Важное
SIPRI: общемировые военные расходы установили новый рекорд
"Торнадо-С" вооружили 
|
Виктор Иванов. Крайний на левом флангеБЛОКАДНЫЙ ХЛЕБЕще в сороковом ребята нашего двора чувствовали приближение войны. Мы часто играли в войну. При этом в ходу была такая присказка: «Внимание, внимание, на нас идет Германия!». И вот 22 июня она на нас пошла... Пошла подло, внезапно, из-за угла, как вероломный разбойник.Этот день я запомнил во всех деталях. Мы с матерью покупали на Садовой улице (тогда она называлась улица Третьего июля картошку. Был очень солнечный, теплый день. Я только что перешел в четвертый класс. Ездил с матерью в музыкальную школу у Нарвских ворот. Ничего ещe предвещало беды. И вдруг по радио объявили, что будет выступать Молотов. Репродукторы разнесли его слова о том, что Германия вероломно, без объявления войны, напала на нашу страну. Мы с матерью, не купив картошки, бросились долой. Дома отец — очень хмурый — уже собирал вещмешок, чтобы идти в военкомат. Отцу в ту пору был тридцать один год. Провожали мы его на второй день войны с Финляндского вокзала. При расставании отец меня наставлял, чтобы я слушал мать, был для нее помощником и опорой; обещал побыстрее разбить фашистов и вернуться домой. Никто из нас не предполагал, конечно, какой будет война что придется выдержать Ленинграду и ленинградцам. Мать стала работать комендантом бомбоубежища, оборудованного в одном из подвалов нашего дома. В один из июльских дней мама мне сказала, что из Ленинграда эвакуируют детей и что ей предложили отправить в эвакуацию и меня. Но пошли слухи, что эшелоны с детьми бомбят, многие гибнут, а часть детей, эвакуированных в тыл, попала прямо к немцам, так как эта территория оказалась уже занятой ими. Мать решила, что никуда меня не отпустит, дома лучше и спокойнее. Всем выдали противогазы, в том числе и детям. Мне даже нравилось ходить с противогазом на боку. Вообще вначале все было интересно. На улице появились плакаты с красноармейцем, который спрашивал: «Чем ты помог фронту?». И тогда ребята нашего двора решили помогать фронту. Под руководством старших мы приступили к очистке чердаков от всяческого хлама. Дом наш был большой. Он состоял из многих корпусов. На проспект Римского-Корсакова и Мастерскую улицу выходил шестиэтажный корпус, а во дворе было четыре трехэтажных. Мы с матерью жили на первом этаже трехэтажного дома в 76-й квартире. Так что чердаков для уборки хватало. После того как чердаки были очищены, принялись белить деревянные балки специальным огнестойким раствором. Затем таскали на чердаки воду и заливали бочки, насыпали в ящики песок. Все это предпринималось, чтобы тушить зажигательные бомбы и вызванные ими пожары. На чердаках, кроме этого, размещались клещи, лопаты, рукавицы. Мы помогали заклеивать полосками бумаги стекла в окнах, вешали светонепроницаемые шторы. Затем поахали в Озерки на песчаный карьер и на грузовые трамвайные платформы грузили песок и мелкий гравий. Так проходили летние дни. Все это делалось, разумеется, добровольно. Каждый из нас хотел ответить делом на вопрос плаката. Песок и гравий насыпался в мешки, из которых потом сооружали заграждения на перекрестках улиц, а также укрытия для окон первых этажей, где создавались огневые точки. Город преображался. Закрашивались в защитную краску некоторые дома, на другие натягивались маскировочные сети. Появились аэростаты, в скверах торчали зенитные орудия. Были закрашены шпили Петропавловской крепости, Адмиралтейства. Замаскировали и купол Исаакиевского собора. Ленинградцы готовились к отпору. Формировались дивизии народного ополчения, и мы часами наблюдали, как в Летнем саду и на Исаакиевской площади (это недалеко от нашего дома) с ополченцами проводились занятия по военной подготовке. Пока воздушных налетов не было, но отдельные самолеты уже пытались прорваться к городу, и поэтому объявлялись воздушные тревоги. В один из июльских дней кто-то сказал, что на Кировской площади, недалеко от Нарвских ворот, выставлен для показа сбитый фашистский бомбардировщик. Кинулись на трамвай, благо рядом, всего пять остановок. И вот мы на площади. Посредине лежит распластанный на брюхе большой самолет с фашистской свастикой. Много народа, особенно ребят. Этот сбитый, искореженный воздушный пират вызвал у нас ликование. Вот он, стервятник, который хотел бомбить Ленинград. Так будет с ними со всеми! Поехали домой. На перекрестках строились баррикады и заграждения. И каждый из нас верил: «Нет, не пройдет в город враг». Все мы знали, что в битве за Ленинград мы не одиноки, что вся страна оказывает нам помощь. В эти дни были расклеены для всеобщего чтения стихи Джамбула. В них знаменитый казахский акын трогательно обращался к нам, называя нас, ленинградцев, своими детьми. Я не помню уже всех стихов, но одно четверостишие запомнил: Песни вам на рассвете мои, Ленинградцы, дети мои. Ленинградцы, гордость моя! Ввели карточную систему, но никакой нехватки продуктов поначалу не испытывалось, мы с мамой запасов не делали, Между тем враг подходил к Ленинграду все ближе и ближе, В один из августовских дней я шел по улице Маклина. Заинтересовался поднятым вверх аэростатом, к которому была привязана гондола. Вдруг среди бела дня откуда-то вынырнул немецкий самолет, раздался звук выстрелов, и на наших тезах аэростат вспыхнул. Из гондолы вывалился человек и полетел вниз. Все ахнули, Самолет так же быстро, как и появился, исчез, а падающий человек раскрыл парашют и стал опускаться вниз, куда-то в район Обводного канала. Вот так я впервые услыхал выстрелы войны. Воздушные тревоги объявлялись все чаще, зенитки открывали огонь по прорвавшимся одиночным самолетам. Вместе со взрослыми во время воздушной тревоги мы дежурили на крышах домов и чердаках. Должен признаться, что дежурить на крыше высокого шестиэтажного корпуса жутковато, особенно ночью. Восьмого сентября воздушную тревогу объявили ближе к вечеру. Было еще светло, светило солнце. Как всегда, поднялись на крышу шестиэтажного дома. Сверху был хорошо виден город. И вдруг мы увидели целую группу немецких самолетов. Это было так неожиданно, что вначале мы подумали: это свои. Но вокруг них уже возникли облачка разрывов — стреляли наши зенитки. Послышались взрывы бомб. С крыши мы наблюдали, как где-то в Московском районе взметнулось пламя вверх, пошел черный дым. Впечатление было такое, что горит весь район. Бомбы упали и в других районах города. После отбоя воздушной тревоги мы побежали к Обводному каналу, к местам сильного пожара. Когда мы примчались там уже было много пожарных и санитарных машин. Милиция близко к пожару никого не подпускала. Мы с ребятами знали, что горит. В толпе говорили, будто какие-то склады и сахарный завод. В моей судьбе пожар на сахарном заводе сыграл свою роль. Когда начался голод и уже выпал снег, я с ребятами из нашего двора с саночками снова приехал к месту пожара. По совету знающих людей, мы стали вместе с землей откалывать разлившуюся после пожара лаву. Не скажу, чтобы это помогло в борьбе с голодом, но помню, как мы с мамой сосали эту землю: она была немного сладкой. Впервые убитого от артобстрела я увидел в конторе нашего ЖАКТа. Те два снаряда, которые разорвались недалеко от нашего дома, попали в канал Грибоедова, Шли по набережной два мальчика. Одного, лет двенадцати, ранило в руку, а второму осколок попал в грудь, и он был убит. Раненый мальчик плакал, а убитого положили на стулья и потом вызвали его родителей. Воздушные налеты и артобстрелы стали повседневным явлением. Так и чередовались: воздушные бомбардировки ночью, артиллерийские обстрелы днем. И так дни, недели, месяцы. В книге Н. Жданова «Огненный щит» приведены такие данные: с начала сентября по конец ноября город обстреливали 272 раза. В сентябре на улицах города разорвались 5 364 снаряда, в октябре — 7 590, в ноябре — 11230. Бывали дни, когда фашистские артиллеристы держали нас в убежище без малого сутки. На картах гитлеровцев, кроме важных промышленных объектов, были занумерованы больницы, музеи, памятники. Даже Дворец пионеров значился под № 192. После войны я в какой-то нигде видел схему Ленинграда, на которой кружочками были отмечены места, оддергавшиеся наиболее интенсивному артиллерийскому обстрелу и воздушной бомбардировке. Район, где мы жили, повечен несколькими кружочками. Это объясняется и расположенным недалеко от дома Адмиралтейским заводом, и близостью от переднего края обороны. Мы продолжали дежурить на крыше и чердаках. Ночью стоишь на крыше, переговариваешься в темноте с ребятами. Чутко прислушивались к гулу самолетов, стараясь определить по звуку, свой или чужой летит. Немецкие самолеты мы по звуку определяли быстро. У них был характерный надрывный вой моторов. и вот наблюдаем в лучах десятков прожекторов серебристый силуэт вражеского самолета. К нему тянутся трассирующие пули зенитных пулеметов, рвутся вокруг бризантные снаряды. Над городом стоит страшный грохот от взрывов бомб и пальбы наземной и корабельной артиллерии. На крышу, как горох, сыплются осколки снарядов. Пока не было голода, все мы во время бомбежек собирались либо в бомбоубежище, либо в подворотне. Потом уже к взрывам привыкли, да и вставать с постели голодному трудно, так что во время бомбежек многие оставались дома. Осенью стали снижать нормы выдачи хлеба, не хватало и других продуктов. Голод все острее давал о себе знать. Начались холода. Не было дров. Рядом с нашим домом, на канале Грибоедова, стоял деревянный мост, в него попала бомба и не разорвалась. После этого его начали разбирать на дрова. Мы с матерью тоже приволокли домой одно бревно. 20 ноября в очередной раз снизили норму выдачи хлеба. Теперь я и мама получали по 125 граммов. Кроме этого мизерного кусочка суррогатного хлеба, никаких продуктов мы не получали. Что это был за хлеб, об этом писали, и не раз. В него шла целлюлоза, древесная кора, отруби. С того дня для ленинградцев наступили самые тяжелые времена. Брат моего отца однажды в ноябре принес нам немного картошки. То-то была радость. Картофельные очистки мама мыла, пропускала через мясорубку и пекла оладьи. То была царская еда, но, к сожалению, и очистки скоро кончились. Замерз водопровод, отключили электричество, не стало дров. Не работали бани, прачечные, парикмахерские. И как назло, первая блокадная зима выдалась лютой. Морозы стояли градусов под сорок. Положение становилось отчаянным. Нет ни воды, ни дров, ни электричества. Нет продуктов. Однако мама не падала духом. В комнате установила железную печку. На дрова пустили мебель: стулья, табуретки, стол. Но и это кончилось. И тогда, отчаявшись, я написал письмо А. А. Жданову, бывшему тогда секретарем ЦК и возглавлявшему Ленинградскую парт, организацию, Я писал ему о нашем тяжелом положении и просил помочь с дровами. Не знаю, до кого дошло письмо, но в январе военные привезли нам вдруг кубометр дров. На карточки давали сахарный песок. Мама из него варила сахар и давала мне сосать. Стали менять одежду на хлеб. Поменяли всю имевшуюся в доме одежду, включая папины довоенные костюмы и пальто. Поменяли и патефон. Остался мой баян. Несмотря ни на что, решили баян сохранить. А голод все страшнее. Уже было небезопасно ходить по улицам с продуктами из магазина. Мы с матерью ходили всегда вдвоем. Помню, шли из магазина, стали пересекать улицу Маклина, и вдруг недалеко от Аларчина моста, в Покровском саду, взорвались две бомбы. Стало светло, как днем. Это были термитные бомбы. Как-то я один пошел в булочную. Булочная располагалась на углу проспекта Римского-Корсакова и улицы Маклина. Метров двести от дома. Получив 250 граммов на маму и на себя, я пошел домой. Вдруг подскочил парень и начал вырывать у меня сумку с хлебом. Я закричал. Шел недалеко военный, подбежал, дал парню хорошего тумака, а меня проводил до квартиры. Посоветовал маме больше меня одного не отпускать. Прощаясь, дал нам кусок дуранды. Я до сих пор не знаю, что это такое. Мне объяснили, что это прессованное сено для корма лошадей. Мы и этому были очень рады. Уже весной, в марте, 1942 года мать везла меня на саночках в столовую мимо этого переулка. Сияло мартовское солнце. В безмятежном солнечном свете жутко было наблюдать, как солдаты из похоронной команды грузили на грузовые машины трупы. Надо ли об этом писать здесь? Думаю, надо... Об этом должны знать те, кто не видел войны. Горе и лишения всегда легче переносить сообща. В нашем доме многие семьи начали объединяться. Так было и у нас. Вначале мы съехались с семьей, жившей над нами, на втором этаже. Помню, мать посылала меня в нашу квартиру вниз отрезать кусочек хлеба. Я отрезал и приносил. Мама проверяла, не съел ли я тайком кусочек. Как-то я все-таки не удержался и отрезал тонюсенький лепесточек хлеба. Решил его съесть, когда лягу спать, и спрятал за майку. Когда перед сном мочился в ведро, стоявшее в комнате, этот маленький кусочек выскользнул из-под майки. Посмотрел я вокруг. Вижу, никто на меня не смотрит. Сунул руку в ведро, нащупал этот кусочек, вытащил, выжал и тут же проглотил. Мне очень больно об этом вспоминать, но тот кусочек я всегда помню. Мать достала где-то столярный клей. Из него сварили студень. Это уже была еда. Варили мы с матерью и отцовские кожаные ремни. Потом воду хлебали, а ремни просто жевали. Не знаю почему, но мы вновь переселились в свою квартиру. Теперь к нам приехала семья из шестиэтажного дома: мама с дочкой. Девочку звали Валей. Кстати, она тоже осталась жива, и я ее после войны видел. Ветретились мы, как родные. Ели мы два раза в день. Что это была за еда? Мама брала круглый тазик, в котором до войны стирала всякие мелочи, наливала туда воды, кипятила. Затем мы крошили туда стодвадцатипятиграммовую краюшку (половину нашей общей суточной нормы), капали туда несколько капель растительного масла, солили и потом быстро все съедали. Вечером еда была та же. За водой ездили с саночками на Неву и там из проруби, напротив училища Фрунзе, наполняли водой ведра и везли домой. Иногда ездили на Фонтанку. Когда выпадал чистый снег, растапливали его на воду. Мы жили на первом этаже. На лестницу уже было не подняться — она вся обледенела. Из квартир все нечистоты выливали прямо на лестницу, так как вынести их во двор ни у кого не было сил. Я дошел до точки. Хотелось есть. Уже почти не вставал с постели — не было сил потом на нее взобраться. Не знаю, как я решился, но однажды, накинув ремень на раму кровати, попытался повеситься. Прибежала мама и, вытащив меня из петли, горько зарыдала. После этого я дал ей слово, что никогда не повторю ничего подобного. А тут еще один удар судьбы — мама потеряла карточки на три дня. Ну, думаю, конец. Единственная еда, какую я мог себе придумать, это собирать с простыни льняные катышки их жевать. Все смешалось: день и ночь. Из дома я уже не выходил. В довершение в дом попал снаряд и, не разорвавшись, лежал где-то сверху, над потолком. Я написал письмо отцу, в котором просил бить фашистов крепче, отомстить за нас В этом письме я с ним прощался, так как чувствовал, что мне уже не подняться. Уже потом я узнал, что с этим письмом отец, служивший в ту пору красноармейцем в артиллерийском полку, обратился к комиссару. Попросил отпустить его хоть на день в Ленинград. Старший батальонный комиссар Васильев сказал ему, что несколько бойцов и командиров едут по служебным надобностям в город и зайдут к нам домой, узнают, что и как. И вот 12 марта 1942 года я слышу стук в дверь. Встать и открыть не было сил. Попросил Валю, но и она была не в лучшем состоянии. А стук все раздавался. С трудом я сполз с кровати и ползком добрался до входной двери, открыл и увидел, что стучали какие-то военные. Кто-то из них подхватил меня на руки и отнес на кровать. Глядя на нас с Валей, военные плакали, у кого-то из них нашелся кусочек хлеба, и они, разделив его на две части, дали мне и Вале. Матери дома не было, она ушла с Валиной мамой за водой. Военные, среди них была женщина-санинструктор, сказали мне, что отец просил передать привет, расспрашивали про наше житье-бытье. Потом сообщили, что послезавтра они едут на фронт, в полк, и возьмут меня с собой. Спросили, согласен ли. Я заплакал и сказал, что согласен. Один из военных, потом я узнал, что это был старший политрук Иванов, мой однофамилец, сказал, что нужно знать еще мнение матери, и I просил, чтобы 14 марта в три часа дня она была дома. Затем они уехали. Когда пришла мама, я ей все рассказал. Мать перекрестилась: «Слава богу, хоть сына спасу!». Я ей сказал: «Мама, надо благодарить не бога, а армию», — «И армию, сын, — тоже. Два дня я провел как в лихорадке. Считал часы, боялся, что умру, не дождавшись однополчан отца. Наступило 14 марта. Вот и 15 часов. Военных нет. 16 часов - военных нет. Вот уже и 17, а их нет. Я заплакал в отчаянии, считая, что меня обманули. Теперь надежды выжить у меня не было. Но как-то вечером раздался стук. Мама побежала открывать. Это были мои военные! Снова заплакал, теперь уже от радости. Военные извинились, что не приехали вовремя. Поговорили с матерью, затем под рыдания и матери' и мои меня завернули в одеяло и понесли в машину. Я крикнул: «Баян возьмите!» — «Возьмем, малыш, не бойся, обязательно возьмем! Вот поставим тебя на ноги, и будешь нам играть». Машина оказалась полуторкой, в кузове которой был построен деревянный домик. Внутри домика горела железная печурка, труба выведена наружу. Так и ехала машина. И сама на дровах вместо бензина, и на ходу печурка горела. ЮНБАТВ полк приехали ночью. Меня положили к раненым в медсанбат. Пришел комиссар полка, тоже заплакал. Видимо, вид у меня был далеко не блестящий, а у него семья тоже зимовала в Ленинграде, Начали меня кормить с ложки. На второй день пришел с позиции отец. И он меня не узнал, и я его нашел очень осунувшимся и постаревшим. Обнялись мы, поплакали, Я ему сказал, что буду проситься к нему на батарею. Несколько дней меня кормили буквально по ложке. Потом я чуть не умер. Один сердобольный солдат принес мне котелок каши. Я его весь съел, и мне стало очень плохо. Диагноз поставили быстро — заворот кишок. Меня несколько раз промывали, затем изолировали в отдельном помещении и закрыли. Всем раненым и сестрам разъяснили, что я дистрофик, что кормить меня нужно небольшими порциями, иначе я умру.Недели через две я уже был в строю. Сшили мне обмундирование. Отдали приказом по полку. 28 марта 1942 года я принял воинскую присягу. Вначале меня определили в тыл полка, в артмастерские. Потом пришел комиссар полка и сказал, что я назначен к нему ординарцем. Так я уехал с комиссаром в расположение полкового штаба. Старший батальонный комиссар Васильев меня, как и все бойцы, очень любил. В редкие спокойные от обстрела часы, когда комиссар оставался в штабе, я шел в землянку штабной батареи, брал баян и играл. Собирались бойцы; командиры, вполголоса пели любимые песни. И это было для меня большим счастьем. Отца я видел редко. Однажды, когда я с комиссаром полка приехал на батарею, где служил отец, поступил приказ открыть огонь по врагу. Комиссар подозвал меня к орудию, где наводчиком был отец, и сказал: «А ну, династия Ивановых, угостите-ка фашистов огоньком!». А надо сказать, что огонек наш был горячий. Калибр пушки сто пятьдесят два миллиметра. Это не шутка. И вот по команде командира нашего орудия «Четвертое — огонь!» я дернул за шнур, и снаряд полетел во врага. Я выпустил два снаряда. Так я начал мстить врагам за мой родной город, за мать, за всех ленинградцев, за их страдания и боль. Возвращаясь в штаб полка, мы попали под прицельный минометный огонь. Повредило машину, меня оглушило. После этого комиссар, чтобы не рисковать моей жизнью, отправил меня в тыл полка. Здесь я, сам того не желая, подвел командование полка. Части объезжал новый командующий фронтом генерал-лейтенант (впоследствии Маршал Советского Союза) Л. А. Говоров. И надо же было мне попасться ему на глаза без одного сапога, отданного на несколько часов в ремонт. Я увлекся рассказом красноармейца о пулемете, который был установлен на коллег се от телеги, колесо вращалось на столбе, врытом в землю, и таким образом пулемет мог бить по самолетам. Вдруг красноармеец замолк, вскочил на ноги и вытянулся по стойке «смирно». Я оглянулся и увидел группу генералов в сопровождении командира и комиссара полка. Бежать было уже поздно, и я вытянулся рядом с красноармейцем, пряча разутую ногу. Генерал-лейтенант Говоров строго спросил меня, кто я такой. Я доложил. Не сказав мне ни слова, командующий отчитал командира полка за то, что его подчиненные ходят в расположении полка в босом виде. Затем добавил, что коль скоро я зачислен в полк, то должен быть одет по всей форме, а не выглядеть оборванцем. После отъезда командующего меня вызвал подполковник Несветайло, как следует отругал и приказал отправляться снова в штабную батарею. Так я стал связным штаба полка. Связной — это человек, который доставляет донесения начальника подчиненным, когда рвется или не работает телефонная связь. Штаб нашего полка располагался от передовой километрах в трех. А передовой наблюдательный пункт — в шестистах метрах от передней линии окопов. К НП вели траншеи. Когда обрывалась связь, телефонисты шли на линию устранять повреждение. Впоследствии меня зачислили связистом, и я не раз сам устранял под огнем повреждения на линии. Вот такая была моя военная профессия. Как-то в июне меня вызвал Васильев и сказал, что он на день едет в Ленинград, и пригласил меня навестить мать. Я с радостью согласился. Быстро сбегал на батарею к отцу. Вдвоем собрали кое-что из еды, и я на машине поехал с комиссаром в город. Васильев высадил меня недалеко от дома, на Театральной площади, и велел приехать к нему на Петроградскую сторону к 20 часам. Я побежал домой. Видимо, со стороны я производил странное впечатление. Маленький солдат (ведь мне было одиннадцать лет), в военной форме, с наганом, шагал в сапогах, подбитых подковками, по улице Союза печатников. Я пришел домой. Постучал. Дома никого нет. Увидела какая-то соседка, заохала, побежала на набережную канала Грибоедова, за матерью, где она поливала грядки. И вот бежит мама. Я ее не узнал. Маленькая, сгорбленная, худая, с большим животом. Вот как уродует человека голод. Счастливо я провел с матерью отведенные мне часы. Помогал ей на огороде, который она вместе с другими разбила прямо около дома, на набережной. Странно все это выглядело. Центр города. Проспект Римского-Корсакова и... огороды. Но жизнь заставила ленинградцев разбивать грядки посреди улиц... Вечером мама проводила меня на квартиру комиссара. Мы отбыли в полк. В начале августа произошло памятное для всех нас событие. Перед строем полку зачитали приказ № 227 Верховного главнокомандующего. Это был очень суровый приказ. В нем говорилось об опасном положении, создавшемся на советско-германском фронте, осуждались «отступательные» настроения, указывалось на необходимость любыми средствами остановить продвижение немецко-фашистских войск. В приказе говорилось, что отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. «Ни шагу назад!» — вот суть приказа № 227. На нас, воинов, эти суровые и честные слова произвели огромное впечатление, Сознание смертельной опасности, нависшей над Родиной, придало каждому из нас новые силы. Вскоре нам объявили, что полк отводится на другие позиции. Никто не знал куда, но по солдатскому телеграфу стало известно, что с Карельского перешейка полк перебрасывают в район Невской Дубровки. Пошел слух, что мы будем участвовать в прорыве блокады. Бойцы и командиры ликовали. Наконец-то кончилось сидение в обороне, пора дать фри-цам пинка под зад и отбросить их от Ленинграда! В таком настроении мы в одну из ночей погрузились в машины, и большая колонна двинулась в путь. И сегодня мне слышатся команды: «По машинам!», «Мо-торы!». Передвигались ночью. Очень строго следили за соблюдением светомаскировки. Рано утром колонну обстреляли из пушек «мессершмитты». Мы все! залегли в кювете и открыли по самолетам огонь из личного оружия. К вечеру прибыли на незнакомое место, Огонь зажигать было нельзя. Поели сухарей. Вдруг меня вызвал к себе командир полка подполковник Несветайло. Оказалось, что одно орудие где-то сбилось на последнем этапе с дороги, и его нужно найти. Командир полка спросил, хорошо ли я запомнил дорогу. Я сказал, что oтлично помню все повороты. Стал ему говорить, где лежала трубка от противогаза, где каска... Он перебил и сказал: «Хорошо. Поедешь с мотоциклистом и найдешь орудие. Проводите к месту расположения полка. Возьмите с собой на всякий случай канистру с бензином». Машину с прицепленной к ней пушкой мы нашли на одной из развилок дорог поздно ночью. Оказалось, у артиллеристов кончился бензин, и они дожидались утра, чтобы искать своих. Вот где пригодилось горючее, которое мы взяли с собой. Заправив машину, мы поехали в полк. К утру я доложил командиру полка, что его приказание выполнено. «Спасибо, сынок! Будешь представлен к медали. А сейчас присваиваю тебе звание «ефрейтор». Так мне в одиннадцать лет было присвоено первое воинское звание. Я этим очень гордился. У меня теперь были не пустые петлицы, а шла вдоль них красная полоска, заканчивавшаяся большим медным треугольником в углу. После прибытия в район Невской Дубровки первое, что мы стали делать, — это зарываться в землю. Уже на следующий день немцы произвели сильный огневой налет на наши позиции. Видимо, они уже знали, что подошел свежий полк. Перед самым артналетом я встретил воспитанника одного из маршевых стрелковых полков. Это был мальчик лет четырнадцати. Естественно, мы обрадовались друг другу, стали рассказывать о наших солдатских делах. Поговорили мы минуты две-три, не больше, так как немцы начали сильный обстрел расположения нашего полка. Мой собеседник скатился в придорожную канаву, а я ползком добрался до отрытого укрытия для автомашины. Обстрел длился минут пятнадцать. Очень сильно досталось стоявшей в рощице зенитной батарее. После обстрела туда поспешили санитары, там было много раненых. Больше встретиться с воспитанником из другой части мне так и не удалось. Между тем земляные работы продолжались. Штабные землянки рыли километрах в двух от передовой, точнее, от берега Невы, по которому проходил фронт. Передовой НП разместился недалеко от берега, Протянули связь. Вскоре в полк прибыл командир 70-й стрелковой дивизии полковник Краснов. Части его дивизии должны были переправиться через Неву, а наш полк обеспечить им переправу своей артиллерией. Командир дивизии мне очень понравился: молодой, Герой Советского Союза. Хорошо мне запомнился его адъютант. Им оказалась очень красивая девушка — младший лейтенант в галифе и коверкотовой гимнастерке. РАНЕНИЕВечером 25 сентября я был послан на полковой наблюдательный пункт. А ночью началось невообразимое. Земля гудела от нашей артподготовки, через голову летели на берег снаряды, реактивные мины «катюш»... Такого я еще не видел! Артподготовка длилась около часа. В бинокль я наблюдал, как наши подразделения начали форсировать Неву, Весь день на том берегу шли бои. От нас вместе с наступающими высадились корректировщики огня. Ранним утром 26 сентября немцы, опомнившись, начали ожесточенную бомбежку наших позиций и сильный обстрел артиллерией и минометами. Особенно доставалось позициям артиллеристов... Между НП и командным пунктом полка то и дело прерывалась связь. Уходили с донесениями связные. Настала и моя очередь. Вместе со мной пошли пожилой связист и один раненный в голову красноармеец. Траншеи были залиты водой, и идти по ним было тяжело. Перебежками и по-пластунски мы двигались вдоль траншей. С того берега немцы нас заметили и открыли минометный огонь. Со второго залпа я понял, что нас взяли в вилку. Надо было прыгать в траншею. Раздался противный, леденящий душу вой мины. Что есть сил я прыгнул в траншею, и тут же раздался взрыв. В глазах вспыхнули огненные круги. Не знаю, сколько я пролежал без сознания. Очнулся, и первое, что почувствовал, — гарь и дикий холод. Попробовал встать, но боль в руке, ноге и груди не дала даже шевельнуться. Я лежал на дне траншеи в болотной воде. Вода от крови стала красноватой, бруствер в метре от меня был разворочен взрывом. Я понял, что спасся чудом. Пожилой связист не успел прыгнуть в траншею. Он лежал на краю траншеи, свесив ноги. Грудь у него была разорвана осколками мины, он был мертв. Вскоре я снова потерял сознание. Не знаю, сколько я пролежал в воде. Очнулся, когда меня несли два санитара. Несли не на носилках, а на скрещенных двух ладонях. Мне стало страшно. Кругом продолжали рваться мины, снаряды, и я боялся, что меня не донесут, что санитаров убьют и тогда меня некому будет спасти.Принесли в медсанбат, перевязали, вдруг через какое-то время прибежал старший батальонный комиссар Васильев. Вижу, комиссар плачет и все повторяет: «Как же мы тебя не уберегли? Что я скажу Марии Павловне (это моей матери) и отцу?». Затем меня вместе с другими ранеными повезли на машине в полевой госпиталь. Там нас не приняли — полно раненых. В другом тоже. В третьем сопровождавший машину санинструктор сказал, что в кузове лежит тяжело раненный мальчик-ефрейтор. Ему нужна срочная операция. Это подействовало. Меня положили на носилках около хирургической палатки. Не знаю, сколько я здесь пролежал. Вдруг подходит врач, увидел меня и начал кого-то распекать за то, что меня не несут в операционную. В операционной — я лежал голый на столе — мне надели какую-то маску и велели считать. После операции меня долго рвало, а потом я куда-то провалился. Очнулся оттого, что кто-то на меня пристально смотрит. Передо мной сидел военный с одной «шпалой» в петлицах. На рукавах по золотой звезде. Понял, что это старший политрук. Старший политрук улыбнулся, сказал, что он комиссар госпиталя. И вдруг спросил: где это я так научился ругаться? Я покраснел от стыда. Вот тогда-то он и рассказал мне, как я буянил, когда мне давали наркоз. Я извинился. Он сунул мне две шоколадные конфеты и сказал, чтобы я отдыхал, что наступление развивается успешно, поэтому нет причин волноваться. Я не знал, что наша попытка прорвать блокаду в тот раз сорвалась и полк понес большие потери. На следующую ночь нас погрузили в санитарный поезд и повезли в стационарный госпиталь в Ленинград. В палате нас лежало двое. Я и парень-казах. Написал я тут же матери, и вот в начале октября входит в палату мама, вся заплаканная. Кое-как ее успокоили, пришел врач, объяснил, что я ранен в грудь и руку осколками мины, что опасаться за мою жизнь оснований нет. Мама сказала, что будет меня часто навещать. Однако через несколько дней мне объявили, что я в числе тяжелораненых буду эвакуирован в госпиталь на Большую землю. Никакие просьбы и слезы не помогли. Приказ есть приказ. В середине октября, не помню точно, какого числа, нас ночью погрузили в санитарные машины и повезли на станцию. Уложили в санитарные теплушки, и мы поехали. Мы знали, что единственная дорога из блокированного Ленинграда — это через Ладожское озеро. Еще по воздуху самолетом. Никто не знал, куда нас везут. Я думал, что на аэродром. Однако утром мы прибыли на берег Ладожского озера к причалу, где стояли корабли. На носилках нас стали переносить на корабль. Стоял солнечный, но холодный день. Ладога бушевала. Моряки нам говорили, что было девять баллов. Пока меня переносили на корабль, я страшно замерз, зубы выстукивали дробь. Это я сегодня думаю, что замерз, а тогда я, может быть, дрожал и от страха. Шутка ли, беспомощный, весь забинтованный, да еще на корабль, да еще в шторм по необъятному морю. Я ведь Ладогу представлял себе как бескрайнее море. Матросы положили меня не в трюме, а в какой-то выгородке около трубы. Я скоро согрелся. Пришел комиссар. Сказал, что корабль называется «Чапаев», что идти нам часа три, что если будут налетать немецкие самолеты, я не должен бояться. «Чапаев» хорошо вооружен. Вышли в море. Ко мне подходили матросы. Кок корабля сварил специально для меня сладкую рисовую кашу. И мне стало тепло и спокойно. Подошли матросы: «Ты, Витек, после госпиталя к нам подавайся на корабль, юнгой. Флот — это лучший вид сил». Я тоже полюбил этих добрых людей, их корабль. И решил, что обязательно стану моряком. Ведь любой мальчишка в Ленинграде бредит морем и кораблями. Одного из матросов я попросил достать мне матросский ремень с бляхой. Усмехнувшись, он сказал, что вот сейчас выйдем на середину Ладоги и там достанет мне со дна хоть два. Товарищи на него зацыкали, а я не сразу уловил зло-вещий смысл его слов. Но скоро жестокая реальность раскрыла суть шутки. На корабль навалились три «мессершмитта» и сбрасывали бомбы. Корабль содрогался от грохота зенитных пулеметов. Огонь мешал фашистским стервятникам бомбить прицельно. Бомбы падали то-перед носом, то за кормой. Одна взорвалась очень близко от борта. Корабль обдало водой, он накренился. У меня сердце от страха остановилось. Корабля как бы раздумывая, ложиться ли ему на борт, все же выпрямился и пошел своим курсом. Появились наши истребители. Немцы были отогнаны, и мы благополучно пробились к желанному причалу. Из госпиталя на Большую землю меня сопровождала молоденькая и красивая медсестра Наташа. Ей часто приходилось преодолевать этот полный опасностей путь. Но она не боялась. Ей было лет шестнадцать. Мне одиннадцать. И я в нее влюбился. Уже потом, когда я лежал в госпитале, мы некоторое время даже переписывались. Она относилась ко мне, как к младшему брату. После прибытия в порт Кобоны нас начали грузить с корабля в вагонетки узкоколейки. Я думал, что Большая земля — это тишина и безопасность, но тут все ходило ходуном от взрывов бомб. Немцы бомбили скопившиеся на берегу ящики и мешки с продуктами, предназначенными для блокированного Ленинграда. Под непрерывной бомбежкой нас погрузили в вагонетки и, толкая их вручную, повезли к стоявшему на путях составу. И снова теплушки с нарами. Кругом тяжелораненые бойцы. Санитарки мечутся от одного к другому, стремясь как-то помочь, облегчить боль. Один без руки, другой без ноги... Помню, очень кричал один боец. Его крик мне слышится до сих пор. Его уговаривали раненые, сестры, но он продолжал кричать от боли. Вот так и ехали. В начале пути на состав налетел немецкий самолет, стал бомбить. Чтобы не дать самолету прицельно бомбить, машинист паровоза то набирал большую скорость, то резко тормозил. Во время резких торможений некоторые раненые падали с нар. Раздавались крики, костерили машиниста. Поздно вечером поезд притащился в Череповец. Я ждал, что меня вынесут на-юнец из вагона. Однако пришел врач, осмотрел меня и сказал Наташе, что меня здесь снимать не станут, а повезут дальше — в госпиталь на станцию Шексна. И вот мы на станции Шексна. Нас выгрузили и направили в какое-то помещение на санобработку. Здесь произошел смешной случаи, который на следующий день стал известен всему госпиталю. На санобработке нас стригли и брили. Брили и те места, которые мужчины стыдливо закрывают. Положили и меня, очередного. Мол о денькая сестра механически нагнулась ко мне с машинкой и от недоумения раскрыла рот — ведь стричь-то было нечего. В растерянности она подняла глаза, увидела, что перед ней мальчик, и захохотала. Захохотали ее подруги и раненые. Вот так я С первого дня прославился на весь госпиталь. Госпиталь наш располагался в бараках. Меня поместили в J 1-й барак. Это было просторное помещение, разделенное пополам. Раненые лежали на двухъярусных деревянных нарах. Пробыл я в госпитале долго. С середины октября до седьмого января 1943 года. Раны никак не заживали, все время гноились. Старшим ординатором у нас был военврач третьего ранга Вера Платоновна — красивая и молодая женщина. Носила в петлице одну «шпалу». Сын Веры Платоновны вместе с бабушкой остался в оккупированном Ростове-на-Дону, и она относилась ко мне со всей нежностью, как к родному. Естественно, все раненые были в нее влюблены. Больше всех, как мне казалось, разведчик младший лейтенант Вася Титов — мой сосед по нарам. Иной раз проснусь ночью от стонов, гляжу, Васи рядом нет. Сидит за столом напротив Веры Платоновны и что-то тихо говорит. Но мальчишки все замечают. И я знал, что сердце Веры Платоновны отдано летчику, который изредка прилетал на «У-2» и садился прямо за бараками в поле. Зимой, когда я вовсю уже ходил, часто видел их, гуляющих в заснеженном поле. Как-то в начале декабря наше отделение посетил сам начальник госпиталя. Интеллигентный и строгий человек — военврач первого ранга Коркуп. В петлице у него было три «шпалы». Сегодня это соответствует подполковнику, но тогда для меня он был как маршал. Осмотрел он меня внимательно и сказал, что дела мои идут хорошо. Разрешил кататься с другими выздоравливающими на лыжах и приказал начальнику вещевой службы сшить для меня по росту все виды обмундирования. Сняли с меня мерку. Сшили прекрасную шинель, гимнастерку, галифе и даже в соседней деревне скатали маленькие валенки. Теперь по территории госпиталя я разгуливал в полной форме с ефрейторским треугольничком в петлицах. Вместе с другими выздоравливающими ездил за дровами, водой, выступал в художественной самодеятельности. Дружил со многими ранеными. Отдавал им свое табачное довольствие. Узнав об этом, начальник госпиталя распорядился выдавать мне вместо табака изюм. Курильщики были, конечно, разочарованы, а я с удовольствием жевал изюм. Рядом со мной лежал моряк из Кронштадта, тяжело раненный в бедро. Он подарил мне столовую ложку, всю исколотую морскими рисунками и необыкновенно скрученную. Этой ложкой я очень гордился. Вася Титов перед отъездом из госпиталя подарил мне трофейную немецкую подзорную трубу и маленькую курительную трубку. А один из раненых сделал мне чемоданчик из фанеры, где я хранил свое нехитрое добро. Получал я письма от мамы. Она писала, как немец бомбит и обстреливает Ленинград, рассказывала о смерти моих товарищей по дому. Писал и отец, как воюет в полку, просил, чтобы я после госпиталя постарался попасть к ним, Чувствовал я себя хорошо. Раны затянулись. И стал я проситься на выписку. Несколько раз беседовал со мной военком госпиталя, говорил, что лучше мне остаться здесь, что на фронт мне больше нельзя. Но я был настойчив. И вот седьмого января 1943 года вместе с группой выздоровевших я был выписан из госпиталя и направлен на пересыльный пункт в Вологду. Приехали в Вологду. Стоял прекрасный зимний солнечный день. Кто-то предложил зайти к сиротам в детский дом. Не знал я, что сценарий этого захода был составлен заранее. Оказывается, на моих медицинских документах была резолюция: на фронт не посылать, поберечь в тылу. В детском доме нас, фронтовиков, встретили очень хорошо. Мы рассказывали, как воевали с немцами, как их били. Ребята особенно тепло отнеслись ко мне. Ведь я их сверстник, а уже воевал, был ранен. На мне ладно сидела новенькая форма, сшитая в госпитале. Угостили нас какао, вкус которого я уже и забыл. Кто-то принес баян, и ребята попросили меня сыграть. Обстановка сложилась самая дружеская. Старший команды попросил меня остаться на денек с ребятами. Я, ничего не подозревая, согласился. Однако на следующий день, когда пришел к директору детского дома попрощаться, он сказал, что есть решение командования на фронт меня не посылать, а оставить в детдоме. Сказал, что все документы у него и выдать их мне он не может. От обиды я заплакал. Выходит, меня обманули. Отпросился в город. Директор объяснил, что хоть никого из детей отпускать в город по одному он не имеет права, но для меня сделает исключение. И вот я в городе. Расспросив, где горвоенкомат, я пошел туда. Принял меня капитан. Я попросил направить меня на пересыльный пункт для отправки на фронт. Он связался по телефону с кем-то из начальства и повторил мне слово в слово, что и директор детдома. Нервы мои и так были на пределе, а тут я и вовсе не выдержал. Я заплакал. Бросил шапку и шинель об пол и. заявил, что никуда отсюда не уйду, пока не будет восстановлена справедливость. Капитан вышел из кабинета и долго отсутствовал, Не знаю, кому он докладывал обо мне, но, придя в кабинет, сказал, что командующий дал указание отправить меня на пересыльный пункт, а там будет видно. Мне выдали положенные документы, и я, счастливый, покинул военкомат. Было еще светло, и я решил сходить в кино. В центре города шел английский комедийный фильм «Три мушкетера». Билетов в кассе уже не было, но женщина-билетер, мило улыбаясь, сказала мне: «Проходите, товарищ военный! Мы поставим дополнительный стул». Фильм был комичный и очень отличался от романа Дюма. Д'Артаньян был настоящим мушкетером, а Атос, Портос и Арамис — поварами. В драках против гвардейцев кардинала они ему помогали, действуя, правда, не шпагой, а разными подручными средства-ми, например, подвешенным на веревке котлом, где варили куриный суп. Помню они пели шутливую песенку: "Суп, cyп...", ощипывая при этом курицу. Настроение у меня поднялось, я хохотал до слез. Когда я вышел из кинотеатра, было уже темно. Пересыльный пункт располагался на окраине, и я задумался: как ту да побыстрее добраться. Вдруг вижу - едут сани, в санях старичок. Я спросил, не в мою ли сторону едет. Дед обрадовался пассажиру, да еще военному. Сказал, что до пересыльного пункта довезет. Подстелил мне сенца, и мы поехали. — Что, видать, дело у Красной Армии плохо, раз берут в армию таких мальцов — спросил дед Я ему рассказал, как попал в армию. Детаких подробностей о Ленинграде не знал и все просил снова и снова рассказывать ему о блокаде. Подъехали к пересыльному пункту. Я тепло попрощался с дедушкой и видел, как он меня украдкой на дорогу перекрестил. На пункте мене определили в комендантское отделение, которым командовал очень высокий усатый старшина. Выделили мне койку у печки, и я впервые после госпиталя спокойно заснул. Старшина питался не в общем зале, а в старшинской, и на следующий день повел меня с собой. Все в отделении были фронтовики, оставленные после госпиталя по негодности к строевой служба У меня со всеми установились сама дружеские отношения. Официантки и повара очень уважали моего старшину, и это уважение распространялось и на меня. Когда мы приходили со старшиной, нас старались угостить чем-то вкусным. Прибыло молодое пополнение 1925 года рождения, и меня назначили старшим одной из групп. Помню, я построил новобранцев, чтобы вести их в поликлинику. Ни у кого из них не возникло сомнения, что я еще мал командовать. В их глазах я выглядел фронтовиком, прибывшим из госпиталя, ефрейтором. Наверное, со стороны было забавно наблюдать, как мальчишка вел строй в поликлинику, старательно отсчитывая: «Раз, два, три! Раз, два, три! Левой, левой!». Парни, которые были старше меня лет на шесть, старались идти в ногу. Затем приехали на пересыльный пункт представители одной из танковых дивизий. Начали меня уговаривать ехать с ними в дивизию. Но я сказал, что хочу только на Ленинградский фронт или на Балтийский флот юнгой. Вслед за танкистами прибыли эа пополнением летчики с Ленинградского фронта: старший лейтенант и два старшины. Они предложили мне ехать к ним в полк. Я всегда любил летчиков и моряков. Уже одно то, что они летчики, да еще с Ленинградского фронта, решило все. Я согласился. Вместе с новобранцами сел в эшелон, который должен был доставить нас к Ладоге. Дальше предстояло шагать по ладожскому льду, по знаменитой Дороге жизни. Когда все погрузились в теплушки, я вдруг вспомнил, что все мои госпитальные документы, деньги, а также подарки от раненых остались у директора детского дома. Доложил об этом старшему лейтенанту. Он велел мне бежать в детдом и забрать документы. Не чуя под собой ног, я побежал. Больше всего боялся, что директора не застану на месте. На мое счастье, он оказался у себя в кабинете. Документы и деньги я у него получил, тепло попрощался, а когда вышел во двор, то увидел всех мальчишек и девчонок. Они устроили мне очень теплые проводы. У многих на глазах были слезы. Это были и слезы зависти, и слезы прощания. «Бей, Витя, фашистских гадов! Отомсти за наших родителей!». Вот с таким напутствием я покинул детский дом, под крышей которого прожил сутки. Когда я вернулся на станцию, то не нашел на путях свой эшелон. В это время со станции уходил какой-то состав, и мне показалось, что это мой. Я бежал рядом с вагонами, кричал, но никого из знакомых не увидел. Было уже темно, и мною овладело отчаяние. От обиды слезы навернулись на глаза. Ко мне подошел какой-то военный. Узнав, в чем дело, он сказал, что мой эшелон не ушел, а переведен на другой путь. Я побежал через рельсы и вскоре с радостью увидел свою команду, свою теплушку. От ребят узнал, что начальство разместилось в одном из домиков. Вошел в домик. Увидел старшего лейтенанта и старшину. Доложил, что все в порядке, что прибыл. Напившись чаю, я пошел обратно на станцию, залез в теплушку и заснул на нарах. Проснулся, когда поезд уже шел. Дорога была в общем-то монотонная и спокойная. Прибыли в Кобону — на восточный берег Ладоги. Наша команда построилась в колонну и подошла к шлагбауму контрольно-пропускного пункта, расположенного на кромке берега. После проверки документов у бревенчатого шлагбаума Кобоны мы ступили на ладожский лед. Перед нами открылась необъятная белая равнина с множеством дорожных знаков, уходящих от берега к горизонту. В январской стуже стояло ледяное безмолвие. ДОРОГА ЖИЗНИМы вышли на лед в ночь. Такая предосторожность была не лишней. Ведь ледовая трасса проходила всего в восьми-двенадцати километрах от передовых позиций немцев. Колонна шла по накатанной дороге. У подножий высоких сугробов курилась снежная пыль. Летел снег. После войны вышло много книг о блокаде Ленинграда. В одной из них я прочел, что в декабре 1941 года от голода умерло более 52 тысяч человек, в январе и феврале 1942-го — почти 200 тысяч. Согласно заключению Чрезвычайной государственной комиссии, от голода во время блокады умерло 641 803 человека.Спасение города зависело от организации подвоза продуктов. И тогда приняли решение наладить доставку продовольствия в Ленинград через Ладожское озеро. Дело было очень тяжелым и очень опасным. Ведь на южном берегу Ладоги стояли немецкие батареи. В северной части озера хозяйничали белофинны. И только узкая полоска ладожской воды между западным и восточным берегами оставалась «ничейной». Вот этой-то полоске и суждено было со временем превратиться в легендарную «Дорогу жизни». Ледовая дорога состояла из трех участков. Первый — от Ленинграда до мыса Осиновец на западном берегу Ладожского озера, второй — от Осиновца до Кобоны, села на восточном берегу, и третий — от Кобоны до станции Подборовье. Последний участок пролегал по сплошной целине и бездорожью. Общая длина маршрута составляла триста восемь километров. Самым главным и самым опасным был тридцатикилометровый участок, пролегавший по льду Ладожского озера. Большая часть его проходила в зоне обстрела немецких батарей. После войны я искал в газетах, книгах, журналах все, что хоть как-то было связано с открытием «Дороги жизни». Я хотел знать, кто были те смельчаки, которые первыми прошли по еще колышущемуся льду Ладожского озера и проложили трассу, спасшую тысячи жизней. Так я узнал, что для проверки прочности льда был снаряжен разведывательный отряд, который возглавил воентехник 2 ранга Соколов. Утром 18 ноября 1941 года отряд вышел на озеро. За бескрайней ледяной равниной находился восточный берег с запасами продовольствия. Это была земля спасения, и дойти до нее нужно было любой ценой, несмотря ни на ветер, ни на лютый мороз. Замерили лед. Толщина его оказалась в десять сантиметров. Но после пятого километра лед стал тоньше. К тому же фашисты обнаружили отряд и открыли по нему артиллерийский огонь. Но немецкие артиллеристы стреляли неточно, и, переждав обстрел, отряд двинулся дальше. Лед вновь стал толще. Вскоре началась пурга. Чтобы не потерять друг друга, бойцы, как альпинисты, обвязались веревками. Когда под одним из солдат проломился лед и он с головой ушел в воду, именно такая страховка помогла его вытащить. Одежда бойца моментально покрылась коркой льда, но он все равно шагал вместе со всеми. На пути отряда попалась большая полынья. Соколов решил найти дорогу в обход полыньи. Только на следующий день выбившиеся из сил люди достигли наконец Кобоны. Ледовая трасса была разведана. Дорога, хоть и рискованная, полная опасностей, соединила Ленинград с Большой землей. В тот же день — 19 ноября — первые подводы с продовольствием пошли в осажденный город. За санями потянулись и машины. Дорога по льду позволила уже к 25 декабря увеличить норму выдачи хлеба в городе. Эта счастливая весть мгновенно облетела весь город. Все, кто мог ходить, вышли из домов, чтобы разделить общую радость. Мы обнимали и целовали знакомых и незнакомых, плакали от счастья. Тот день незабываем! Каждый из нас почувствовал в той прибавке конец блокады. 24 января 1942 года норма выдачи хлеба вновь была повышена, а 11 февраля хлебный паек увеличился еще раз. Зимник по льду Ладожского озера действительно был Дорогой жизни. В течение четырех месяцев по ней было эвакуировано из Ленинграда более 500 тысяч детей, женщин, престарелых и больных. С мая по ноябрь 1942 года по воде было вывезено еще около полумиллиона человек. Тридцать километров ледовой дороги нам нужно было одолеть до рассвета. Мимо нас осторожно ползли машины с потушенными фарами, везли в Ленинград продовольствие. Несмотря на мороз, кабины распахнуты с обеих сторон: если машина провалится, шофер и пассажир успеют выскочить. На каждом километре стояли маленькие домики из снега и льда — регулировочные посты. Нередко встречались вооруженные патрули. То тут, то там вдоль трассы смотрели в небо зенитные установки. На южном берегу слышалась ожесточенная канонада. Только прибыв в Ленинград, мы узнали, что в эту ночь была прорвана блокада города, создан коридор шириной в несколько сот метров, который связал Ленинград с Большой землей по суше. 19 января 1943 года войска Ленинградского и Волховского фронтов прорвали вражеское кольцо в районе Шлиссельбурга. Но пока мы еще ничего не знали и приглядывались к зареву боя на южном берегу. Летели снаряды и в нашу сторону. Заслышав их свист, мы падали в снег и замирали. В конце пути я сильно устал. Ноги отказывались идти. Километра за четыре до западного берега офицер, командовавший пополнением, остановил машину, груженную мешками с сахарным песком, и уговорил водителя взять меня и еще четырех заболевших бойцов. К ленинградскому берегу я подъезжал уже на колесах. Вначале взору открылся полосатый Осиновецкий маяк, а затем и сам пологий берег. Я облегченно вздохнул: ну вот и снова дома! ЛЕНИНГРАДСКОЕ НЕБОВ новом полку нас встретили хорошо. Перед пополнением выступил начальник штаба майор Агарин; он поздравил нас с прибытием в 3-й полк аэростатов заграждения Ленинградской армии ПВО. Рассказал о большом значении аэростатов воздушного заграждения в системе противовоздушной обороны Ленинграда. Аэростаты прикрывали непосредственные подступы к городу со всех направлений, да и сам город. И тут я понял, что меня, мягко сказать, обманули. Ведь я ехал на Ленинградский фронт, надеясь воевать в авиационном полку. Видел себя по меньшей мере в кабине самолета стрелком-радистом, и вдруг — аэростаты. Подвел меня старший лейтенант, да и летные эмблемы в петлицах сбили с толку. Но армия есть армия, и приказ о назначении обсуждению не подлежит, тем более что приказом я уже был зачислен в полк «для дальнейшего прохождения службы».Меня назначили в 3-е звено отряда, которым командовал красноармеец Михаил Филиппович Тимофеев. Тимофеев был личностью необычной. Меня поразило то, что он, простой красноармеец, носил именной маузер. Ведь рядовым такое оружие не полагалось. Потом, когда я сдружился с Михаилом Филипповичем, он мне рассказал, что был летчиком, капитаном, но из-за аварии его судили, разжаловали и послали в штрафную роту. После ранения он был назначен в наш полк. Табличка на маузере свидетельствовала, что Тимофеев награжден за успехи в боевой и политической подготовке наркомом Ворошиловым еще до войны. За этот маузер Тимофееву частенько попадало от командира полка подполковника Кононова. Тот требовал, чтобы Тимофеев сдал маузер на склад боепитания, так как рядовым такое оружие не положено. Смешно было иногда наблюдать, как Михаил Филиппович прятался от командира полка, чтобы избежать лишнего выговора. Летом Тимофеев был восстановлен в офицерском звании и снова отправился в истребительную авиацию. После войны я наводил о нем справки, и мне сообщили, что он погиб. 27 января мне исполнилось двенадцать лет. В тот праздничный для меня день произошло еще одно событие: вместе с прибывшим пополнением я принял военную присягу. И хотя в 577-м артиллерийском полку я уже принимал присягу, мне сказали, чтобы я сделал это вторично, так как в документах не сделано соответствующей записи. Вот так я и присягнул дважды. Учеба в отряде была короткой. Уже в начале февраля мы были, распределены по подразделениям. В прежнем полку я был связистом, и это определило мою специальность и на новом месте. Меня назначили во взвод связи, в отделение, которым командовал младший сержант Петр Поликарпович Заостровцев. Командир отделения Заостровцев был уже дядей в летах. Опытный специалист, очень строгий, но справедливый человек. Под его руководством я многому научился. Изучил телефонную аппаратуру, научился быстро исправлять повреждения на линии, научился прокладывать линии связи на столбах. Овладел «кошками», с помощью которых лазал по столбам. Работы было много. Связь от артиллерийских обстрелов часто рвалась, и нужно было в любую погоду, днем и ночью выходить на линию и исправлять повреждения. И таких эпизодов было много. Тяжел и опасен труд фронтовых связистов. Вскоре после моего назначения во взвод связи случилась беда. Немцы вели интенсивный обстрел наших позиций. Оборвалась связь со штабом полка. На линию мы вышли с младшим лейтенантом Холодным. Ползком и перебежками добрались до штаба. Николай Александрович вошел в здание штаба, а мне приказал проверить аппаратуру на командном пункте полка. Не успел я спуститься в землянку, как рядом раздался взрыв. Взрывная волна сбросила меня со ступенек. Вместе с командиром полка подполковником Кононовым выбрались на поверхность и видим, что немецкий снаряд угодил прямо в здание штаба. Мелькнула тревожная мысль — а как же Холодный?! Ведь он только что туда вошел?! Бросились в дымящиеся развалины. Под обломками погибли начальник штаба полка майор Агарин, помощник начштаба младший лейтенант Ребров и еще несколько человек. Наша телефонистка Майя Стопина и командир взвода Холодный остались живы. Все очень переживали гибель товарищей. Не так давно я снова побывал в Ленинграде. Нашел место, где стоял наш штаб. Здание отремонтировали, видны следы новых кирпичей. В землянке, где размещался КП полка, теперь погреб. Со слезами на глазах стоял я и вспоминал погибших товарищей. Подошли жильцы, спросили, что случилось. Я им рассказал, что здесь произошло во время войны. Невеселой была та поездка... Как-то меня вызвал командир полка и сказал, что война войной, а учиться по возможности мне надо. И вот Холодный на мотоцикле отвез меня в школу на Пороховые. Конечно, тяжело было и учиться, и служить. Но приказ есть приказ. И я стал учиться. Иногда по делам службы я выбирался в Ленинград. Обычно это было связано с получением на складе сухих батарей для телефонных аппаратов. В такие дни я на часок заглядывал к маме. Было радостно видеть, как исчезали с лица матери следы ужасного голода. Как мог, и я помогал маме продуктами. Отец писал, что по-прежнему воюет в артиллерийском полку. Летом меня вызвали к комсоргу полка младшему лейтенанту Вере Сергеевне Елисеевой, «За тебя, Витя, — сказала она, — ходатайствуют комсомольцы взвода связи. Я советовалась с политотделом армии, там сказали, что, поскольку ты уже воюешь два года и хорошо зарекомендовал себя по службе, тебя можно принимать в комсомол, не дожидаясь четырнадцати лет. Исключение из устава для тебя делают!» От счастья я не знал, что и сказать. Вскоре комсомольцы полка на общем собрании приняли меня в комсомол. Билет я поехал получать в политотдел армии ПВО. После вручения комсомольского билета чувствовал себя очень гордым. Меня по такому случаю отпустили домой. Дома меня ожидала еще одна радость: приехал на побывку отец. Моли я подумать тогда, что вижу отца в последний раз! Он погиб 23 февраля 1943 года в самый разгар боев, завершивших полную ликвидацию блокады, и похоронен Гатчине под Ленинградом. Я часто теперь езжу в Гатчину. Там создано мемориальное кладбище. На гранитных плитах высечены фамилии павши солдат и командиров. Среди многих имен есть и дорогая для меня фамилия — Иванов Петр Иванович. Когда жива была мама, приходили сюда вместе. Теперь езжу один. БАЯНСколько себя помню, я всегда играл на баяне. Играл, наверное, лет с пяти. Игре на этом инструменте я нигде не обучался. Подбирал на слух и, как отзывались музыканты, никогда в мелодии не фальшивил.В 1941 году мама записала меня в детскую музыкальную школу Кировского района, но учиться в ней мне не пришлось, так как началась война, Отец мой, Петр Иванович, работал до самой войны во Дворце культуры имени Горького. До поступления в школу я там дневал и ночевал. Музыканты мне подсказывали, как надо играть. Успехи были, потому что меня и приятеля моего, Толю Барымова, тоже баяниста, даже приглашали в праздники играть на карусели. Раньше такие карусели монтировали на площадях, а потом разбирали. Так вот карусели вращались под нашу музыку. За эту работу нам даже платили. Конечно, не деньгами, а мороженым, конфетами. Как-то перед войной я поехал с мамой к бабушке в Боровичи. Бабушка работала на кирпичном заводе. И вот на заводе узнали, что я играю на баяне, пригласили меня дать в обеденный перерыв концерт. Чудом сохранилась старая фотография, где я в окружении взрослых, среди которых стоит и мама, играю на баяне с заводским музыкантом. Роста я небольшого, и из-за баяна меня почти не видно. В 1946 году перед майским парадом в Москве к нам в морской парадный полк приехала Клавдия Шульженко. После исполнения песни «Руки» несколько человек, в том числе и я, нахимовец, выскочили на сцену с цветами и под бурные аплодисменты подняли Клавдию Ивановну на руки. Музыку я любил всегда. В страшный голод блокады многие выменивали хлеб на вещи. Мы с матерью поменяли все, даже патефон. Осталась в доме одна ценная вещь — баян, И вот настал момент, когда надо было менять на хлеб и его. Достали мы инструмент, расплакались и решили, что лучше умрем, но баян не отдадим. Когда меня, закутанного в одеяло, увозили на фронт, баян также взяли со мной. После того как я более или менее отошел от голода, первое, что я попросил, — это дать мне баян, С тех пор в перерывах между боями всегда играл для бойцов — ив землянках, и в окопах. Под Невской Дубровкой в землянку, где лежал мой баян, попал снаряд. Землянка обрушилась, и под ее развалинами погиб мой верный товарищ. Впервые после гибели моего баяна я играл на чужом инструменте в госпитале на станции Шексна. Как-то в нашу палату заглянула медсестра и сообщила, что шефы-моряки будут давать для раненых концерт. Конечно же, в барак, где было наше отделение, набилось много народу. Моряки пели, плясали. Баянист-аккомпаниатор мне не понравился: играл слабовато, фальшивил. И тогда я, под смех своих товарищей-раненых, попросил, чтобы мне разрешили сыграть. В музыку вложил всю душу. По баяну я истосковался, не играл месяца два... Все зааплодировали. И матрос, которому принадлежал баян, отдал мне его до выписки из госпиталя с условием, что я буду аккомпанировать его товарищам при выступлениях. Я с радостью согласился. В аэростатном полку, узнав, что я баянист, выдали мне большой баян и велели, чтобы я в свободное от службы время играл для бойцов, участвовал в красноармейской художественной самодеятельности. Я со своим баяном как бы исполнял обязанности, полкового оркестра. И, когда в 1943 году был утвержден новый Государственный гимн СССР, по распоряжению командира полка разучил его и исполнял на всех торжественных собраниях. А качество моего исполнения Государственного гимна проверял даже какой-то товарищ из вышестоящего штаба. Играл я много. Участвовал в самодеятельности полка, а когда послали учиться в школу, участвовал в самодеятельности школы. Смотрю на фотокарточку военных лет. Я с баяном на венском стуле и наши девушки — участницы художественной самодеятельности. Не раз, рискуя жизнью, наш маленький ансамбль добирался до самых отдаленных точек, чтобы доставить бойцам радость и поднять настроение. Фамилии многих, к сожалению, я уже забыл, но хорошо помню красноармейцев Майю Степину, Шувалову, воентехника 2-го ранга Лукина. Все мы выступали в свободное от службы время. Еще одна фотография той поры, На ней я снят с баяном на коленях. Рядом старшина нашего отряда Татаринцев и замполит Лушкин. Эта фотография была опубликована в одном из номеров газеты Ленинградского военного округа «На страже Родины», Где сейчас они, друзья-однополчане? Интересные строки я прочел в ленинградском дневнике Веры Инбер «Почти три года». 18 апреля 1943 года она записала: «Только что вернулась из города, с олимпиады детского творчества, устроенной Дворцом пионеров совместно с Институтом усовершенствования учителей.., В синем маленьком зале с куполом 341-я школа Володарского района исполнила под собственный оркестр песню «Махорочка». Часть исполнителей для удобства публики были помещены на стулья, исполнители, стоящие на полу, относились к тем, которые на стульях, с явным пренебрежением... Смешливый Витя Иванов, баянист, то и дело прятал лицо за баян. У него на куртке нашивки ефрейтора летной части». Хорошо помню и зал, и «Махорочку», Всю атмосферу этой олимпиады, которая неоднократно прерывалась из-за вражеских обстрелов. На Ленинградском фронте была популярна песня, где были такие слова: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне...» Мне это было особенно понятно, ибо я в свободное от боев время играл для бойцов на баяне и видел, как светлели лица моих слушателей. Представлял я художественную самодеятельность своего полка и на смотре Ленинградского фронта. Помню, итоговый концерт состоялся в Ленинградском Малом оперном театре на площади Искусств. В один из дождливых дней осени 1943 года вызывает меня заместитель командира полка по политчасти и сообщает, что я прошел отборочный смотр и буду участвовать в заключительном концерте художественной самодеятельности Ленинградского фронта, который должен состояться вечером в помещении Малого оперного театра. «Бери, — говорит, — Витя, мотоцикл с коляской и езжай в Ленинград», Нашел я мотоциклиста Гришу Иоффе, с которым и без того немало исколесили дорог. Быстренько собрались, поехали. Гриша за рулем, я сзади, баян в коляске. Когда мы въезжали в город, начался сильный обстрел. Переждать его мы не могли, так как знали, что ленинградцы, несмотря ни на что, придут к началу концерта, а у нас времени в обрез. Решили проскочить, Здесь-то проявил всю свою выдержку и водительское мастерство Гриша. Его мотоцикл то стремительно летел вперед, то вдруг, как вкопанный, останавливался, И все-таки немного мы запоздали. Но когда прошли за кулисы, узнали, что ввиду ожесточенного обстрела командование решило задержать начало концерта, а гостям предложено спуститься в бомбоубежище. Утомленный дорогой, переживаниями, я незаметно для себя уснул на каком-то канате за кулисами. Проснулся оттого, что кто-то похлопывал меня по плечу. Смотрю, стоит рядом высокий подполковник, смеется: «Заспался, ефрейтор, вставай! Через два номера твой выход». Быстренько вскочил. Оказывается, уже первый час ночи, Концерт из-за затянувшегося обстрела начался поздно. Я очень волновался: не ушли ли зрители? Но мне сказали, что зал полон, Ленинградцы не дали испортить себе настроение, Любовь к музыке, к песне оказалась сильнее снарядов. Когда я вышел на сцену, то был ослеплен ярким светом рампы, Сел на стул, мне принесли баян, это вызвало аплодисменты в зале. Я сейчас и сам с улыбкой вспоминаю тот момент. Из-за маленького роста мне самому трудно было вытащить тяжелый баян на сцену. Вскоре после того, как я поступил в нахимовское, мама, видя, что сын тоскует без баяна, решила купить мне небольшой аккордеон. Пришлось переучиваться, Так у меня снова появился настоящий инструмент. Снова играл для товарищей, снова конкурсы, Смешно вспоминать, но самые лучшие мои концерты я давал перед отбоем в умывальной комнате. Воспитанник Игорь Кириллов был ударником, И каким! Он барабанил и на табуретке, и на кастрюле — на всем, что попадалось под руку. Все, кто мог и хотел, пели. Пели, конечно, морские песни, И «Пары подняли боевые корабли», и «На приморском бульваре», и «Варяг», Пели и джазовые песни, да и что греха таить, отдавали дань и «Юнге Билю», «Цыганочке Азе». Как и всех военных людей, нас выделяли на различные работы, в том числе и на чистку картошки. Здесь у меня была привилегия — все чистили, а я играл. Но должен был играть не переставая, никуда тут не денешься, В нахимовском училище я попробовал серьезно заняться музыкой, Стал изучать с преподавателем ноты, но меня хватило ненадолго. Не хватило терпения играть по нотам. Считал, что то же самое можно сделать быстрее на слух. После нахимовского я поступил в Высшее военно-морское училище имени Фрунзе. Здесь работа с художественной самодеятельностью была поставлена гораздо серьезнее. Аккордеон, прекрасный аккордеон, на котором играл в нахимовском, я сдал, в клубе училища Фрунзе мне выдали новый. Сейчас я играю очень редко. Иногда зайду к соседу, живущему этажом ниже — у него аккордеон. Уже и песни стали другие, да и мелодии не те. И руки потеряли навык. Порой возникает шальная мысль: купить аккордеон, поступить в вечернюю музыкальную школу... Но и годы не те, да и здоровья нет. Но музыку по-прежнему люблю страстно. Некоторые песни не могу слушать без слез. Я благодарен своему фронтовому баяну. Он подарил возможность увидеть мир более полным и прекрасным, Подарил радость общения со многими интересными людьми. Право, он стоил того хлеба, на который мы его не поменяли. МЕДАЛЬВ один из солнечных августовских дней 1943 года мне вместе с другими бойцами полка вручили очень дорогую для меня награду — медаль «За оборону Ленинграда».Вручал медали командир полка под-полковник Кононов. Удостоверение было вложено в серую корочку, на которой были напечатаны следующие стихи: За то, что бьешься ты за Ленинград, Медаль из нержавеющего сплава Тебе сегодня вручена, солдат! Пройдут года. Пройдет чреда столетий, И пусть мы смертны, но из рода в род Переходить медали будут эти, И наша слава нас переживет. Но помни — враг недалеко, он рядом, — Рази его и пулей и штыком И прах его развей под Ленинградом, Чтоб оправдать награду целиком! Рази штыком, прикладом бей с размаха, Гони его от городских застав, — И пусть твоя душа не знает страха, Как ржавчины не знает этот сплав! Эти стихи стали для нас своеобразно программой. Блокада была прорвана, но враг все еще стоял у ворот города. Артобстрелы города стали более ожесточенными. Необходимо было отогнать фашистов, не сумев взять под приступом, уморить население голодом, решили сровнять невскую твердыню с землей. Они буквально забрасывали Ленинград бомбами и снарядами, Били с раннего утра и до позднего вечера. Като я смотрел кинофильм в кинотеатре «Титан», Демонстрация фильма затянулась на пять часов, так как сеанс несколько раз прерывался из-за артобстрела. Летом 1943-го я перешел в пятый класс и на «каникулах» полностью отдался делам службы, Служба у аэростатчиков особая. Когда спускались сумерки, у начиналась боевая работа. Мы прикрывали наиболее важные объекты города о вражеских бомбардировщиков. Аэростаты, похожие на больших серебристых рыб поднимались, наполненные газом, на определенную высоту и удерживались на тросах. Если немецкие летчики пытались бомбить прицельно, то им надо было снижаться. И вот тут-то их поджидали наши аэростаты, Вражеский самолет натыкался либо на сам аэростат, либо на трос, удерживающий его. Когда самолет натыкался на трос, то внизу на земле нажималась педаль лебедки, стопорящая трос, аэростат взмывал и практически разрезал стальным тросом самолет. На боевой счет нашего полка был записан не один вражеский стервятник. Немцы боялись аэростатов и вынуждены были бомбить не прицельно, а с большой высоты. Служба аэростатчиков не так уж и безопасна. Как-то в одном из отрядов девушки не удержали баллон, наполненный газом. Их командир младший лейтенант на какую-то секунду промедлил, пытаясь в одиночку удержать баллон, и оказался на высоте двадцати метров. Прыгать оттуда было уже поздно. Так он и летал, держась за стропы. Ему удалось достать пистолет и выстрелить в оболочку, чтобы газ вышел и баллон снизился. В конце концов так и произошло. Но баллон стал приземляться прямо над Невой, где на одном берегу были немцы, а на другом каши. На высоте пятнадцати метров ветер погнал баллон в нашу сторону. Немцы открыли по нему ураганный огонь. С болью в сердце наблюдали наши бойцы, как младший лейтенант сорвался и упал в воду. Он был убит. Началось большое наступление. 20 января в «Правде» был опубликован приказ Верховного главнокомандующего, из которого мы узнали, что войска Ленинградского фронта перешли в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали оборону немцев, овладели городом Красное Село и станцией Ропша. Отличившимся полкам и дивизиям присваивались почетные наименования Красносельских и Ропшинских. У всех было радостное и приподнятое настроение. В день моего рождения, 27 января 1944 года, меня отпустили в город к маме. Ехал я на «десятом» трамвае. Когда мы проезжали по Большому Охтинскому мосту, вдруг поднялась страшная пальба. Трамвай остановился прямо на мосту. Сначала никто не мог понять, в чем дело. Но потом кто-то сказал, что это салют в честь того, что полностью снята блокада Ленинграда. Это был незабываемый салют! Кроме выделенных орудий, стреляло все, что могло стрелять. Били зенитки, установленные в скверах и садах, стреляли счетверенные пулеметы на крышах домов, палили солдаты и офицеры — из винтовок, автоматов, пистолетов. Так уж получилось, что большой праздник ленинградцев — снятие блокады — совпал с моим днем рождения. И теперь всегда 27 января в Ленинграде звучит салют. Так что праздник у меня двойной. 30 января в «Ленинградской правде» было опубликовано постановление исполкома Ленгорсовета «Об отмене ограничений, установленных в связи с вражескими артиллерийскими обстрелами города Ленинграда», Сбылась наша мечта — город вздохнул полной грудью. САЛЮТ НАД НЕВОЙНаступил сентябрь 1943 года, Снова я стал ездить в школу, В январе 1944 года началось большое наступление. 20 января в «Правде» был опубликован приказ Верховного главнокомандующего, из которого мы узнали, что войска Ленинградского фронта перешли в наступление из районов Пулково и южнее Ораниенбаума, прорвали оборону немцев, овладели городом Красное Село и станцией Ропша. Отличившимся полкам и дивизиям присваивались почетные наименования Красносельских и Ропшинских.У всех было радостное и приподнятое настроение. В день моего рождения, 27 января 1944 года, меня отпустили в город к маме. Ехал я на «десятом» трамвае. Когда мы проезжали по Большому Охтинскому мосту, вдруг поднялась страшная пальба. Трамвай остановился прямо на мосту. Сначала никто не мог понять, в чем дело. Но потом кто-то сказал, что это салют в честь того, что полностью снята блокада Ленинграда. Это был незабываемый салют! Кроме выделенных орудий, стреляло все, что могло стрелять. Били зенитки, установленные в скверах и садах, стреляли счетверенные пулеметы на крышах домов, палили солдаты и офицеры — из винтовок, автоматов, пистолетов. Так уж получилось, что большой праздник ленинградцев — снятие блокады — совпал с моим днем рождения. И теперь всегда 27 января в Ленинграде звучит салют. Так что праздник у меня двойной. 30 января в «Ленинградской правде» было опубликовано постановление исполкома Ленгорсовета «Об отмене ограничений, установленных в связи с вражескими артиллерийскими обстрелами города Ленинграда», Сбылась наша мечта — город вздохнул полной грудью. Наступление наших войск успешно продолжалось. В этом наступлении в боях за город Лугу и погиб мой отец. После его гибели мать, убитая горем, приехала к командованию полка с просьбой поберечь меня, так как кроме меня у нее никого больше не было. Меня вызвал командир полка и сказал, что есть решение направить меня в суворовское училище. Возразить мне было нечего. Единственное, о чем я попросил, так это побыть до начала учебного года с матерью дома. Просьбу мою уважили. Выдали мне направление в суворовское училище и все необходимые документы. С грустью покидал я полк. Я понимал, что на этом мое участие в Великой Отечественной войне закончилось, Но с армией я решил не расставаться. Без громких слов решил посвятить всю свою жизнь воинской службе. Но, для того чтобы стать профессиональным военным — офицером, нужно было по-настоящему учиться. Прибыл я на улицу Халтурина, где шел прием в суворовское училище. Предъявил все документы, но, к моему разочарованию, мне сообщили, что суворовских училищ в Ленинграде нет и потому мне надо ехать в другой город. Что делать? Уезжать из Ленинграда я не хотел, да и маму после гибели отца оставлять одну было нельзя. Я попросил разрешения подумать. Вдруг узнаю, что в Ленинграде создается нахимовское военно-морское училище. Любой ленинградский мальчишка тянется к морю, ну а мне, после встреч с моряками на Ладоге, тем более хотелось на флот. И тогда я решаюсь на маленький подлог. Стер везде в документах буквы «сувор» и написал «нахим». Поехал на прием к начальнику нахимовского училища капитану 1 ранга Изачику и все ему чистосердечно рассказал. Изачик принял решение зачислить меня кандидатом в воспитанники нахимовского училища. Чтобы стать воспитанником, я должен был сдать вступительные экзамены. Пятый класс я не закончил и потому стал сдавать за четвертый. После экзаменов был зачислен воспитанником училища. В 1947 году летнюю морскую практику мы проходили на Ладоге. И как когда-то, в годы войны, я снова держал путь от Осиновца в Кобону. Но теперь Ладога плескалась тихая и спокойная. Светило долгое летнее солнце. Не было ни атак вражеских самолетов, ни артиллерийских обстрелов. И шел я не на «Чапаеве», а под парусом на баркасе. Трудно было унять волнение. Воспоминания теснились в груди... Вспомнил, как наш «Чапаев» шел в охранении корабля Ладожской флотилии. В дни войны корабли флотилии несли трудную и очень ответственную службу. Они охраняли единственный путь, связывающий Ленинград с Большой землей. Нередко вели тяжелые бои с противником, доставляли продовольствие и боеприпасы, охраняли транспорты от налетов авиации. Командовал Ладожской флотилией контрадмирал Виктор Сергеевич Чероков. Правильно говорят: мир тесен. Весной 1958 года мне, молодому флотскому офицеру, пришлось докладывать вице-адмиралу Черокову о прибытии в его распоряжение. Два года, которые я прослужил под началом Виктора Сергеевича, были для меня самыми памятными. Человек исключительной воспитанности, интеллигентности, большой эрудиции, Чероков даже в самой острой ситуации никогда не повышал голос. При случае я рассказал ему, как осенью 1942 года выбирался на «Чапаеве» на Большую землю. Виктор Сергеевич тоже припомнил немало... Будучи нахимовцем, я увидел на Неве корабль, который поразил меня своим странным корпусом. Я никак не мог понять, к какому типу он принадлежит. Офицер-воспитатель сказал мне, что это «Конструктор», корабль, у которого заново приварен нос, оторванный взрывом на Ладоге. В начале ноября 1941 года «Конструктор» вывозил из Ленинграда женщин и детей. Вражеский самолет обнаружил корабль недалеко от Осиновца. Летчик отчетливо видел на палубе женщин и детей и все же пошел в атаку. В «Конструктор» попало несколько бомб. Взрывная волна смела в ледяную воду всех, кто был на палубе. Погибло 204 человека. Один из кораблей флотилии отбуксировал полузатопленный «Конструктор» в бухту Морье. Сейчас там установлен скромный обелиск. ...Побывали мы в том учебном плавании и в Кобоне, где я видел на берегу остатки памятной мне узкоколейки. К моим ногам набегала невысокая ладожская волна... Низкий поклон тебе, Ладога! С тех пор прошло много лет. После нахимовского военно-морского училища я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, а потом и Высшее военно-морское училище радиоэлектроники имени Попова, служил на кораблях Балтики и Черного моря. Сейчас — капитан 1 ранга-инженер. Когда выпадает случай, приезжаю в Ленинград. Любуюсь его красотами, наведываюсь в те места, где прошли мои детство и юность. Что скрывать, подчас и грущу. Но когда я смотрю на прекрасные проспекты и скверы Ленинграда, на красавицу Неву, вижу улыбающиеся лица ленинградцев, я думаю, что не зря мы воевали, не зря проливали кровь. Не зря гибли мои товарищи. Именно за это счастье мы и не щадили своей жизни. Вперед Оглавление Назад
|
