Важное
Главное в военных СМИ за неделю: перестановки на верфях ОСК, робот-эвакуатор для передовой, закладка танкера проекта 23630
ВМФ предложили 
|
Глава 7 должны быть четки, осмысливание их — молниеносное, исполнение —
бегом.
Я стоял дублером сигнальщика на ходовом мостике. Линкор шел в штормовой обстановке, медленно, очень нехотя переваливаясь с борта на борт. Семибалльный ветер неистовствовал в верхних снастях и постанывал в бесконечных корабельных закутках и постройках. Нескончаемые ветряные завихрения становились все напористее и плотнее. Привыкать к волне и качке в шлюпке или даже на приличном по размерам корабле, допустим на миноносце, — это далеко не одно и то же, что на линкоре. Не знал я тогда, насколько в этом действительна поговорка: «По Сеньке шапка», а узнав, почувствовал, что внутренности мои сдвинулись с обычных мест и принялись каждая по-своему искать выхода. И целиком я тоже, подумав с минуту и осознав, что иначе разорвусь. А линкору, что ему? Он шел и шел, ведя за собой, как положено, всю эскадру. Правда, некоторые наиболее великие волны безрассудно наскакивали на него, но могучая стальная масса, поддерживаемая тысячесильными машинами, выравниваясь, легко освобождалась от разбойничьих набегов. Читателю может показаться, что не очень-то обремененный, мягко говоря, вахтою, я придавал излишнее внимание своему состоянию? Не буду оспаривать довольно здравое предположение, но всему приходит, как мы уже вместе отмечали, конец. И необременительной вахте тоже. Мой патрон-сигнальщик расторопно орудовал фалом, поднимая сигнальное сочетание флагов кораблям, идущим в кильватерной колонне за флагманом. Поразительное это состояние — чувствовать, что по выброшенным тобой флажкам десятки кораблей и тысячи людей на них исполняют приказания. Не знаю, что именно передавал в тот момент мой патрон, но, когда сильнейший порыв ветра вырвал из его рук фал и тот, взвившись, соскочил со шкива, старшина приказал именно мне: — Исправить фал! — Есть исправить фал! Между прочим, замечу: шкив, на котором двигался фал, а теперь запутался около него, находился на середине марса-реи. Что это такое, постараюсь сейчас вам передать. По скоб-трапу я взлетел на мачту, на марс — это метрах в пятнадцати от палубы, плюс почти в два раза выше от воды, если бы она не волновалась. Но я, нисколько не задумываясь, как и полагается при выполнении осмысленного задания, схватился за леер, натянутый вдоль реи, и — бегом, бегом по ней к злополучному фалу. Вот и он! Ложусь на живот и, держась одной рукой за твердую неизвестность, другой начинаю освобождать запутавшийся фал. Ура, все преотлично: на мостике его с первой попытки подхватили и закрепили, теперь-то он, миленький, не сорвется! И тут, в радости от быстрого и четкого исполнения старшинской команды, отчего, может быть, вовремя будет отведена общая ошибка, счастливый за выработанную в себе сноровку, я по-настоящему глянул вниз, на мостик... на землю, наконец.... Их никого не было... Мамочки родимые!.. Моим глазам развернулась бурлящая морская бездна, готовая вот-вот мягко принять меня и спокойно сомкнуться над моею бедной, как в песне поется, головой... А впрочем, было не до песенок — врагу не пожелаешь под горячую руку увидеть такое. Пока я взлетал, парил и исправлял, а потом испытывал восторг и тешил себя радужными картинами, корабль как раз накренился на мой борт. То есть на свой, конечно, но тот, к которому я, так сказать, тяготел. Тут-то она, бездна, мне и прошептала: «Ну, цыпленочек, вздумавший заработать на моей силище лавровую веточку, поиграть со мной, иди же, иди сюда, я тебя прибаюкаю, расторопненький...» Ф-фу, кругом в голове все пошло, а вместо внутренностей во мне колыхалась препротивнейшая пустота. Ничто не могло бы поднять меня на ноги, оторвать от реи или как это там называлось — все-таки было за что держаться, так же лихо спуститься вниз, как я поднялся сюда, мне и в голову не шло. Сюда, где еще немного, казалось, и мне — каюк... Я вцепился в рею наподобие летучей мыши, наверное. В какие-то мгновения я видел спокойное беспокойство моих товарищей на мостике — наверняка они прикидывали, как и чем мне помочь... Но разве успеют что-нибудь придумать, эх! Вот сейчас, сейчас сорвусь — и все... Так или несколько по-иному одолевал меня страх, не помню, но оказалось, что хотя я и прилепился животом к рее, а все-таки полз им по ней к мачте, где размахи линкора меньше. Что шептал сам себе, тоже не помню, но обещания не быть моряком в случае спасения не давал, это помню хорошо. И выполз, и ни словечка — смешливого или укорного, даже намека на них — не получил ни от кого, а окончательно испугался, все вновь представив, уже за послевахтенным чаем. Ах каким отменным он был, и тот, после злополучной моей вахты, и вообще флотский чай — горячий, крепкий, вприкуску, густой и почти черного цвета. Налитый из жарко надраенного медного лагуна, он действовал на сердце, как девичий поцелуй... Настоящий флотский чай отбивает, как я уточнил, даже испуг. Уверившись в этом, я вскоре заснул. А линкор шел, что ему! И на следующий день никто — ни из постоянного корабельного состава, ни из товарищей-практикантов — не заикнулся о «летучей мыши», вцепившейся в марс-рею. Даже ни у кого глаза смешинкой не блеснули и не сказали: «Что говорить, в парусном флоте и то лишь через несколько лет тренировок бегом по реям бегали, а то все животиками...». Жалели, щадили? Едва ли: моряки шутливы, но не безжалостны. Любой намек, как я понял позже, мог вынудить меня к клятве не подходить к морю на расстояние в пять верст, не говоря уж о том, чтобы учиться плавать на нем. И еще через день ни гу-гу, и через неделю — спасибо друзьям-морякам — ни гу-гу, и практика пошла своим чередом, из которого отчетливо выступает наша «самостоятельная» вахта. Имитационная. Вернее — учебные имитационные вахты, потому что группы практикантов находились и на других кораблях. С ними мы должны были поддерживать связь посредством флажков, ратьера, прожектора. По ходу сменных вахт мы проводили штурманские счисления, прокладывали курс корабля и, следовательно, кораблей, отдавали приказания машине и тому подобное. Все наши командирские измышления по различным дисциплинам заносились в специальные журналы, что в дальнейшем должно было послужить материалом для специалистов по анализу нашей самостоятельности на корабле. Для организации вахт нам предоставили кормовые мостики, обеспечив их компасами, часами, биноклями, пеленгаторами, стереотрубами, наборами сигнальных флагов и тому подобными атрибутами, движение корабля и даже спокойное его стояние без которых немыслимы и практически невозможны. «Вся жизнь игра» — утверждается поэтом, и мы заиграли. Но недолго, преждевременно, до первой проверки вахтенных журналов, заполняемых вахтенными практикантами. Начальство, по верным слухам вестовых, гневалось и вперемежку хохотало до слез и коликов, а также спазм от того и другого. В вечер обсуждения обнаруженных нами навыков в кают-компании оно не играло в любимейшую игру «трик-трак», не звучал на рояле в любительском исполнении модный «Чижик-пыжик», не вспоминались фрондерские проделки гардемаринов прошлых лет, не травились любимейшие байки о Сингапуре, Майолике, индийских тиграх, об открытых ранее забытых островах и о душещипательных встречах на них... Короче — не, не, не, — вечер целиком был отдан нашей самостоятельности и показанным в ней мореходным качествам как персональных, так равно и коллективных. Разошлась кают-компания лишь после третьего настойчивого напоминания старпома о времени и о наступающем трудном дне. На разбор обнаруженного к нам пришел старший штурман Леонид Сергеевич Соболев. Трудно сказать почему, — то ли будущий известный писатель обдумывал завершающие штрихи «Капитального ремонта», над которым тогда работал, то ли он решал дилемму предпочтения одного любимого труда другому, то ли еще по какой-то причине, — но старший штурман был невероятно серьезен. Выслушав рапорт дежурного, Леонид Сергеевич одернул и без того ладно сидящую на нем тужурку, поправил абсолютно правильно завязанный галстук и начал говорить без какого-либо разъяснительного предисловия: — Итак, наиболее успешной вахтой, как ни парадоксально это звучит, надо признать и я признаю «собаку». Рассмотрим, почему именно. Глубокой ночью, не располагая навыками ориентации по звездам, соблюдая все меры предосторожностей при прохождении мелководного фарватера, отдав и исполнив все предусмотренные правилами несения ходовых вахт распоряжения, что говорит не иначе, как о хорошем освоении их, — пока Леонид Сергеевич передыхал, чтобы продолжить монолог, мы, сбитые с толку, не знали, что выражать на наших лицах, — она, то есть вышеупомянутая «собака», мастерски и, прямо скажем, не без изящества и морской лихости, утерянной со времен парусного флота, подвела наш корабль и отшвартовала его у стенки... Гостиного Двора в Ленинграде... Некоторое время спустя мы с вами же уточним, у какой именно — у лицевой, что выходит на Невский проспект, у Садовой или Перинной, а может статься, у Чернышева переулка, — о, это будет верхом искусства кораблевождения, принимая во внимание ширину переулка и нашего линкора... На результатах остальных вахт мы остановимся как-нибудь в другой раз — сейчас же, смею вас уверить, они небезынтересны с точки зрения таких наук, как астрономия, навигация, география и других не менее точных и прекрасных роду человеческому, теперь же остановимся на... — Товарищ командир... — Леонид Сергеевич, договорились? Но это попозже, а сейчас я не могу не огласить вслух запись из «Журнала сигнальных наблюдений», так сказать, не сообщить вам перл, квинтэссенцию из него: «В неизвестное время, в неизвестном направлении, неизвестно какой транспорт, неизвестно какой национальности, прошел неизвестным курсом по неизвестно какому курсовому углу корабля с правого борта»... Известен свой, слава богу, борт, а уже немало, не так ли? — Леонид Сергеевич... — Я буду весь внимание, как только в вольном пересказе доведу до вашего сведения еще одну прямо историческую запись. Она фиксирует приход из Ленинграда... двухпролетного железнодорожного моста, который стал на якорь на восточном рейде... Борт своего корабля, с которого велось наблюдение, — неизвестен, и это, как вы понимаете, надеюсь, усложняет обстановку... Итак, вам в гальюн, товарищ курсант? — Нет, но я прошу выслушать меня... — Я не пришел проводить общего собрания колхоза Военно-морского училища, да такового в нем и не существует ввиду отсутствия у большинства навыков землепользования, так что все вопросы потом. Потом, им придет черед, а сейчас, предугадывая ваше горячее стремление высказаться от имени всех «пострадавших», постоять, так сказать, за мир, я скажу, что, да, в вашем распоряжении был невыверенный, больше того, списанный компас, отслужившие сроки пеленгатор и секстан с потемневшим зеркальцем... Это вы хотели сказать, товарищ курсант? — Да-а... — Но... Но это «но» за ненадобностью — за борт! Старшины составят списки дублеров, а скорее, наоборот, ибо дублерами станут штурмана. — Ура! — Признаю только аплодисменты, каковые на боевом корабле не рекомендованы, кроме случаев особых, ура же — не по моему рангу. Итак, перейдем к вопросам... Нет? Странненько. Тогда — покурим на баке. И мы «курили» незабываемую прелесть рассказов Леонида Соболева, а после его ухода — спорили. Конечно, о нем — быть ему, например, флаг-штурманом всего флота или стать знаменитым писателем. Мнения разделились, сойдясь лишь в одной составной их части: будущий руководитель нашей штурманской практики необычный человек. Тут автор должен заметить, что он не ставил перед собой задачи привлекать читательское внимание к каждому походу «водолея» с практикантами на борту. А он ходил туда и обратно, принимая нас на борт в Ленинграде, а высаживая в Кронштадте, как и наоборот. Каждый поход по-своему примечателен, но если ударяться в подробности, то вы скажете: «Ну и вытравливает этот автор». Скажу одно: от похода к походу мы видоизменялись — вливались и вживались с принадлежностями формы, грубели голосами, кое-кто по-настоящему начинал бриться. В расписанные между походами сроки мы долбили математику, лоцию и многие другие дисциплины, катались на коньках, под лед для которых заливался училищный парадный дворик, вслепую разбирали и, что удивительно, иногда полностью собирали такие наглядные пособия, как торпеды, слушали побасенки папаши Гроссмана и укладывались во время, ляпая задачи бывшего адмирала Лосева и его друга адмирала Фролова — знатоков по провождению кораблей Финскими шхерами. «Вот где можно выучиться искусству боевого кораблевождения!» — мечтали про себя и вслух, и темпераментный, по-особому злой и категоричный Лосев, отрываясь от придумывания все более сложных вводных, нас поддерживал: — Будет вам и дудка, будет и свисток — походите и не только шхерами: не может и не будет сидеть Россия-матушка взаперти, ровно невеста на выданье. Не может и не будет, попомните старика, а сейчас не отвлекайтесь — ляпайте, ляпайте, пустые головы, знаю я вас, сачков, одно у вас на уме... Но я вам не добрый папаша, я панибратства не люблю, — ревниво напоминал он нам о приверженности к папаше Гроссману. Но в шхеры нас не пускали — в них накапливался щюцкоровский москитный флот, и наша курсантская «Аврора» пробиралась в Балтийское море, обстреливаемая и просматриваемая недружелюбными стереотрубами, перископами и просто глазами с обоих берегов Финского залива. Но мы все равно шли и изучали театр плавания в южной части Балтики, Скагеррака, в районе Стокгольма, и тысячи миль накручивали в аванс на наш счет старые, но верно служащие Отечеству винты легендарного крейсера. Накручивали винты мили, работали котлы, сжигая без мазута в три раза больше угля, чем линкор «Марат», и хочется нам думать, что такая масса энергии, столь необходимая тогда государству, не была выброшена вхолостую. Изученные в училищных классах карты оживали в очертаниях просматриваемых визуально островов, проливов, ограждениях фарватеров. На борту «Авроры» мы вели эхолотные промеры глубин, учитывали характеры течений, заучивали названия и запоминали местонахождения маяков, сигнальных огней в любом районе моря. Балтика для нас становилась родным гнездом, в котором мы, хотя пока и мысленно, не собирались куковать зимой и толкаться бок о бок летом. Нас звали просторы морей и океанов, и мы плавали по ним, изучая особенности, определяя рандеву со вспомогательными судами... Пока по картам, приборам и курсам спецдисциплин, но в полной уверенности, что не чисто теоретически. На крейсере «Аврора» мы отрабатывали приемы артиллерийской стрельбы, умение вести огонь по дальним и ближним целям... пока — деревянным щитам, которые неустойчивая международная обстановка могла в любое время превратить в ощетинившиеся разнокалиберным оружием корабли неприятеля. К неминуемой встрече с ним нас готовила Родина, и потому мы пересаживались с крейсерского борта на эскадренные миноносцы и тральщики. На них мы выучивались производить торпедные атаки и защищать наши рубежи постановкой мин, равно как и наоборот: отражать атаки вражеских торпед и вытравливать из наших вод хитроумные минные сплетения. Сухопутную тактическую подготовку и самостоятельное составление морских карт мы проводили на училищной базе за городом. Мы осваивали завет адмирала С. О. Макарова: «Помни войну». Осваивали старательно и неукоснительно. Мы с нетерпением ожидали время, когда, сойдя с борта трудяги-«водолея», можно будет пройти в Кронштадте мимо памятника русскому флотоводству и кораблестроителю и мысленно доложить ему: «Я готов к войне, если враги посягнут на мою Родину, я буду драться за нее, не щадя живота своего». Наконец подошла пора первого производства. Не ахти какое звание, но... по окончании училища наши рукава украсили три тоненькие полосочки, а обношенные «мичманки» — командирский краб. До звания настоящего командира Военно-Морского Флота впереди оставался последний шаг — третья корабельная практика, а сами мы именуемся — корабельными курсантами. Чувствуете, что это уже ни хухры-мухры, а? Это кое-что повесомее и поответственнее. Подчеркивая эту весомость, с нами здороваются за руку не только главные старшины, с кем мы делим роскошь отдельной кают-компании, но и... заслуженный шкипер «водолея»: — Растут, Леонид Александрович? — Выросли, капитан. — Шесть футов им под киль, Леонид Александрович. — Благодарю, капитан. Обычные слова вежливости старых морских волков, в них никакого подчеркивания или подстрочного звучания, а нам становится немного не по себе: в последнем курсантском походе на «водолее» вдруг увидели, как сдали старички. Для нас три года не срок, а им? К тому же у папаши Гроссмана какие-то нелады с непосредственным начальством. В училище пришли новые люди, не всем им понятны «адмиральские» чудаковатости Леонида Александровича, не понятно и педагогическое своеобразие и знание предмета «как такового». В старом русском адмирале, до тонкостей знавшем морскую науку и выучку ей, им видится неряшливый брюзга. Его, по выражению некоторых из них, съедает гордыня за отсутствие черных орлов с позолотою на плечах. Он не снисходит до оправдываний и объяснений. В самом деле, он стал неразговорчивее, замкнутее, а когда традиционная привычка брала свое, он как-то стесняюще поглядывал на двери в кабинет — а вдруг невзлюбившее его непосредственное начальство неожиданно растворит их? Бог с ним, с тем непосредственным начальством, которому не пришлись по душе и «Звериный коридор», и бриг в общем зале, и многое другое. А вот товарища Гроссмана я не помню в конце концов поникшим от напраслины. Чтобы рассказать о весьма интересном случае, я немножечко забегу вперед. На набережной Красного Флота, у военной пристани, стоял посыльный корабль «Дозорный». Полюбоваться его броской подтянутостью, строгим порядком на стесненной палубе и надстройках сворачивали все, кто оказывался поблизости. Среди них был и я, нисколько не удивившись, что заметил среди любопытствующих характерную фигуру старого преподавателя. — Разрешите представиться, Леонид Александрович! — обратился я к нему, полагая, повторяю, что он здесь по той же причине, что и я. — Здравствуйте! — как-то отвлеченно произнес он и, наверное, вот-вот машинально сказал бы: «Чем могу служить?», но память остановила его и он произнес: — Дополнительный прием тысяча девятьсот двадцать пятого года?.. — Так точно, Леонид Александрович! — Старшина шлюпки с неукрепленными вантинами? — Сожалею, Леонид Александрович! — С кем не случается... Прошу на борт. — Простите? — Не видите бортов? А «Дозорный»? Я его командир. В это трудно было сразу поверить, осознать, но невозможно было не восхититься... Далее будет сплошная лирика, а мы — моряки... До лирики ли, когда корабельным курсантом, продублировав обязанности вахтенного начальника, командира роты, плутонгового, ты допущен к самостоятельному несению службы в должности по штатному расписанию командного состава? Корабль в походе, завтра — первая ходовая вахта, и ты не знаешь, какую даже погоду предпочесть на время ее несения. Да и вообще не убежден, какая предпочтительнее: штормовая или штилевая. В первой уже неприятности, во второй — жди их всенепременно. Такую, например, как смерч. На горизонте завьются мгновенно низкие облака и стремительно начнут опускаться громадным змеем-горынычем к воде, а от нее навстречу поднимутся водяные столбы невероятной высоты. Коротенький сговор между этими двумя чудищами, и вот он, пожалуйста, шквалик на твою бедную неопытную голову. Что же с ним делать, скажите на милость, люди добрые? Так и не выбрав себе погодных условий на время ответственного дежурства, молоденький вахнач заснул, чтобы за тридцать минут до вступления на вахту бодро встать и привести себя в состояние утренней свежести. Кому же не ясно, что все, кто под его началом будет править вахту, не откажут себе в удовольствии подметить любую промашку только что вылупившегося вахнача... Дудки, дорогие товарищи и друзья, не на того напали — молодой вахнач сам с усам, то есть кое-что знает, как вахтой править, он не даст вашим острым язычкам ни одного штришка... В последний раз осмотрев себя сверху донизу в карманное зеркальце, вправленное с обратной стороны дверцы платяного шкафчика, лишний разок зафиксировав положение «краба» на мичманке возвнесением выпрямленной ладони к середине носа, молодой вахнач ступил на коридорную палубу. Совершенно машинально, конечно, он напевал: «Сатана там правит бал... Трум-трум-трум-трум-трум... Та-ам пра-а-вит бал...» В пять часов восемь минут командир, отдыхавший в своей каюте, был оповещен, как это и предписывает устав, о входе корабля в полосу тумана. Туман для всего, что держится на воде, — тяжелое и неприятное испытание. Он настораживает и заставляет принимать экстренные меры по предупреждению возможных несчастий: сбавлять ход до малого, а в подозрительной обстановке и вовсе застопорить машины, короче — требуется приготовить себя и корабль к самому неожиданному. С туманом нельзя шутить: звуки в нем очень обманчивы. Например, гудки идущего рядом корабля совершенно реально могут показаться очень далекими и приглушенными, равно как и наоборот. Сколько из-за этого произошло столкновений!.. Весенние и осенние туманы на Балтике бывают такими, что в них не видно собственной руки. «Сплошное молоко» — говорят на флоте в таких случаях, и это образное определение не далеко от истины. Бывало, что эскадра с хорошо поставленной штурманской службой выходила из тумана, не досчитав части кораблей — они разбредались во все стороны моря, хотя, судя по звуковым оповещаниям, все находились в одном ордере. Туман предательски действует на человеческую психику, на его зрение и слух, а следовательно, и на навигационные приборы. Но вернемся к несению вахты молодого специалиста-штурмана. В пять часов одиннадцать минут командир корабля поспешил на мостик, отмечая по пути расторопность молоденького вахнача, потому что корабль уже давал предупреждающие туманные сигналы. «Даром что Петечка... — не успел старший начальник додумать мысленную похвалу: «Петьками» называли только что выпущенных из училищ командиров, как тут же сменил милость на гнев. — Что он там колобродит, молокосос!» Было отчего менять командиру мнения: взлетев на верхнюю палубу, он увидел, что начинался чудеснейший рассвет, ясный до звонкости при полном штиле на море. «Вот Петух шутоломный! Лошадиные шоры на глаза напялил, что ли?» — возмущался командир корабля ложно поднятой молодым вах- начом тревогой. Нужно отметить, что моряки в подавляющем большинстве незлопамятливы. Упомянув конскую принадлежность, наш командир, осененный догадкой, расхохотался: «Ну, ничего, Петя, бывает, спасибо за рассвет, давно с таким не встречался», — миролюбиво досмеявшись, подумал командир и, посерьезнев, ступил в рубку. — Товарищ командир корабля, в пять часов семь минут вошли в полосу тумана, все требуемые меры приняты! — четко отрапортовал молодой вахнач. — Отлично, товарищ вахтенный начальник, благодарю и прошу вас секунд на сорок пять выйти из рубки и лично осмотреться в обстановке на море. — Есть выйти и осмотреться на море! «Знает командир, с кем дело имеет... доверяет», — мелькнула мысль у молодого вахнача, когда он совершал строевой полуоборот к двери. Зачем рассказывать далее о смущении нашего героя? И без того ему досталось от неосторожно им помянутых «острых язычках» и своей всесторонней подготовке к вахте. Будем снисходительны и лишь расшифруем осенившую командира догадку, когда он, накаливая себя, употребил слово «шоры». Под утро похолодало, а в рубке было тепло и ее окна снаружи запотели, это-то и ввело молодого вахнача в заблуждение, усилившееся еще и тем, что синоптики ежедневно предупреждали о приближении поры туманов. Вперед Оглавление Назад
|
