Эта канонерская лодка имеет героическое прошлое, которым может по праву гордиться.
В октябре 1917 года император Вильгельм второй пытался оказать помощь
своему двоюродному брату, императору Николаю второму. Флот кайзера направился было к Петрограду для захвата столицы и усмирения «взбунтовавшихся
русских».
На пути кайзеровского флота встали корабли нашего Балтийского флота.
В Рижском заливе начались упорные бои. В числе русских военных судов?
сражавшихся много дней подряд, была и канонерская лодка «Храбрый».
Особенно памятен следующий эпизод. Противник намеревался прорваться в
рижский залив узким проходом — Соэло-Зупдом, между островами Эзель и
Даго.
1 октября 1917 года двадцать два неприятельских эсминца начали форсировать Соэло-Зунд. С нашей стороны позицию защищали эсминцы «Гром»,
«Победитель», «Константин», «Забияка» и канлодка «Храбрый».
Вскоре после начала боя, «Гром» получил тяжелые повреждения, остальные эсминцы под натиском явно превосходящих сил противника начали отходить к востоку.
Но тогда ринулся в бой «Храбрый». Один против двадцати двух!
Существует предание, что между командиром канлодки и старшим артиллеристом произошел такой разговор:
— Вот ваш бенефис, — заявил командир артиллеристу, — либо вы их
потопите, либо мы все возьмем холодную ванну!
— Бенефис принимаю, — ответил артиллерист, — купаться не желаю!
И, умело используя преимущества калибра своих пушек, артиллерист
«Храброго» отогнал противника.
— Да, а мне вот не дает бенефиса погода! — досадливо говорит мне
старший лейтенант Фридман и подымается с кресла.. — Пойду наверх, посмотрю — нет ли надежды на улучшение.
Фридман выходит из командирского салона.
Мы сидим одетые, в полушубках, валенках, не снимая меховых шапок.
Поход был назначен на восемь часов утра, сейчас уже одиннадцать. Последний семафор из штаба таков: «Ждать улучшения погоды», — а эта последняя...
Разговор опять возвращается к воспоминаниям. Корабль ведь с богатейшей
историей.
— Здесь был когда-то замечательный пес, звали его «Буржуй», — говорит один из молодых командиров. — Я его помню, еще когда курсантом на
канлодке плавал. Этот «Буржуй» лежал обыкновенно вблизи камбуза и терпеть не мог лишнего беспокойства, суматохи. Раз как-то его все-таки уговорили съехать на берег, промяться. «Буржуй» выскочил из катера, брехнул
раза два, повернулся, поскреб задай лапами береговой песок в знак презрения и снова забился в катер. Вытащить его оттуда не смогли. Терпеть не мог
ходить гулять на берег.
— Чего отнюдь нельзя сказать о... некоторых, — лукаво прищурившись,
заметил старший помощник командира.
— А все-таки как погода? — безнадежным топом опросил кто-то из
угла.
— Не погода, а яблочный кисель, — отозвался штурман. — Пойти посмотреть, что ли?"
Ярко освещенный командирский салон был отделан дубовыми панелями.
Большие бюсты Ленина, Сталина, Ворошилова придавали салону особо торжественный вид. И казалось непростительной небрежностью то, что люстры салона были «разоружены» — сняты абажуры и колпачки, вывинчены частично лампочки. Шуткой выглядели и белые крестообразные полосы, намазанные на плоскостях зеркал особою пастой.
Но дело в том, что корабль давно уже и надолго был приготовлен к бою,
что боя того нетерпеливо ждали, a выйти к месту боя... мешала погода.
— Да что же все-таки погода?! — сказал командир канлодки, — пойти
посмотреть!
Проход из салона в носовую часть корабля через теплые, уютные помещения вызывал почему-то воспоминание о станциях метро. Так же чисто,
ровный свет, ровная температура и такое же чувство укрытости от любых
атмосферных невзгод.
Но еще до того, как ступить на трап, чтобы подняться на мостик, испытываешь неприятное ощущение прикосновения к лицу, всей пятерней, мокрой
и холодной пурги.
В гавани не видно чистого места — мелкий битый лед, снег, оседающий
на поверхность воды и сейчас же таящий, — все это сливается в одну
мутно-серую массу.
Кронштадта не видно, — словно наброшено на него гигантское маскировочное полотно с миллионами клочьев ваты.
Штурман был прав: ветер бьет в лицо наподобие загустевшего киселя.
Выходить в море, право же... нет как будто никакой возможности.
Но командир составляет какой-то длинный семафор в штаб, получает разрешение, и через пятнадцать минут канлодка, заревев сиреной, минует ворота.
— Нас ждут на фронте, — говорит командир. — Пока дойдем к «нашему другу», погода, может быть, и догадается исправиться...
«Наш друг», как вы знаете, это десятидюймовая батарея противника.
Канлодка уверенно взрезает молодой лед, раздвигающийся по обе стороны
форштевня. Штурманы уже прочертили линию курса и теперь спокойно
разглядывают в бинокли белую муть...
Кроншлот остался позади. Сейчас справа будет Толбухаиский маяк. Слева - рейд Краснофлотский.
— Слева вешка! — докладывает сигнальщик.
Штурман отвечает «Есть!» и ворчит про себя: «Странно было, если б она
не оказалась на месте».
Боцман кончил возиться с якорным устройством, потоптался на месте,
посмотрел на мостик и вдруг, очевидно что-то вспомнив, пошел к полубаку.
Вот он поднимается на мостик. Идет ко мне...
— Сергей Иванович! — деловито-озабоченно говорит боцман, и я удивленно отстраняюсь... — Боцман—старинный, хороший мой знакомым и соплаватель. Он мог бы так обратиться ко мне много лет назад, когда я был командиром корабля и непосредственным начальником боцмана, но сейчас... В чем
дело? Боцман придвигается ближе, говорит тоном допрашивающего:
— А вы открепительную бумажку взяли?
— Какую бумажку?
— А, — как будто очень довольный, что поймал меня в неисправности,
повторяет боцман, — открепительную от своего избирательного участка? Завтра, двадцать четвертое декабря, голосование будет... А я председатель избирательной комиссии! Вот.
Странно, конечно... Но мне становится чертовски приятно. Придя на свой
бывший корабль, я чувствовал себя неловко среди сплошь новых и очень
молодых командиров и бойцов, сменивших тех, которые когда-то плавали и
дрались с врагами Советской республики бок о бок со мной,
и во время съемки с якоря подсознательно ощущал я какую-то обиду, что
пот боцман, мой боцман, черт возьми! никакого внимания на меня не обращает, слушает команду другого командира. Обидно было, что у меня о боцманом нет больше, не осталось никаких деловых связей. А вот нашлись всетаки... И я заторопился, расстегивая полушубок, чтобы достать удостоверение.
Боцман покровительственно остановил меня:
— Не надо. Потом зайдите в ленинскую каюту, там у меня избирательная
комната... Зарегистрироваться...
«Каюта», «комната» — это было уже совсем весело, и с чувством искренней признательности я ответил:
— Спасибо, старина... Зайду обязательно.
Корабль выходил на кромку льда, и ветер как будто усиливался. Видно
было, как на чистой поверхности моря ходила невысокая, черная с ярко-белым гребешком волна... Старуха в трауре и с кружевной наколкой на голове... А злость у этих «старух» особенная.
Насыщенная холодом, такая волна бьет в борта корабля с силой мокрого
цемента. Ломает шпангоуты, вдавливает листы стальной обшивки.
Если такой волне удается забраться на палубу, в ростры — дикие разрушения творит она среди деревянных шлюпок, выбивает люки, двери...
— Да, болтанет! — оказал командир канлодки и послал своего помощника проверить — все ли убрано, закреплено по-штормовому.
Пурга и шторм. Определенно нехорошая комбинация. Но ведь нас ждет
фронт! Едут бойцы Карельского перешейка. А канонерские лодки для того
созданы, чтобы действовать совместно с армией.
Качка началась без предупреждения и сразу с больших размахов. После
длительного перехода во льдах, сдерживавших волнение, эта качка показалась каким-то недоразумением, досадной случайностью.
Как же так: шли-шли спокойно и вдруг «ни с того, ни с сего» разболтало градусов на тридцать в каждую сторону? Действительно, кое-где в
люках высовывались головы удивленных людей: в чем дело? Откуда качка?
Впрочем, скоро все поняли: кончился лед, и поход стал нормальным морским походом. Пурга проходила южным берегом, а на севере виднелось как
будто ясное небо. Значит, можно было надеяться, что и морская авиация сегодня еще успеет поработать вместе с нами.
Настроение всех улучшилось, несмотря на то, что канлодку все еще изрядно трепало. Итак, все шло хорошо. Так думали на мостике, так думал и старший механик Федор Иванович Кондаков.
Качка ощущалась, конечно, и в машинном отделении, но люди хорошо
обучены —в этом совершенно уверен механик, — и с работой они справятся в любых, самых трудных условиях. Механик с удовлетворением смотрит, как уверенно стоит на своих постах боевая вахта — лучшие специалисты его боевой части и его ученики. Старшина группы машинистов Ладонцев, командир отделения машинистов Смолыюв, машинисты Иван Смирнов,
Тихонов, Кочкин и Квочка,
Из-за кочегарки вполне спокоен механик: там стоят сейчас котельные маглинисты Глазунов, Сафонов, Шарапов.
И электрики на канлодке прекрасные: Мащенко, Пашков и Парфенков.
Канлодка повалилась на правый борт, механик веялся за поручни, чтобы
удержаться на месте, посмотрел на манометры. Усатый диск контрольного
прибора был чем-то явно обеспокоен: стрелка не дрожала, как полагается у
соответствующего деления, а прыгала нервными, спазматическими движениями. «Что у них там с котлом?» — подумал механик и уже потянулся было
за телефонной трубкой.
По лоснящимся маслом железным щитам палубы, как балетный танцор, к
механику подкатился машинист Ладонцев.
Товарищ механик! Авария с фильтром — решетки провалились!
Не отвечая, механик наморщил лоб и рассчитывал задачу: аврал, фильтр,
сколько времени на исправление? Фильтр стоит на пути воды из теплого
ящика в котлы. Фильтр представляет собой большой резервуар, в котором
уложены решетки, служащие держателями губок. Проходя через эти губки,
горячая вода освобождается от грязи и от всяких примесей перед тем, как
поступить в котлы.
Котлы нельзя питать грязной водой: она может вскипеть. Так. Значит,
надо останавливать машину... Ждать, пока остынет фильтр. Ждать?
По телефону командиру на мостик сообщил механик о необходимости
остановить машину.
Таким же пируэтом, как Ладонцев, приблизился машинист Смолыюв:
— Разрешите вскрывать фильтр, товарищ механик?
— Нельзя.
Инструкция требует ждать охлаждения фильтра перед тем, как начать в
нем работать.
Но машинисты ждать не могут... Фронт не ждет! В раскаленном резервуаре
началась работа. Надо было со дна выловить упавшие решетки и водворить
их на место. Поставить новые губки...
Там, наверху, заметаемые пургой, промораживаемые на сквозь декабрьским
ветром, стояли на мостиках, у орудий, у приборов — сигнальщики, рулевые, комендоры...
Всего в двух-трех десятках километров справа, в глубоком снегу двигались стрелки, гранатометчики, саперы—бойцы Красной Армии.
В небе, туда же на север, сквозь пургу и заслоны лютого ветра прорывались красные летчики...
Машинист Ладонцев вышел из фильтра сварившимся раком. Кожа на пальцах свернулась, как у фиников, только что вынутых из компота.. Спины
машинистов Смирнова и Смольнова имели цвет свежевыдубленной кожи... Ребята сказали:
— Можно давать ход.
Федор Иванович крикнул в телефонную трубку:
— Можно давать ход!
Доктор Исаак Маркович, разложив свой инструментарий на обеденном столе кают-компании, мирно читал какую-то толстую книгу. Выстрелов пока не
слышно, значит, раненых ждать еще не приходится... Надо только обхватить
ногами стул, да руками вцепиться в стол, чтобы не кататься от борта к
борту — и тогда можно читать... Удобная, роскошная жизнь у «этик моряков!..
— Что вы делали? — изумленно спросил Исаак Маркович, увидев перед
собой распаренную грудь машиниста. Тот пошутил:
— Брал горячую ванну, товарищ доктор...
Доктор понял... И бей дальнейших разговоров начал делать перевязку.
А на мостике в это время командир ободряюще сказал артиллеристу Фридману:
— Нет, бенефис не отменяется. Если и была задержка, то, честное слово,
не по вине дирекции. Смотрите! Сначала девять, потом девятнадцать, потом
девяносто девять... Потом мы перестали считать самолеты и начали считать
свои залпы.
Над вражеским островам беззвучно поднялись густые черные клубы дыма
самолеты сбросили первый стой «груз». Клубы вздымались все выше. На
бомбежку выходила следующая эскадрилья... Первая — уже повернула на
юг и шла полным ходом за новыми запасами.
Артиллерист быстро подсчитывал изменения дистанции, командовал установки, кричал «залп» в телефон и, не дождавшись «ревуна», торопился приложить бинокль к глазам.
— Помалкивают... Заткнули им глотку! — сверкнул глазами старший
лейтенант...
Действительно, в небе не было ни одного характерного белого облачка от
разрыва шрапнелей.
Артиллерийский огонь канлодки потушил зенитные батарея противника.
Самолеты, как соколы, высматривавшие добычу, кружились над островом.
Прилетали все новые и новые звенья. Теперь стал явственнее — сквозь
вой ветра — слышен и грохот разрывов тяжелых авиабомб...
Канлодки еще ускорили темп стрельбы.
— Прочесываем! — сказал Фридман.
Взаимодействие армии, флота и авиации развертывалось во всей своей
боевой красоте.
Несколько сот наших самолетов одновременно гудели в воздухе.
«Бенефис» артиллериста продолжался.