) и не применяемые вооружения ("неизбежно" ядерные), а только то, быть ли войне тотальной. Как предположил полковник Таран в 1971 году, "если начнется мировая война, она может затронуть… не только зону военных действий, но и глубокий тыл воюющих сторон" с целью "не просто разгромить вооруженные силы противника, но и уничтожить его административные и военно-промышленные центры..." Та же неуверенность звучала и в словах генерал-майора Возненко в 1973 году: "Мировая война... может быть ядерной, с использованием всей мощи ракетно-ядерных вооружений участвующих сторон". Поскольку лейтмотивом того периода была именно ядерная война, неоднозначность глагола "может" относится лишь ко "всей мощи" ракетно-ядерных вооружений участвующих сторон.
Все эти беспрецедентные оценки неизбежной эскалации появились до того, как господин Шлезингер, встревоженный испытаниями советских РГЧ ИН 1973 года, предложил свой вариант ограниченного применения ЯО. Реакция Советов была резко негативной, и западные наблюдатели стали гадать, чью же контрсиловую стратегию критикуют русские – американскую или европейскую. На самом деле в заявлениях советских представителей, угрожавших ответным ударом, слышались те же нотки неуверенности относительно эскалации – Москва заявляла, что ее реакция будет равносильной и по возможности без последующего обострения. По словам полковника Семейко, "война, начавшаяся с ограниченных ядерных ударов, могла бы гораздо быстрее перейти в категорию тотальной, чем война с применением обычных вооружений". По мнению генерал-лейтенанта Мильштейна, "ракетный удар по военным объектам... вполне мог бы привести к эскалации конфликта". Генерал-майор Симонян предостерегает, что "сама природа стратегического ядерного оружия, даже применяемого ограниченно и по "отдельным целям" несет в себе реальную угрозу распространения и эскалации". Маршал Устинов, действующий Министр Обороны СССР, пишет:
"В последнее время в США возобновились споры о целесообразности нанесения "вынужденного упреждающего удара" стратегическими средствами по военным объектам СССР. Не очень понятно, как…ответственные лица могут даже помышлять о таких ударах, когда совершенно очевидно, что за ними немедленно последует мощный контрудар".
Если я не ошибаюсь, понятие "контрудар" подразумевает скорее симметричную реакцию, нежели угрозу эскалации. В любом случае, последняя вряд ли будет предпочтительнее.
Тем не менее, советская точка зрения, наиболее часто цитируемая в подтверждение того, что Москва уверена в "невозможности" ограниченной стратегической войны, появилась в 1974 году в статье Мильштейна и Семейко. Это была поистине самая пессимистичная оценка возможного ограничения межконтинентальной войны, которую я когда-либо встречал. Какие же шансы они оставляли эскалации? По мнению обоих авторов, даже если война "подобно конфликту начнется с нанесения ударов по нескольким военным объектам… она, скорее всего, быстро разрастется до всеобщих масштабов..." "Может" привести к эскалации, "возможно" обострится, "реальная угроза" эскалации, "скорее всего" разрастется – разве кто-нибудь из западных руководителей мог дать другую оценку? Естественно, нет. На каждое предположение Советов находится американский аналог. Русские говорят, что эскалация войны возможна – но то же говорил и господин Шлезингер. Русские даже признают, что война, "скорее всего", разрастется быстро – но то же утверждает и господин Гарольд Браун, причем используя те же слова.
Как недавно заявил Касатонов, "военно-политические круги США сами понимают всю опасность ограниченного применения ядерного оружия…" Опасность? О несомненности катастрофы мирового масштаба ни слова – и это очередной раз характеризует советскую сторону.
Безусловно, разница между типичными советскими и американскими заявлениями существует. Официальные лица США, подчеркивая серьезную опасность эскалации войны, в то же время совершенно недвусмысленно дают понять то, что лишь предполагается советскими лидерами – ракетно-ядерная война ограничиваема. Хотя я помню два случая, когда советские авторы довольно ясно и положительно высказывались по этому поводу. Первым было заявление полковника Ширмана в 1972 году, о котором мы еще поговорим, а вторым был полковник Рыбкин в 1973-м.
Рыбкин начинает с перечисления всех плюсов гарантированного уничтожения и ядерного сдерживания. Здесь у нас не возникает и тени сомнения, ведь его понимание сдерживания путем уничтожения весьма популярно и среди военных аналитиков Запада; собственно о ведении войны не говорится ни слова. Впрочем, по мнению Рыбкина, возможность гарантированного уничтожения "не расценивается как условие или средство избежать всех войн в целом". Им нельзя заменить национальные войска, которые в силах ослабить контроль империалистических государств над странами третьего мира. Следовательно, должны начаться "гражданские и национально-освободительные войны для защиты народного суверенитета". Гарантированное уничтожение не может предотвратить другой войны, которую автор уклончиво характеризует как "локальная война между государствами". "Мрачной перспективой" таких конфликтов он называет "постоянную угрозу перерастания в ограниченную ядерную, а затем и в мировую войну". Чтобы избежать этого, СССР должен быть готов "разгромить" агрессора не в обычной, а именно в "ядерной войне", под которой, конечно же, понимается мировая ядерная война.
Пока все рассуждения Рыбкина видятся не чем иным, как тем, что мы назвали советской национальной стратегией 60-х: сдерживание массированного удара угрозой неприемлемого ущерба и предотвращение нападения с применением обычных вооружений угрозой эскалации боевых действий. Хотя, здесь есть существенное отличие. В 60-х имелось в виду обострение войны до тотального масштаба, тогда как Рыбкин снижает планку эскалации.
"Наращивание вооружений достигло того уровня, когда их применение угрожает жизням десятков и сотен миллионов людей. Разумеется, в случае войны все имеющееся ядерное оружие, возможно, и не будет применено по разным причинам..."
Когда я прочитал этот абзац, мне сразу стало ясно, что все вооружения вряд ли будут использоваться, но потребовалось несколько прочтений, чтобы понять смысл фразы "угрожать десяткам и сотням миллионов". Очевидно, нам давали право выбора – потери в военном или человеческом потенциале. Стандартная советская формула 60-х – и Рыбкин, цитируя Брежнева, прекрасно ее знает – была направлена исключительно на угрозу "сотен миллионов людей", что как раз и являлось результатом обмена ядерными ударами по экономическим объектам. Но теперь нам, кажется, предоставлялась альтернатива – "десятки" миллионов жизней – вот чего стоило ожидать, по мнению русских, от контрсиловых ударов. Полковник Суриков, по-разному цитируя "западных специалистов", считает, что "даже если термоядерные удары будут наноситься исключительно по военным объектам, это приведет к гибели десятков миллионов людей с обеих сторон". То есть, полковник Рыбкин совершенно открыто утверждает, что межконтинентальные удары могут быть ограничены, но косвенно дает понять, что эти ограничения касаются только ударов по промышленным центрам.
Тот факт, что старые принципы изменились, нигде не иллюстрируется так ясно, как на примере постоянного искажения древней советской формулы "ход и исход войны". Согласно доктрине 60-х, как мы помним, "начальный период" войны - и особенно удары РВСН в этот период - окажет "решающее" влияние как на ход войны (то, как она развивается), так и на ее исход (достижение конечных стратегических, а, главное, политических целей войны). Русские всегда настаивали на том, что судьбу войны решает совокупность собственно военного, военно-экономического и морального потенциала, и одновременный подрыв трех компонентов – вооруженных сил, военной экономики и населения – при нанесении ядерных ударов в начале войны приведет к тому, что ее ход и исход будут решены в одной беспощадной атаке. Как заявил генерал-полковник Ломов в 1964 году, "неограниченное применение ракетно-ядерного оружия в начальный период войны может предопределить не только ее ход, но и исход". А если перенестись в 70-е, советские представители просто говорят о том, что современные средства поражения "вновь выдвигают" ряд проблем начального периода: что "результаты первых ядерных ударов будут исключительными по масштабу", что "первоначальные действия могут оказать решающее влияние на ход войны в целом", не упоминая об исходе, и что только "ход военных действий будет во многом зависеть" от потенциала и готовности стратегических ракетных войск.
С военно-морским флотом дела обстоят по-другому. Раньше, даже после принятия на вооружение атомных подводных ракетоносцев проекта 667А, ВМФ рассматривался отдельно и не объединялся со стратегическими силами других родов войск. Считалось, что флот способен лишь оказать "большое", "серьезное" и "значительное" влияние на ход и исход войны в целом. А вот с получением подлодок проекта 667Б это влияние стало оцениваться как "решающее".
"Атомная энергия и ядерное оружие в совокупности с многоцелевыми ракетами и радиоэлектронными средствами придали флоту новые качества и поставили его в один ряд со стратегическими войсками, позволив оказывать решающее влияние на ход и исход не только крупных операций на обширных ТВД, но и войны в целом".
Таким образом, начальный период войны и – как часть его – вынужденные удары стратегических ракетных войск ("либо запустишь, либо потеряешь") теперь могут предопределить только ход войны. Флот же, напротив, может решающим образом повлиять как на ее ход, так и на исход.
Это наводит на две интересные мысли. Первая: стратегические ракетные войска более не предопределяют судьбу войны, что вызвано не ухудшением их потенциала. Это должно быть связано с некоторыми изменениями в их целевых установках, некие конкретные объекты больше не являются их целями. Вторая: возведение ВМФ в ранг самостоятельных "решающих" сил, несомненно, тесным образом связано с возросшим потенциалом флота. Хотя его способность решить исход войны никак не может быть отнесена к начальному этапу, поскольку последний уже не является решающим. На самом деле, если советские военно-морские аналитики 70-х и извлекли какой-то урок из истории, так это значение флота на поздних и окончательных этапах войны в деле защиты "политических целей", связываемых с ее исходом.
Давайте рассмотрим эти две идеи поподробнее – во-первых, новая альтернатива в выборе целей для МБР. В 60-х годах у русских по этому поводу было все однозначно. В качестве целей для баллистических ракет равноценно рассматривались военные и экономические объекты: средства ядерного нападения противника; районы сосредоточения его войск; "объекты государственного и военного управления"; "военно-экономические центры" и т.д. В лингвистическом плане не было никакой двусмысленности. Тем не менее, в авторитетном труде, подписанном в печать в ноябре 1970 года и опубликованном в 1971-м, его авторы четко определяют длинный список военных целей для ответного удара стратегических ракетных войск, а затем добавляют: "пункты управления вооруженными силами и административно-экономической деятельностью". Вся старая терминология сохранена, но преобразована таким образом, что практически лишена смысла – с расчетом на то, что доверчивый читатель наверняка этого не заметит. Возникает ощущение, что нас водят за нос – если, конечно, русские действительно не рассчитывали уничтожить экономическую элиту США. Вопрос – что будет собой представлять эта элита и где она будет сконцентрирована? В Комитете военно-промышленного производства в Вашингтоне? На всей Уолл-Стрит? В зале заседаний правления "Дженерал Моторс"? Так или иначе, ни слова не говорилось об ударах по военно-промышленным предприятиям Запада, только по их "пунктам управления".
В другой работе, подписанной в печать весной 1971 года, генерал-майор Ануреев пишет следующее:
"Очевидно, начальный период новой мировой войны будет крайне жестоким и разрушительным.
Американские военные специалисты считают, что в этот период максимальный урон будет нанесен стратегическим ядерным силам противника.
В то же время заокеанские агрессоры прекрасно понимают, что, развязав войну против Советского Союза и других социалистических государств, безнаказанно применить свои вооруженные силы им не удастся".
Таким образом, в начальный период предполагается нанесение ударов только по военным целям сторон. Я не припоминаю таких однозначных заявлений в 60-х годах.
Далее наше внимание привлекает труд Министра обороны Гречко, опубликованный в 1971 году, в котором он дважды упоминает объекты ядерных ударов. В первом случае это было определение боевой готовности, касающееся нанесения ударов только по военным целям. Во втором случае это был характерный для 60-х годов смешанный список военных и экономических объектов для РВСН. Первый тезис впоследствии был провозглашен новым толкованием боевой готовности, принятым XXIV Съездом КПСС в том же году, и которое само по себе вряд ли было ошибочным. Тем не менее, поскольку большую часть своей книги Гречко писал в 1970 году, когда превалировали другие настроения в отношении доктрины, возможно, что смешанный список военных и экономических целей, составленный в то время, не пересматривался при доработке и редактировании. Есть основания как опровергнуть, так и доказать это предположение. В качестве опровержения служит тот факт, что эта директива, равно как и удары исключительно по военным целям, были впоследствии одобрены осведомленными людьми; следовательно, Гречко намеренно предлагает альтернативу. С другой стороны, примечательно то, что в следующей статье 1972 года Гречко приводит другой список целей для наземных стратегических ракет, который в силу своего сходства в формулировках практически не отличался от смешанного списка 1971 года. Цели остались теми же во всех категориях за одним исключением – в списке 1972 года были опущены "военно-промышленные цели". Может быть, этим автор хотел исправить предыдущий предложенный им список целей? А еще возникает другая мысль: даже если приоритетом ракетных войск останутся экономические цели, означает ли это, что их действия будут непременно направлены на полное уничтожение? Наверное, лучше всего подвести итог вопросу МБР, сказав, что советская декларационная политика в этом отношении стала более прозрачной, не освещая, тем не менее, чёткий характер и степень ядерной сдержанности.
А как обстоит дело с ВМФ? Что касается временных параметров применения флота, мы убедились, что на начальных этапах он применяться не будет, а окажет решающее влияние на исход войны, т.к. начальный период более не предрешает ее исхода. Относительно основных средств флота, влияющих как на ход, так и на исход войны, советские политики были единодушны – это атомные подводные ракетоносцы, ведущие "боевые действия против прибрежных районов". Географически основными целями для БР морского базирования как в ходе, так и на конечном этапе войны признаются "объекты в глубине территории противника", в отличие от целей на ТВД – разница, которую русские считают принципиальной. Что касается характера этих ударов, то они "направлены на уничтожение военно-экономического потенциала противника, который может оказать непосредственное влияние на ход и исход войны". Уничтожение (или подрыв) военно-экономического потенциала противника, т.е. лишение его экономики возможности выпускать продукцию военного назначения, является советским термином для противопотенциальных действий.
Однако наиболее любопытным из советских заявлений является то, что совсем не обязательно применять оружие, чтобы повлиять на исход войны; это влияние может быть достигнуто путем устрашения в ходе боевых действий. Первым, кто недвусмысленно заявил об этом, был не представитель ВМФ, а полковник Ширман в своей работе 1972 года.
"Согласно буржуазной идеологии, ядерная война... лишит народные массы любой возможности повлиять на исход войны и может иметь только один итог – физическое уничтожение человечества.
Безусловно, недооценивать опасность применения ядерного оружия нельзя...
Однако... не стоит также и переоценивать ее... Это тот самый подводный камень концепции ядерного фатализма, которая основывается… на идее, что в ядерной войне нет никаких ограничений на применение самых современных вооружений..."
У Ширмана есть "серьезные возражения" на этот счет.
"Ядерное оружие – это политический инструмент, как и любое другое средство вооруженной борьбы... Сама природа этого оружия подразумевает чрезвычайно жесткий контроль над его развитием и использованием в качестве политического рычага. А серьезное сдерживающее воздействие на политику империалистических стран оказывают именно люди, в первую очередь народы социалистических государств, располагающие современными средствами ведения вооруженной борьбы, в том числе ядерным оружием СССР....
Следовательно, наличие технических средств, позволяющих уничтожить сотни миллионов людей [потери в результате противопотенциальных ударов] вовсе не означает неминуемого исчезновения человечества при возникновении ядерной войны. Отсюда, концепция ядерного фатализма в корне неправильна, поскольку отвергает все факторы, влияющие на ход и исход войны..."
Остается лишь определить род войск, чьи представители, имея боеготовое, но не заряженное оружие, способны предопределить исход войны. Самые подходящие кандидаты на эту роль – лихие парни в морской форме на борту атомных подлодок. И в самом деле, это именно то, в чем нас пытается убедить адмирал Горшков на протяжении многих лет, разве что не так прямо, как полковник Ширман. Вспомним о том, что в 60-х годах классическая стратегия устрашения самим фактом наличия флота, использовавшаяся великими военно-морскими державами в Первую мировую, была осмеяна, а тактика неприменения силы раскритикована за "попытки сохранить войска на будущее, пренебрегая их прямым предназначением, что снижало влияние морской составляющей как на ход, так и на исход войны в целом". Рассуждая на эту тему в 1972 году, адмирал Горшков признал, что и Великобритания и Германия действительно пользовались стратегией неприменения основных сил. Тем не менее, он считает "недостаточно объективной" точку зрения, что реализация этой доктрины Англией в ходе Ютландского сражения "не повлияла на ход боевых действий". Несмотря на то, что решительных мер не предпринималось, военные действия продолжали протекать по-прежнему и тем самым "Ютландское сражение предопределило неизменный ход той затянувшейся войны".
Тем не менее, сама по себе готовность применить оружие способна повлиять не только на ход войны, как в случае с Ютландским сражением, но также и на ее исход.
"История богата примерами того, как присутствие или просто факт наличия флота у одной из сторон имел несомненное, а порой вполне существенное влияние на исход военных действий на суше. Если, конечно, мы говорим о роли флота как потенциальной угрозы продолжения войны или изменения ее характера в пользу государства с более сильным флотом".
Если подводить итог этому материалу, становятся видны параллели со стратегией неприменения ударов по экономическому потенциалу: предвоенное сдерживание, ведение переговоров в ходе войны и роль военной политики на ее конечном этапе. В определенный момент, анализируя печально известный опыт развития царского флота XIX века, адмирал Горшков делает вывод, что "на заключительных этапах войны [не на начальных, а именно на заключительных], когда особенно нужна морская мощь, на которой может основываться политика государства, русский флот зачастую оказывался не в силах заставить противника и его союзников согласиться с необходимыми России условиями мирных договоров". Военно-политическая роль флотов подчеркивалась именно на конечном этапе боевых действий. И не только в отношении русско-турецкой войны 1877-1878 гг., как в этом случае, но и в отношении Крымской войны середины 1850-х гг., китайско-японской войны 1894-1895 гг. и русско-японской войны 1904-1905 гг. По мнению Горшкова, важность военно-морских сил во время Крымской войны "определялась тем, насколько их присутствие на том или ином ТВД влияло на поведение противоположной стороны в ходе мирных переговоров." Особенно подчеркивалось, что на то время соотношение имеющихся военно-морских сил было неблагоприятным для России, что заставило ее принять обременительные условия Парижского мирного договора. Подобный вывод можно сделать и проанализировав серию мирных договоров Первой мировой войны: "В совокупности… они отражают соотношение империалистических сил на момент окончания войны..."
Безусловно, если не применять атомных подводных ракетоносцев до окончания боевых действий, они (а также поддерживающие их военно-морские силы) должны сохраниться в условиях ядерной войны. Следовательно, ничего удивительного в том, что военно-морские силы в целом позиционируются как "более устойчивые к поражающим факторам ядерного оружия", чем сухопутные войска. В частности, подводные лодки воспеваются за "низкую уязвимость", позволившую им в ходе Второй мировой войны сохранить боеспособность "вплоть до последнего дня боевых действий". И, напротив, в конце 60-х считалось, что атомные подводные ракетоносцы истратят свой потенциал в начальный период войны, тогда как надводные ударные силы должны были его сохранить". Выборочное использование статистических данных эффективно "подтверждало" обе точки зрения. Официальная статистика прошлых войн, опубликованная в 60-х годах, заявляла об относительно низких потерях среди подлодок на начальных этапах, последующим ростом и максимальных потерях в конце боевых действий. Интересно, что статистика 70-х годов совершенно ясно говорит об увеличении числа сохранившихся субмарин, также достигающих своего максимума "к концу войны". Причем, в подкрепление сказанного в обоих случаях приводятся цифры. Все зависело лишь от восприятия искушенного и внимательного читателя.
Изменила ли стратегия неприменения взгляды русских на продолжительность войны? В конце 60-х годов генерал-майор Земсков истолковал "тенденцию к резкому сокращению продолжительности" ядерных войн "огромным материальным и моральным ущербом, причиняемым воюющими государствами в первые часы войны, а также тем фактом, что в ходе войны ни одна из сторон не будет способна к систематическому восстановлению вооруженных сил из-за серьезных потерь в живой силе и производственных средствах". Разумеется, в 70-х годах Советский Союз все еще держался за свою версию тотальной войны и, в частности, за перспективу "краткосрочной войны", которая заканчивалась бы в течение одной операции. Тем не менее, теперь у русских появились другой вариант и другая перспектива, впервые обозначенная в статье капитана 1 ранга Балева и опубликованная в вестнике Генерального Штаба в 1971 году. Впоследствии статья эта восхвалялась редакторами издания за ее существенный вклад в формировании "общего представления" у офицерского корпуса, что являлось своего рода претензией на официальное звание "конкретного выражения доктрины".
Балев раскритиковал своих предшественников за их "твердую убежденность в том, что ракетно-ядерная война... завершится в самый короткий период времени..." Считалось, что в ходе всеобщей тотальной войны, которая была бы таковой изначально, "с лица земли оказались бы стерты не только крупнейшие военные формирования, но и целые государства с миллионами потребителей…и тысячами предприятий..." Балев предлагает противоположную точку зрения: даже ядерная война "может затянуться на значительный период времени". Он признает, что обе стороны накопили колоссальные арсеналы ядерных вооружений, но оспаривает утверждение, что они "могут быть использованы в любой момент", предполагая, что это возможно лишь в случае начала боевых действий.
Несмотря на сознательную непрозрачность своих рассуждений, Балев, скорее всего, связывает длительность ядерной войны с факторами, ограничивающими применение ядерного оружия. В самом деле, при детальном сравнении его умозаключений с критикой "ядерного фатализма" в более поздней работе полковника Ширмана, становится очевидно, что каждый тезис последнего в точности повторяет Балева. Тем не менее, в своем плагиате Ширман, по крайней мере, старается избежать уклончивости речи предшественника. Даже единственное однозначное утверждение Балева об ограничении оружия массового поражения представлялось как исторический урок и переносилось из контекста всеобщей войны в контекст локальной.
"Во время Второй мировой войны все государства-участники располагали значительным количеством химического и бактериологического оружия. Однако, несмотря на жестокий характер войны и решительность сторон, это оружие массово так и не применялось".
Безусловно, даже стратегия 60-х годов рассматривала затяжную ядерную войну как один из сценариев, который "нельзя исключать". Тем не менее, тогда он основывался на концепции "перегрузки" и подразумевал применение обычных вооружений на поздних стадиях войны, а теперешний сценарий явно предусматривает использование ЯО до конца войны как только конфликт перейдет в ядерную фазу. Характерно прикрываясь взглядами "американского военного руководства", маршал авиации Зимин в этой связи заявил:
"Невозможно уничтожить все цели... одним ударом, даже если была достигнута внезапность. Следовательно, предпринимаются шаги по созданию сил для повторных ударов, которые обеспечат окончательную победу. Исходя из этого, можно сделать вывод, что будущая война может носить длительный, затяжной характер..."
Теперь становится понятно, почему в 70-х годах наряду с точкой зрения о том, что тотальная война завершится одной кампанией, возникают предположения о ее долгосрочности.
Не является неожиданностью и то, что стратегия неприменения в отношении экономического потенциала и, следовательно, перспектива затяжной войны сопровождается повышенными требованиями к стратегическим запасам для всех родов войск. Этот тезис впервые появился на страницах издания Генерального штаба в 1971 году, а затем быстро перекочевал в массовую печать. Задуманный как простой исторический анализ, новый материал, тем не менее, был одобрен критиками за освещение принципов, "которые не потеряли актуальности в современном контексте".
В качестве наглядного примера приводился "авантюризм" гитлеровской "доктрины тотальной войны" и "стратегии блицкрига, скоротечной молниеносной войны". Тем не менее, поражает сходство описываемых доктрин и стратегий с советскими аналогами образца 60-х. Высокомерие фашистской Германии заключалось якобы в расчете на начальный период войны как определяющий ее ход и, соответственно, "ее исход". "Подразумевалось создание подавляющего численного превосходства в первом, стратегически важном эшелоне и выделение крайне незначительных сил в резерв". Первые массированные удары амбициозно назначались и по военным и по экономическим объектам, т.е. предполагалось уничтожение основных группировок противника и "одновременный" захват "экономических и административно-политических центров". Ошибка антигитлеровской коалиции состояла в другом. Если фашистский блок переоценил влияние начального этапа войны на ее исход, союзники впали в другую крайность и "недооценили возрастающую роль начального периода войны… в ее ходе". Они "в основном рассчитывали использовать свои возможности не в начале, а на заключительном этапе войны..." Гитлеровская коалиция имела минимум стратегических резервов, тогда как вооруженные силы союзников не представляли собой ничего кроме стратегического резерва, предназначенного для поздних этапов войны.
Только СССР применил правильный и взвешенный подход, хотя и несовершенный при детальном рассмотрении. В отличие от союзников по антигитлеровской коалиции, "советское политическое и военное руководство осознавало масштабы влияния начальных операций на ход войны" еще задолго до вторжения фашистов. В то же время русские, в отличие от гитлеровского блока, отвергли точку зрения Фрунзе, что исход войны – выполнение "задач войны" – может быть достигнут "одиночным ударом" в начале боевых действий. "Война примет характер продолжительного и жестокого противостояния". Руководствуясь этими принципами в ходе Второй мировой войны, СССР сумел грамотно объединить решительные действия в приграничных сражениях с осторожным планированием стратегических резервов на более поздние этапы войны. Насколько я знаком с советской историографией, ввод этих резервов в середине июля 1941 года сравнивался со сменой отлива и прилива.
По мнению Гартхоффа, нет ничего странного в том, что, получив альтернативу для своей стратегии эскалации и оказавшись в жестких рамках концепции взаимного гарантированного уничтожения (ВГУ), в 70-х годах Москва готова отказаться от своей доктрины тотальной войны. И тому есть документальное подтверждение. В последнее время ВГУ завоевало признание даже журнала ЦК КПСС "Коммунист", который, более того, расценивает угрозу тотальной войны не как непременное следствие абсолютной власти, а как "абсолютную войну", сменившую статус политического регулятора и ставшую самоцелью. Я полагаю, здесь нам не стоит относить все эти перемены на счет идеологического примирения. Мы можем говорить о такого рода потеплении в стратегии Москвы 70-х годов по сравнению с 60-ми, однако категорически заявлять о поддержке или неприятии русскими концепции ВГУ пока рано. Не было никакого идейного расхождения в том, что Москва отклонила концепцию ВГУ в 60-х. Равно как и нет идеологического сближения в том, что русские, очевидно, приняли эту концепцию сейчас. Скорее напрашивается вывод, что оба случая являются логическим продолжением политик эскалации и ответного удара, связывающих восток и запад по рукам и ногам и зиждущихся на теории относительных возможностей государств. Именно наличие нескольких вариантов развития стратегии привело господина Макнамару к концепции ВГУ после 1962 года. Он приписал тотальной войне единственную адекватную роль ответной меры для массированной агрессии. И используя тот же критерий сегодня, мы не можем не констатировать тот факт, что Москва вышла на новый уровень национальной стратегии.
Советский Союз более не привязан к ограниченным военно-политическим целям. В первой половине 60-х годов, провозглашая тотальную ядерную войну как единственно возможный вариант, СССР принимал в расчет лишь те цели военного времени, которые могли оправдать страшную цену такого выбора. В качестве такого оправдания рассматривалась оборонительная война против классового врага, намеревающегося уничтожить советскую власть и поработить советских людей. Теперь же, используя метод зеркального отражения, русские приписывают западным докладчикам те взгляды, которые, возможно, отражают их собственные. По мнению полковника Рыбкина, "сейчас политика и военная идеология империалистических стран рассматривают тотальную мировую войну против СССР как крайнюю меру..." По утверждению господина Петровского,
"Несмотря на мнение некоторых американских политологи о том, что тотальная ракетно-ядерная война…не может считаться…"разумным" средством достижения политических целей, они допускают возможность такой войны и расценивают ее как "акт безрассудства", к которому прибегают "в крайнем случае", когда под угрозу ставится само существование государства..."
В противном случае, считает Петровский, они предпочтут вести другую войну: "ограниченная стратегическая война", понимаемая как обмен стратегическими ядерными ударами по "точечным" военным целям (аэродромы, воинские соединения, пусковые шахты ракет). Считается, что после такой ракетной "перестрелки" останется вероятность перехода к переговорам с последующим снижением риска взаимного применения межконтинентальных баллистических ракет (МБР).
Трудно представить, чтобы Советский Союз мог приписывать такие взгляды американцам в 60-х годах, попутно не окрестив их дезинформацией. Дело в том, что межконтинентальная война, о которой сейчас твердит Москва, не обязательно является "бескомпромиссным орудием" в недоступных для обсуждения вопросах. Разумеется, вариант тотальной войны не исключается, и Москва все еще придерживается его там, где речь идет о военно-политических целях. Но как только дело касается экономического потенциала, все акценты плавно смещаются в сторону переговоров в ходе войны; "почетного мира", при определенных обстоятельствах – вместо победы; угрозы "продолжения борьбы" в случае, если требования противника непомерно высоки; и определения условий мира в соответствии с имеющимся соотношением сил.
Важное
