Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Диагностика БРЭО

Линейка комплексов
для диагностики
БРЭО

Поиск на сайте

Главная / Издания / Литература / Книжная полка / Гюнтер Прин. Командир Подлодки. Стальные волки вермахта

Глава VII. Трудовой корпус

Я записался в добровольный трудовой корпус. Чтобы быть уверенным, что меня примут, я написал руководителям сразу нескольких лагерей. Все они отказали, так как я был слишком стар в свои двадцать четыре года. Однако руководитель лагеря Фогтсберг Лампрехт решил дать мне возможность попробовать.

«Если вы согласны стать рядовым добровольцем, — написал он, — можете приезжать».

Через три дня я отправился в лагерь. Путешествие было утомительным. В Плавне была получасовая остановка, и я прогулялся по маленькому городку с булыжными мостовыми и белыми деревянными домами.

День был жарким и пыльным, листья уже пожухли. Я чувствовал себя угнетенным.

Когда уходил в море, я испытывал радость, теперь же буду работать без энтузиазма.

Конечно, любая работа лучше, чем сидение без дела. Но после того, как я душой и телом предался морю, на земле я оказался не в своей стихии.

В саду виллы я увидел красивую белокурую девушку в белом платье. Я знал, что нас разделяет нечто большее, чем садовый забор.

Меня озарило вдохновение. Я поставил чемодан, перешел дорогу к цветочному магазину, купил букет роз и вошел прямо в сад, где сидела девушка. Кованые ворота скрипнули, когда я открыл их. Девушка подняла глаза. Я подошел к ней по лужайке, положил цветы ей в руки, наклонился и поцеловал ее. Ее рот открылся в немом изумлении. Я постоял минутку, глядя на нее, потом повернулся и ушел.

За воротами я взял чемодан и не оглядываясь пошел по улице прямо на вокзал.

Днем я приехал в Олшниц. Трудовой лагерь размещался в замке, возвышавшемся над городом. Прежде это мрачное здание служило женской тюрьмой. Окна еще были зарешечены, а внутри камеры примыкали одна к другой, как пчелиные соты. Дежурный повел меня к коменданту лагеря. Мы прошли мимо многих дверей. Железные площадки гремели под нашими шагами. Дежурный постучал в дверь и открыл ее. Я оказался прямо перед комендантом Лампрехтом, высоким худощавым человеком с суровым лицом.

— А, это вы, Прин, — сказал он. — Молодой человек, который хочет начать как рядовой доброволец.

— Да, сэр.

Он протянул руку:

— Тогда приветствую вас как товарища, Прин. Идите к интенданту и подберите себе что-нибудь подходящее. Скажите, что вы назначены в группу «Хундсгрун». — Еще рукопожатие, и я оказался снаружи.

Я получил поношенную военную форму, потом мне показали койку и шкафчик. В спальне помещалось семьдесят человек. Это был широкий, хорошо освещенный зал, где раньше был рабочий цех для заключенных.

Я разложил свои вещи и ждал. Группы еще работали и не вернутся до пяти часов. Я услышал их на расстоянии. Они с песней промаршировали во двор замка и с грохотом поднялись по лестнице в зал.

Увидев меня, они остановились. Маленький истощенный парнишка спросил:

— Это вы морской капитан?

— Да, а что?

— Мы давно слышали, что вы собираетесь приехать. — Он заикался и прятался за других.

Я осмотрелся. Почти все они были молодые ребята лет по девятнадцать—двадцать, ткачи с большой ковровой фабрики у вокзала.

Большинство выглядели хилыми и истощенными.

У всех был подавленный вид, как у людей, живущих в постоянном страхе за ежедневный хлеб. Они смотрели на меня с любопытством, но больше не задавали вопросов. На следующее утро дежурство началось в пять тридцать. Группы выстроились во дворе и получили дневной рацион, состоявший из хлеба, масла, сосисок, сыра и фляжки тепловатой черной жидкости, которая считалась кофе и называлась «пот негра». После завтрака мы отправились к месту работы пешком или на грузовиках в зависимости от расстояния. Группа «Хундсгрун» должна была идти пешком, мы прошли через Олшниц и зашагали вдоль главной дороги в долину Элстер. Строительная площадка, на которой мы работали, лежала рядом с деревней Хундсгрун на длинной покатой лужайке, мягко спускавшейся к реке. Ниже мы могли слышать бормотание водяной мельницы, выше до вершины холма простирался лес.

Наша работа заключалась в осушении луга.

Надо было нарезать куски дерна и выкапывать узкую канаву точно четыре с половиной фута глубины. С одиннадцати до одиннадцати тридцати мы делали перерыв, сидели на пнях на краю леса, жадно ели и болтали друг с другом. После обеда мы продолжили работу до двух тридцати и вернулись в замок.

В пять тридцать мы получили обед, оказавшийся единственной горячей пищей за день.

После этого было свободное время, если комендант не решит провести часовое учение.

Так шел день за днем, и понемногу я начал привыкать к новой жизни. Скучными были только вечера и воскресенья. Перед окнами замка открывался широкий вид. Вершины Доуна густо заросли лесом и терялись в отдаленной голубоватой дымке. Было похоже на высокие зеленые волны, издали накатывавшие и застывающие. Я думал о море и испытывал ностальгию.

Однажды утром все ужасно разволновались.

Исчез стюард лагеря. Все бегали по замку, кричали, звали его, но он не отвечал.

Наконец мы пошли из камеры в камеру. За каждой открытой дверью нас встречал холод и запах плесени, поскольку большинство камер не использовались. Они оставались такими, какими были, когда замок еще служил тюрьмой.

Наконец мы нашли его в камере в левом крыле. Он лежал на топчане с газовой трубкой во рту. Чтобы ничто не помешало ему умереть, он заклеил ноздри и углы рта пластырем.

Но умирать ему было трудно. Его правая рука схватила горло, как если бы в последний момент он хотел оторвать смерть от себя. Мы открыли дверь и окна и вынесли его наружу. Затем позвонили врачу и некоторое время делали искусственное дыхание.

Все было напрасно. Он умер. Тело уже окоченело. Важным вопросом было, почему он это сделал? Кто-то предположил, что он растратил деньги. Но проверили книги и счета, все оказалось в порядке. Мы проверили его шкафчик. Там была пачка писем от девушки, последнее пришло три дня назад.

Она писала: «Я жду уже четыре года и больше не могу ждать. Ты не можешь найти работу, а к тому времени, когда мы сможем пожениться, я стану старухой».

Всегда одно и то же. Желание, нищета, отчаяние, а будущее серое и беспощадное. Надо быть очень выносливым, чтобы все это выдержать.

Сразу после обеда мне было приказано явиться к коменданту. Он стоял на железной площадке у камеры, перед ним руководители группы «Хундсгрун».

— Комрад Прин, — сказал Лампрехт, — примешь руководство седьмой партией.

— А что Резелер? — спросил я. — До сих пор он был руководителем.

— Я назначаю его стюардом.

Я щелкнул каблуками и ушел. Хорошо, что я начал продвигаться, но мое удовольствие омрачалось печалью. На утреннем построении официально объявили о моем назначении, и мы пошли на работу. Для меня жизнь не изменилась. Я все еще нарезал дерн и копал канавы.

Год проходил медленно, наш труд стал значительно тяжелее. Пришел октябрь с туманом и дождем. Мы барахтались в грязи и не раз попадали под дождь на пути в замок, так что приходили мокрые до костей. Нас часто проверял начальник земельной комиссии, длинный тощий человек, настоящая конторская крыса. Он ходил туда и сюда, все критиковал и играл роль благодетеля, поскольку служба труда получала субсидии от местного казначейства. Однажды утром он прибыл в сопровождении толстого лысого человека, который оказался инспектором саксонского министерства внутренних дел.

Они ходили по лугу с руководителем группы, задерживаясь то там, то тут и делая унижающие замечания. Я был уверен, что они не имеют ни малейшего представления о дренаже, особенно этот толстый из министерства.

Он был бы не способен даже поднять кусок дерна. Все утро накрапывал дождь, но потом начал поливать всерьез. Плотное облако нависло над вершиной холма, дождь шел сплошной стеной.

По неписаному закону мы должны были продолжать работу под дождем, но, когда он лил как из ведра, мы прятались в избушке строителей на опушке леса. Инспектор и человек из министерства были уже там, но мы еще работали. Все смотрели на руководителя группы, но он не собирался отпускать нас. Люди начали роптать. Я бросил лопату и пошел к нему.

— Как долго вы хотите держать нас под дождем?

Он пожал плечами:

— Я ничего не могу сделать, пока здесь инспектор.

— Если у вас кишка тонка, почему бы вам не уйти, а я сделаю все за вас.

— А сделаешь?

— Конечно.

— Тогда я вручаю все вам, — сказал он с заметным облегчением.

Я подождал, пока он исчез в лесу, потом дунул в свисток. Люди побежали к хижине, я медленно пошел за ними.

Инспектор начал ругаться, как только я вошел:

— О чем вы думаете, распустив людей?

— Идет дождь, — ответил я.

Он глубоко вздохнул. В разговор вступил толстый из министерства:

— Где ваш руководитель?

— Пошел откладывать яйца.

Он в удивлении уставился на меня, потом сказал:

— Прикажите людям тотчас начать работу.

— Не имею ни малейшего намерения это делать.

— Я официально приказываю вам.

— Я получаю приказы от коменданта лагеря.

— Посмотрим, — сказал инспектор. — Ваша фамилия?

— Я начальник партии Прин.

Он вытащил блокнот и записал мою фамилию.

— Ну, теперь вы собираетесь приказать людям работать?

— Я уже сказал — нет.

— Почему «нет»? — спросил толстый.

— Я отвечаю за здоровье людей.

Инспектор произнес:

— Довольно, — и повернулся к толстому:

— Пойдем, незачем больше тут оставаться.

Они вышли в дождь и пошли, держась рядом, по лугу к шоссе, где их ждала машина из министерства.

Когда мы вернулись с работы, меня вызвали к коменданту лагеря. Толстый из министерства и тонкий инспектор сидели в комнате Лампрехта с видом лицемерной торжественности, как пара школьников, которые, прокравшись к учителю, ждут, чтобы увидеть наказание виновного.

— Объясните, пожалуйста, что случилось в «Хундсгруне», комрад Прин, — сурово сказал Лампрехт.

Я коротко описал ему события.

— Это верно? — спросил он у ожидающих.

Оба кивнули.

— Поскольку руководитель группы покинул нас в понедельник утром, я назначаю вас на его место, комрад Прин. Я совершенно согласен с тем, что вы сделали.

— Позор! — задохнулся чиновник из министерства, вставая. Инспектор тоже встал. — Вы пожалеете об этом, Лампрехт! — выкрикнул он, уходя.

Больше ничего не произошло. Через четыре недели Лампрехт уехал в отпуск и оставил меня своим заместителем.

Мое выдвижение руководителем группы оставило лагерь относительно спокойным, но последнее назначение привело многих в ярость. Старшие, бывшие в лагере больше двух лет, чувствовали себя особенно задетыми.

Правда, они ничего не сказали, но, обращаясь ко мне, говорили в строго официальной манере. Я был слишком занят, чтобы беспокоиться об их чувствах. Утром я справлялся с канцелярской работой, остаток дня торопился на мотоцикле от одной строительной площадки к другой. Как-то вечером мне позвонил мельник, владевший расположенной неподалеку от Хундсгруна мельницей. У него украли ветчину, и, вероятно, совершил кражу один из группы, работающей там.

— Когда вы обнаружили кражу?

— Три дня назад.

Я пообещал разобраться и повесил трубку.

Чертовски неудобно. Если ветчину украли три дня назад, теперь она наверняка съедена.

Самое лучшее — удастся обнаружить кости. В этих обстоятельствах построение вряд ли могло помочь. Вечером, когда выключили свет, я устроил обыск в шкафчиках. Я шел с фонарем от шкафчика к шкафчику, от кровати к кровати. Ветчина обнаружилась под соломенным матрасом у мальчика из Дрездена. Она была совершенно не тронута, не отрезано ни единого кусочка.

Я приказал начальникам группы и отряда явиться ко мне вместе с мальчиком, маленьким, бледным, с торчащими ушами.

В его черных глазах таился ужас побитой собаки.

— Ты взял ветчину с мельницы?

Долгая пауза, потом почти неслышно:

— Да, сэр.

— Почему?

Молчание. Я подошел к нему:

— Почему ты украл?

Он стал плакать. Он плакал молча, только лицо морщилось и слезы катились из глаз. Он ничего не говорил.

— Почему ты не отвечаешь?

Он раз или два попытался что-то сказать, но захлебнулся рыданиями и замолчал окончательно.

Было ясно, что от него ничего не добиться.

— Ладно, — сказал я. — Ветчина останется здесь, а ты покинешь лагерь завтра утром. Уйдешь первым, ты понимаешь. Не надо присутствовать на построении.

Он щелкнул каблуками, стоя смирно.

Слезы все еще катились по его лицу.

— Вот уж на кого не мог подумать, — сказал начальник группы, когда мальчик ушел.

После ухода обоих руководителей я лег на койку и стал обдумывать случившееся.

Какая досада, что все произошло во время моего командования. В дверь постучали.

— Войдите.

Мантей, один из старших работников, стоял в дверях. В мерцающем свете свечи его лицо выглядело суровым, почти злым.

— Я хотел поговорить с вами, комрад Прин.

Я сел.

— Прошу.

— Я пришел насчет парня, укравшего ветчину, — сказал он.

— А какое отношение это имеет к вам? И почему он сам не пришел?

— Он ревет, — коротко ответил он.

Мантей был один из старших здесь, ему почти исполнилось двадцать три, шахтер из Рура. Социалист, один из лучших работников и хороший товарищ.

— Он сказал, что вы приказали ему уехать, — продолжал он, — а я хочу просить вас позволить ему остаться.

— Я не могу, мальчик — вор.

— Он украл ветчину, — резко ответил Мантей, — потому что ему нужны деньги, его мать больна, и он хотел послать ей хоть немного.

— Вы сами верите этому?

— Да, — ответил он убежденно.

Честно говоря, я тоже верил. Этот несчастный ревущий негодяй не был обычным вором. Уж настолько я мог понимать людей.

И то, что Мантей просил за него, было хорошим признаком. Но должна быть дисциплина.

Я не мог допустить это, как бы мне ни хотелось.

— Послушай, — сказал я как можно дружелюбнее, — ты должен знать, что если я оставлю все как есть, то каждый сукин сын придет и скажет: «Вы закрыли глаза в тот раз, когда украли ветчину, почему вы не делаете это и для меня?» И что тогда? Нет, парень должен быть наказан, а кроме того, представь, какое впечатление произведет, если люди станут говорить, что добровольный трудовой корпус — банда воров?

— Мне наплевать, что будут говорить где-то, — грубо сказал он. — Вы, кажется, не хотите понять, какое впечатление это произведет на мальчика. Когда бедный парнишка вернется домой к больной матери и безработному отцу и скажет, что его выгнали, потому что он вор, ему будет нелегко справиться с этим, можете быть уверены.

Я встал. Мы были одного роста и смотрели друг другу прямо в глаза.

— Довольно, — сказал я. — Я решил, вопрос закрыт. А теперь идите спать.

Он с минуту постоял со сжатыми губами, потом повернулся и вышел. Я снова остался один. В первый раз я осознал дилемму: с одной стороны — судьба личности, с другой — благополучие общества. Я решил в пользу второго, и я знал, что так буду решать всегда, как бы трудно это ни было.

Его не было на утреннем построении, и, насколько я мог понять, он ушел до начала работ. Я заметил, что люди в колоннах выглядят недовольными, но ничего не сказал.

Я надеялся, что в конце концов все обойдется.

Я еще не набрался достаточно опыта руководства людьми и не знал, что любое противостояние должно пресекаться сразу, чтобы оно не затянуло вас, как болото. Когда вечером работники вернулись, их ожидала горячая еда. Я вошел в столовую, когда все сидели за столом.

— Добрый вечер, — сказал я.

Никто не ответил. Они тихо и в то же время лихорадочно разговаривали между собой, наклонившись друг к другу. Внезапно послышался короткий смех. Хриплый голос в конце стола громко произнес:

— Мы посолим для него его ветчину.

Я поднял голову и посмотрел в направлении, откуда шел голос, но не смог определить, кто говорил.

— После обеда всем построиться в классной комнате, — приказал я.

На мгновение все стихло. Потом шепот возобновился громче, чем раньше. Я почувствовал, что это испытание для меня. Если я провалюсь, окажусь в их власти. Это будет концом дисциплины в лагере. Я понимал, что не должен таким образом разочаровывать Ламирехта.

Через полчаса все собрались в комнате, где проводили собрания. Был ноябрь, снаружи было уже темно. По белым стенам в свете свечей двигались тени. Я противостоял им.

— Товарищи, вы все знаете, что случилось. Я обязан исключить одного из наших рядов, потому что он вор. Я знаю, многие находят это наказание слишком жестоким, но я вынужден быть жестоким в интересах нас всех.

На скамейках в конце послышался ропот, нараставший с каждой минутой. Я помолчал мгновение. Они продолжали ворчать. Тогда я заревел как можно громче:

— Кому не нравится, может сразу убираться!

Шарканье ног. Кто-то встал, за ним другой, а потом вышли тридцать человек. Мантей был одним из первых. Я передал группу их руководителю, а сам последовал за этими тридцатью.

— Построиться во дворе! — скомандовал я.

Они неохотно подчинились.

— Через полчаса получите свое имущество и покинете лагерь. Больше вы к нему не относитесь. Любой, кто окажется здесь позже — нарушитель. Разойдись!

Затем я вернулся в зал и информировал остальных. Они встретили новость молча, никто не осмелился комментировать. Я вернулся к себе. Я чувствовал себя несчастным, потому что мне было жалко уходящих и жалко, что пришел конец товариществу. Это был неприятный инцидент, вызвавший мое сожаление, но я прошел через это. Работа продолжалась как раньше. Через несколько дней я услышал, что военно-морской флот дает возможность морякам торгового флота вступить в него. Все это время я мечтал вернуться в море, теперь мечта полностью захватила меня. Я вступил в военно-морской флот в Штралзунде в январе 1933 года. Снова я начинал с самого дна, как простой матрос.

Вперед
Содержание
Назад

Главное за неделю