- А это что за джапа? - уловил я какое-то новое выражение из
разнообразного Юркиного словаря.
- Жопа с ручкой! Чтобы не ругаться в открытую, я так замаскировал это
выражение и теперь даже бабам так говорю, если они джапа ч рачкачтач,
- объяснил конспиратор. - Всё равно ничего не понимают.
- Юр, ты, где это такой тарабарщины нахватался? - спросил я нашего
лингвиста.
- Эх, манджя! Я и по-цыгански могу. Хочешь?
- Ну-ка выдай! - решил на всякий случай проверить я нашего
полиглота.
- Манджя кара не боячет, как засунет так двоячет, - весело смеялся
Юрка над своей цыганщиной. - Переводить не буду, а то ещё обидишься.
А 'карась' - это синоним салаги, и говорил его Юрка беззлобно, так
что мы на него никогда не обижались. Карась он и есть карась.
Тем более что Юрке присвоили звание старшина 2 статьи, и он уже был
выше нас по званию. Командир роты, учитывая возраст и боцманскую
должность нашего друга, расщедрился и кинул ему сразу две лычки на курсантский погон.
Юркина кладовка стала нашим местом на троих. Здесь мы с Лёхой и
Юркой по условному перестуку в дверь производили опознание 'свой -
чужой' и могли втроём посидеть и поговорить без посторонних ушей и
глаз. Ну, а если вдруг ещё и посылка из дома приходила, то лучше места
для её вскрытия и не найдёшь.
Посылка из дома – это уголок твоего детства, твоей родины. Мама всегда
присылала стандартный набор домашних гостинцев. Половина посылки
была уложена красными пачками армавирской 'Примы', остальной объём
был заполнен домашним печением и шоколадными конфетами. Ведь для
матери я всё равно оставался хоть и уже большой и даже курящий, но по-прежнему ребёнок.
В Юркиной каморке мы вскрывали простую фанерную посылку с такой
аккуратностью, словно это был хрустальный ларец с драгоценностями
детства. И даже газеты, проложенные в посылке, не оставались без нашего
внимания. Там, в местных кинотеатрах шли фильмы, люди поздравляли
друг друга с торжествами и свадьбами, а вдруг в этой толпе мелькнёт
знакомое лицо.
Печенье было самодельным, его для меня пекли мать и сестра. Песочное
тесто, пропущенное через мясорубку, было запечено склеившимися
волнистыми палочками и отдавало ванилью и домом.
Припасы молниеносно уничтожались набежавшей оравой, желающей
прикоснуться к далёкому дому однокашника и вскоре от него оставался
только запах. Всё это пахло домом, и запахи казались родными-родными,
но такими недосягаемо далёкими-далёкими. Теперь я был, по крайней
мере, на месяц, богатый на понравившиеся всем курилкам сигареты,
и у меня их стреляли не только ворошиловские, но и даже альпийские
стрелки.
Напротив парадного подъезда нашего училища, прямо над водой
Невы стоит прекрасный памятник русскому адмиралу Ивану Федоровичу
Крузенштерну, созданный скульптором И.Шредером ещё в 1873 году.
Красивая гордая фигура адмирала величаво возвышается над набережной
и является лейблом нашего училища.
Мало кто знает, что Крузенштерн, кроме того, что совершил с 1803
по 1806 год кругосветное плавание на шлюпах 'Нева' и 'Надежда', он
ещё и в течение 16 лет с 1826 года по 1842 был директором Морского
кадетского корпуса. Вот почему этот гордый адмирал и занимает свою
вечную стоянку напротив парадного подъезда училища.
На флоте, и в том числе и в училищах, существует много различных
традиций хороших и разных. В частности, существует же традиция
у курсантов училища имени Дзержинского: когда в ночь накануне
выпуска лейтенантов ушлые механики начищают пастой ГОИ до блеска
вздыбленному коню Медного всадника его конское достоинство. В этот
день все туристы, толпами разгуливающие около памятника, щурятся от
сияния непривычного места скульптуры великого Фальконе. Сам я не
бегал, не смотрел на это сияние, поскольку у нас были свои на сей счёт
традиции.
У наших выпускников была более прозаичная цель – сшить огромную тельняшку и напялить её на Крузенштерна. Приодеть, так сказать, нашего
далёкого Директора и основоположника в морскую тельняшку двадцатого
века, пахнущую банным мылом, а не французским Шанелем.
Памятник И.Ф. Крузенштерну - человеку и адмиралу
Начальники с ног сбивались, выставляя вокруг памятника оцепление
и охрану, дабы не коим образом не допустить крамолу с переодеванием
памятника. Но под утро в самое сонное время тельняшка всё равно
оказывалась на бронзовых плечах адмирала и далеко виднелась вместо
адмиральских эполет. Дежурный по училищу чаще всего снимался с
дежурства за упущения по службе и один страдал за всех обалдуев,
которые гоготали с довольными рожами у окон напротив памятника.
Прямо под памятником Крузенштерну у гранитной стенки стояли наши
училищные шлюпки, которые на летний сезон привозили для тренировок
курсантов в плавании по Неве на веслах и под парусами.
Поскольку шлюпки Ял-6 представляли собой весьма солидные
и дорогие плавсредства, то их, естественно, приходилось охранять.
Охранять как от посягательств любителей флотского антиквариата, так и
от невской волны, устраивающей иногда подобие шторма и пытающейся
нанести повреждения, безжалостно колотя шлюпки друг о друга на своей
волне. Шлюпки крепились концами к жалкому подобию плавпричала, на
котором стояла будка, напоминающая скорее деревенский сортир, нежели сторожевую.
В середине ноября стояла ещё ясная прохладная погода, но заморозков
пока не было. Вот в такой осенний день, точнее вечер, мы с Лёхой и Моней
заступили в наряд на плавучку по охране и обороне наших шлюпок с
помощью штыка от автомата АКМ, который висел у нас на поясе.
В будке стоял телефон – связь с дежурным по училищу и одна табуретка.
Шлюпок было штук 15, и они постоянно ёрзали на своих концах и тёрлись
на волне друг о друга через кранцы, свешивавшиеся с бортов (вязанные
из веревок небольшие мешочки для смягчения ударов между бортами
плавсредств).
Я уговорил Лёху с Моней, что моё время ночной вахты с 00 часов до 04
утра. Особо уговаривать и не пришлось – кому охота дежурить в самый
разгар сна. Уж очень мне хотелось посмотреть на ночную разводку моста
Лейтенанта Шмидта, до которого от нашей плавучки было рукой подать.
На улице было прохладно и в бескозырке и бушлатике поверх робы
было не особенно уютно, хоть и со штыком на ремне, подпоясывающем
бушлат.
Где-то около 02 часов заскрипели, как в аду, огромные шестерни
приводного механизма мостовой утробы, и половинки среднего пролёта
начали медленно подниматься и расходиться вверх, унося с собой красный
запрещающий проход огонь. Зрелище прямо скажем потустороннее...
для того, кто никогда этого не видел.
Там, где совсем недавно сновали машины, образовался гигантский
пролёт, и две стороны бывшей дороги взмыли вверх и торчали почти
вертикально, как бы обозначая место для прохода судов.
Уже сразу через пару минут из открытого пролёта моста поползли
огромные освещённые огнями сухогрузы, лесовозы и ещё какие-то суда.
Они пролетали мимо меня, показывая свои зелёные бортовые огни, и
постепенно скрывались за поворотом Невы у Горного института.
Я стоял на плавпричале и, открывши рот от любопытства, наблюдал это
движение огромных пароходов и совсем забыл зачем я тут торчу на этом
холоде. Шлюпки сами напомнили мне о своём существовании ударами друг о друга и скрипом своих концов от волны, создаваемой проходящими
мимо судами.
Проход открыт
Вот чёртовы капитуси, прошли последнее препятствие на Неве и
сразу, почуяв свободу, увеличивали ход, очевидно, до среднего, хотя все
передвижения здесь должны осуществляться только на малом ходу. И
пошла волна в сторону берега.
Тут пришлось посуетиться и удерживать танцующие на волне шлюпки,
чтобы они сильно не бились, наваливаясь друг на друга на повеселевшей
волне. Борьба со шлюпками продолжалась, пока не прошёл последний
пароход, и только тут я облегчённо мог вздохнуть и посмотреть, как уже
сводится мост.
По правилам рейдовой службы суда сначала идут на выход из Невы, а
уж потом только на вход, для чего существует вторая разводка мостов, но
это уже не на моей вахте.
Стало заметно холодать, и лужи покрылись льдом, морозец был
приличный, градусов 5-7. Продрогнув до костей, я сидел в будке и
дожидался своей смены в этом убежище, укрываясь от мороза. Не в
дугу оказался мороз южному человеку, да ещё и вода рядом, совсем не
тёплая.
До конца дежурства я додержался, а уж когда нас сменили, и мы пришли
в свой кубрик, здесь я совсем расклеился, и почувствовал, что здорово
простыл. А ночью у меня поднялась высокая температура, и к утру я был
вовсе никакой: меня трясло, как в лихорадке, а щёки и лоб горели сухим
жаром.
Моргунов, увидев моё состояние, разрешил не бегать на физзарядку и
не ходить на улицу на уборку набережной. Сразу после завтрака приказано
было топать в санчасть к врачу.
Врач послушала мои хрипящие рудники и после рентгена сделала свой
приговор:
- Левосторонняя очаговая пневмония. Вам, молодой человек, придётся
лечь в стационар на длительное лечение.
Меня тут же препроводили в палату и приказали ложиться и лежать,
никуда не ходить и лечиться прилежно, в противном случае можно стать
хроником и непригодным к службе в ВМФ.
Короче напугали меня, как только могли, и уже через десять минут
всадили длиннющей иглой первый удар пенициллином по пневмонии.
Весёленькая жизнь началась: через каждые 4 часа меня будила
сестричка со шприцем в руках и делала своё дело, только подставляй свой
голый зад. В бреду и полусне я вспомнил, что было уже такое состояние и
эти уколы, и это полузабытьё, но только давно, там ещё в Карелии, после
моего апрельского купания в речке Кемь.
- Сима, как же ты - северный житель, смог так простудиться? -
забалагурил Федька, когда они с Лёхой пришли после занятий навестить
своего квёлого кореша.
- Какой северный житель, Юр, ты, что сам заболел? – спросонья не
понял я, при чём тут северный житель.
- Ну, дак ты же с Северного Кавказа или нет? – всё пытался сострить
Юрка.
Вот так печально закончилась первая встреча с разведёнными мостами
на реке Неве: исколотой до синяков и шишек пенициллином моей бедной
задницей, фиолетовыми синяками на спине и груди от усердной баночной
терапии, пропуском 15 дней занятий, да ещё и запретом на месяц
тренировок в бассейне.
Когда после лечения в санчасти я прибыл в роту, дежурный по роте
показал мне разорванный кожаный чемодан, который нашли случайно в
какой-то факультетской шхере.
- Дугинец! Твой чемодан? Тут ребята с третьего курса где-то нашли,
- спросил меня дежурный.
- Точно, мой! – обрадовался я внезапной находке своей пропажи. -
Только порвали крышку, гады. Видимо открыть не могли замки, они были
закрыты на ключик.
Я стал рассматривать свои вещи и обнаружил, что из чемодана пропал
чёрный плащ-дождевик, мои сшитые на заказ сапожником-армянином
корочки и коричневый свитерок, а всё остальное на первый взгляд было
на месте.
Даже позолоченные, но сломанные часы не взяли. Понятно, что
курсанту, который произвёл экспроприацию, нужны были гражданские
шмотки для походов в самоволки, а всякие там безделушки ему не к
чему.
Моня, стоящий рядом и видевший мой раскуроченный чемодан,
предложил свои услуги:
- Пойдём в следующее увольнение, и давай отнесём твой чемодан до
лучших времён ко мне домой.
- Годится. Потом я его всё равно выброшу, а шмотки отошлю домой или
увезу в отпуск, - решили мы со Славкой насущный вопрос с вещами.
В первое же ближайшее увольнение мы все четверо поехали к Моне
домой. Он жил в конце Московского проспекта в здании, в котором
находился Московский универмаг. Славка жил с матерью, младшей
сестрёнкой и бабушкой аж на 10 этаже. Отца у него не было, вроде бы он
ушёл от них, но мы особо не докучали с такими расспросами.
Здесь, в подъезде высотного дома нам провинциальным дикарям
впервые Моней было продемонстрировано бытовое устройство под
названием лифт. Моня сам командовал:
- Раз, два, три!
На счёт три мы подпрыгивали все вместе в движущейся кабине лифта,
и он на время нашего полёта останавливался. Потом мы с грохотом
приземлялись на пол кабины, и лифт продолжал своё движение вверх.
Пока доехали до 10 этажа, мы трижды успели испытать его на прочность
и, что удивительно, он с достоинством выдержал наши издевательства.
Мы начистили картошки, так как стали в этом деле большими спецами,
и мать накормила нас домашним обедом. Бабушка, как настоящий божий
одуванчик, произвела на нас очаровывающее впечатление домашнего
уюта со своими вкусными пирожками и варением. Как будто побывали
дома, всё в их семье было так по-домашнему уютно и запросто.