Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Краны-манипуляторы для военных

Военным предложили
новые автокраны
и краны-манипуляторы

Поиск на сайте

Глава 2

Овчинников, младший штурман и метеоролог, с которым я делил в дальнем походе каюту, обещал «нормальную волну и голубое небо» через двадцать четыре часа после того, как наш крейсер «Профинтерн» врезался в двенадцатибалльный шторм.

Прошло трое суток, то есть семьдесят два часа, а шторм и не думал уходить «под северо-западным ветром», как было обещано моим другом.

Небо висело над носом. Если бы только над носом корабля, то куда бы ни шло. Мы с Костей готовились к «собаке».

— Шаман ты, а не мет...

Я не договорил, потому что в этот момент каюту перевернуло и я оказался в шерстяной темноте плотного свитера, не успев натянуть его до конца.

— Разговорчики разговариваете, товарищ вахнач! — донесся откуда-то из-под моих ног Костин голос. — Си из си, май диэр... Перевожу: море есть море, мой дор...

Океанская волна пресекла словоохотливость моего напарника и поменяла нас местами, чем я немедленно и воспользовался, просунув, наконец, голову в шейный вырез свитера.

— А шаман есть все-таки шаман и...

Мы шутили.

А Бискай не шутил. Он гневался, как ему и полагалось в это время года, обрушивая на наш крейсер сотни тонн водяной массы.

Шторм в Бискае бушевал уже около месяца. Стена ветра шла, адски гудя, с юго-запада. Разогнанная ветром, волна достигала пятнадцатиметровой высоты. Водяные валы катились по палубам, снося в океанскую пучину все, что было плохо принайтовано.

Вырываясь на полкорпуса из волнового плена, крейсер какое-то мгновение, будто застыв, зависал над бездной, а затем с грохотом в нее проваливался и тут же сталкивался с новым, еще большим, водяным накатом. И снова рывок к пропасти, и вновь провал в нее.

Кто упорнее? Кто сильнее?

На гребне волн шквальный ветер клал крейсер то на правый, то на левый борт. Стрелка кренометра заскакивала за критические отметки. У нашего корабля они равнялись сорока пяти градусам. За ними — торжество стихии, и она, почти торжествуя, продолжала нагнетать свою безжалостность. А мы шли наперекор ей.

Помощь?

Она бессмысленна, даже если бы кто и услышал призывы к ней: спасатель оказался бы в точно таком же, как наше, положении.

И крейсер, перекрывая расчеты о собственной остойчивости, в переводе на обычный язык — жизни, то ложась на бок, то вздыбливаясь, как боевой конь, неутомимо шел вперед по заданному Родиной курсу. Двойная, килевая и бортовая, качка — страшное дело. Она изматывает и физические силы, и саму душу.

К тому же слишком далеко мы ушли от родных берегов.

Смешивались понятия времени и пространства. В секундных воспоминаниях свинцовые балтийские волны казались нам пуховыми перинами, не меньше.

Там, дома, каждый из краснофлотцев старался во что бы то ни стало определиться на стационарную койку. Ее не нужно каждое утро вязать и Выносить на палубу, на ней можно прикорнуть в любую свободную минутку. Выходит, что койке цены нет. Она — свой крепкий угол на корабле.

Здесь же, в бискайской круговерти, и эта привязанность переменилась. Стационарка стала жесткой катапультой, то и дело выстреливающей приверженцев морского сна в неизвестность. Она воленс-ноленс (мы шли у берегов Франции) сравнивалась с необъезженным рысаком, а обременительная на Балтике подвесная койка — с ласковой колыбелью. О познание ценностей мира в практическом сравнении!

— Кореша, имейте же снисхождение: дайте вздремнуть по-человечески! — ныл у подвесных коек вчерашний гордый обладатель ста- ционарки.

— А ты имел? — неслось в ответ.

— Темным был, братцы! Темным, как дымоход, — каялся стационарщик.

— Посветлел?

— Ага!

— Надолго?

— До конца службы краснофлотцем!

— Ой ли... Да ладно, подгребай к «собаке», так и быть дам вздремнуть.

— Сельсовету закажу имя твое, кореш...

— Афанасий... Да про чаёк не забудь, смотри.

— Это как водится, — подтвердил проситель, не очень довольный поставленным вопросом.

— С сахарком, — уточнил «вымогатель», так что нуждающемуся не оставалось ничего, как согласно кивнуть и запомнить должок на будущее.

— Молодые... — разъяснил боцман. — Но к вахте, не беспокойтесь, будут готовы как штыки.

— Спасибо, боцман.

— Есть, товарищ командир!

Шутили в кубриках, а бискайские черти молотили и сверху, и снизу, и сбоку. Молотили тяжело, разом, будто остервенели под какой-то сверхдьявольской командой.

А крейсер шел и шел вперед...

Я заступил на вахту в ноль часов.

Присутствовавший на вахтенной прием-передаче командир крейсера, словно ничего особенного не происходило вокруг, молча козырнул сменам и отбыл к себе в салон. Право, можно было подумать, что корабль не бросало в это время как щепку, а он стоял у достроечной стенки где-нибудь в защищенной заводской гавани.

Что ж, верно и то: вахтенный начальник не дитя, командир — не нянька. Попробуем, насколько слились непромокаемые яловые сапоги с палубой ходового мостика... Попробуем? Тут не до проб, извините, тут надо стоять и выстоять.

На нуле температура и видимость. Брезентовые ветроотбойники надулись и, подрагивая, звенят будто металлические. Тусклая лампочка высвечивает «Моссельпром», не будь так сказано при старпоме о столике с путевой картой, штурманским инструментом, часами-хронометром и, святая святых жизни корабля, вахтенным журналом.

Рядом со столиком по-змеиному выбросили надраенные медные головки переговорные трубы. Одна — в ходовую рубку к рулевому и главному старшине машинного телеграфа, другая — к «колдунам» пути — вахтенным штурманам, и, наконец, третья соединяла вахнача непосредственно с командиром корабля. Действие переговорных труб простое, но быстрое и четкое, как все на море: подул в свисток на пробке-заглушке, получил отзвук вызываемого и разговор задействован. Бездействие третьей трубы — признак нормально текущей вахты.

На море, как должно быть ясно любому и каждому, «свистят» и «свистели» в прямом и переносном смыслах. Очевидно, что морякам не обойтись как без первого, так и второго. Например, высвистанная штурманская рубка после сверки данных о курсе корабля голосом Кости Овчинникова говорит: «Все в порядке, мой адмирал?» Черт бы побрал его английский. «Разговоры, штурман!» — «Есть разговоры, мой адмирал!»

Как-то Костя, еще когда мы учились в училище, громко позвал меня, я в шутку сказал:

— Ты свистел, как боцман парусного флота?

— Май диэр... Перевожу — мой дорогой, ты слишком высоко меня вираешь, экскьюз ми — прошу прощения — возносишь: тебя высвистел начальник курсов английского языка. Будем вместе слушать эдванс инглиш... Углубленный английский то бишь.

— Ты с ума сошел, Костя, я на мелком-то ни в зуб ногой.

— Ду нот меттэр — это не делает погоды, в прошлый раз ты отлично прошелся за меня по... как прозывались те курсы, не помнишь?

— Это был не я.

— Тем более, май диэр фрэнд — мой дорогой друг, я чувствую себя неоплатным должником, так разреши мне рассчитаться именно с тобой. Кстати, чи-иф «углубленного английского» — премилая женщина.

Она, скажу тебе прямо, достойна того, чтобы мы претерпели фитили от Аполлоши за плохую успеваемость. Она и Павел Дыбенко, и Александра Коллонтай, вместе взятые, короче, сам вот-вот увидишь и перестанешь злиться.

— Но, Костя!..

— А может, и преуспеем, а, что уж мы беспомощны, что ли?

Честное слово, в собственной беспомощности признаваться не хотелось.

Бывало, как говорили на флоте в переносном смысле, высвистывания на другие корабли, соединения и флоты. Высвистывали моряки жен поближе к базированию корабля. Случалось и наоборот, как и такие высвистывания, например, именуемые «инвалидными». Эти звали к теплому местечку на берегу, определение же «инвалидные» растолковывало то, что у высвистываемого одна рука там, где распоряжаются упомянутыми калориферными местами. Разумеется, и свистящему и высвистываемому, в особенности, доставалось на орехи в кают-компанейских собеседованиях за чаем. В их адрес отпускались, несмотря на сахар без нормы, весьма солененькие морские словечки. Но со временем был открыт полезный кораблю «закон»: высвистанный на берег с него соплаватель, чувствуя угрызения совести к недавним товарищам, бывал очень внимателен к корабельным нуждам.

— Ты знаешь, — говорил он по секрету командированному на берег, — я пробил вашу заявку на водомерные стекла (это могла быть заявка и на ветошь, и на горчицу).

— Понятно.

— Сам ни в какую, но...

— Понятно.

— Так ты иди оформляй.

— Понятно.

— Ну а как там наши?

— Наши?.. А чего, саку ют потихоньку.

— Эх...

— Понятно.

Несмотря на явное нежелание командированного вдаваться в подробности, высвистанный и в следующие разы оставался внимательным к «своему» кораблю. Так что, как гласит русская пословица, нет худа без добра.

Не худо лишний разок свистнуть и в первый выводной патрубок, тот самый, что соединяет вахнача с рулевым и главстаршиной. В рубке у них полусумрак, не дует, монотонно жужжат приборы, да и качка лишь до поры бодрит, долго ль до греха, то есть до глубокого сна.

— Курс?

— Зюйд-зюйд-ост...

— Добро. Так держать!

— Есть так держать!

Молодцом.

Грозно завывало и... свистело в корабельных снастях. Неужто главный адмирал морей и океанов — Нептун — окончательно рассвирепел?

Его высвистывание нам ни к чему, мы в походе, нам не до заигрываний с богами, пусть хоть и с морскими в полных рангах. Как там на флагмане, линкоре «Парижская коммуна»?

Сигнальщики с обоих крыльев рапортуют, что флагман идет, как шел, не подавая никаких предостерегающих сигналов.

— Добро. Смотреть в оба.

— Есть смотреть в оба!

Н-да-а, порядочки у Нептуна! Я в сотый раз, наверное, перекрыл норму физподготовки по приседаниям. Да какое там — в сотню! — в тысячу. На каждой волне приседаешь, чтобы устоять. Устоишь вроде бы, а неведомая сила бросает к ветроотбойному ограждению и дальше, дальше за него, а там новый могучий шум и всплеск такой, будто в мартеновскую печь с раскаленным металлом влили сразу много тонн воды. Это нос нашего крейсера врезывался в очередной океанский вал.

Крейсер шел самым малым ходом. Это был маневр, которым корабль, подстраиваясь под скорость волны, избегал встречи одновременно с идущей ей вслед другой. Проутюжила одна, можно выдержать и следующую. Лишь поскрипывала тысячетонная махина, выдерживая бесконечные натиски стихии.

Кажется, чернота ночи приобрела фиолетовый, оттенок, что, видимо, должно означать на языке Биская предрассветное посветление.

И как ему, Бискаю, не надоест бешенствовать? Не для того мы шли в него, чтобы перед его неистовством сдаваться.

У нас забот полон рот, не до свиданий с бискайскими русалками. Да и есть ли они, в самом-то деле? А вот чай, крутозаваренный, огненный чаек с сахарком внакладку для Афанасия Кречетова, вахтенного рассыльного, приготовлен наверняка тем самым стационарником. Он весь в нетерпении и предвкушении, то есть рассыльный краснофлотец Кречетов так и рвется получить приказание об оповещении следующей вахтенной смены.

Но рано.

Я не произносил этого слова, но Кречетов, по-крестьянски смекалистый и по-флотски находчивый, услышал его. Услышал и замер в служебном безразличии, недоумевая, как же товарищ вахнач не берет поправку на эдакую качку, приняв ее во внимание, надо набросить секунд пятьдесят на бег туда и обратно.

Мне и самому не терпится хватить стаканчик-другой чайку, товарищ рассыльный!

Пора... И вот он, краснофлотец Афанасий Кречетов, тут как тут:

— Товарищ вахтенный начальник, время вахты выходит, разрешите будить смену?

— Будите.

— Есть будить!

Сдав вахту, я без задержки ступил во внутренние помещения.

Честно говоря, меня больше шатала не качка, а дьявольская усталость, которая вдруг обрушилась при встрече с машинным теплом. Оно входило в меня при каждом шаге, пробиралось вовнутрь, предательской дрожью в коленях и бисеринками пота на лбу, выгоняя из тела пронизывающий бискайский ветер, от которого не спасли ни двойной свитер, ни меховой реглан.

С трудом, засыпая на ходу в объявшем тепле, я втиснулся в каюту, готовый уснуть не разоблачаясь.

— Стоп, май диэр кеп!

Сияющий Костя Овчинников, врубив расставленные ноги в палубу, стоял, ожидая меня, ухитряясь к тому же, как мне показалось, держать в руках два стакана и термос.

— Грог, мой дорогой вахнач! Только грог... За Новый год, за Родину, за наш поход, за который нам скажут спасибо благодарные потомки! Я принял стаканы, а он, открыв термос, из которого не взвился характерный парок, сказал с придыханием:

— И за тебя, мой адмирал!

Конечно, с проникновенной благодарностью я поддержал тост моего товарища, но, признаться, был ошеломлен. Не дружеской встречей — это было в стиле Кости Овчинникова, не холодным грогом, который на самом деле был ямайским ромом, не торжественностью тоста — мы находились вдали от Родины. К глубокому сожалению, я не обнял тогда друга, как это полагалось бы сделать по русской традиции, — подчиняясь времени, мы считали такие проявления излишними сантиментами. А жаль, что считали. Поражен же и ошеломлен я был «Новым годом».

Да, ведь точно: в вахтенном журнале я собственноручно поставил: «1 января...».

— Постой, постой, — воскликнул Костя, помогая мне освободиться от вахтенных поддевок, — ты не знаешь, что сегодня Новый год? Вот это да! Ну, дружище, быть тебе адмиралом без никаких...

— Не шамань пальцем по небу, на два дня вперед погоду предсказать не можешь, а туда же... про адмиралов...

Потом мы с Костей, как заведено, пили чай и вместе с крейсером «Профинтерн» входили в чуть обозначавшийся рассвет первого дня 1930 года. Засыпая же, Костя пробормотал:

— Н-да, забыть Новый год... Вот это так вахнач, наверное, с пеленок, а? Прадед, дед, отец — моряки, а, как у папаши Гроссмана, а?

Вперед
Оглавление
Назад


Главное за неделю