Часть VI. Сага о «Бегущей по волнам».
5. И Дальний восток – дело тонкое.И что же там Колесников, а вслед за ним и мы, все остальные, увидели? Странную картину мы увидели. Всего метрах в полсотни от нашей плавбазы стоит на якоре ярко раскрашенное рыболовное судно с развевающимся на кормовом флагштоке японским флагом, а на его палубе, радостно улыбаясь широко, до ушей, разинутыми ртами, прищурив и так еле видные узкие глаза, стоят японские моряки. В общем, «мир-дружба».
Конечно, сразу, куда положено, доложили, примчались пограничники и особисты, на японское судно высадилась вооруженная охрана. И выяснилось, что у одного японского матроса в какой-то механизм мизинец попал и его оторвало наполовину. Ближайшим пунктом, где можно было получить квалифицированную медицинскую помощь, оказался Магадан, вот они сюда и зашли. В течение этого дня помощь такая была им оказана, и их вежливо выпроводили. А через пару месяцев таким же образом опять зашло другое японское судно, на котором тоже одному матросу оторвало половину мизинца. И этим помогли, только после этого на входе в бухту стали выставлять дежурный корабль: или тральщик, или МПК, или военный буксир-спасатель. И своевременно, так как ещё через пару месяцев, глядим, третье японское судно ломится к нам точно с такой же проблемой. Ну, этому пришлось постоять далеко за входом, пока бедному очередному матросу палец залечивали.
После этого японцы, видимо, научилось пальцы беречь, так как больше подобного не повторялось
В общем, лишний раз пришлось убедиться, что восток, будь он хоть дальний, всё равно
Скорее же всего японцы просто убедились, что никакой тут новой военно-морской базы нет. Просто эти нехорошие русские всех обманули.
Мы же там привыкли и без военно-морской базы обходиться, по-прежнему всё лето бороздили окрестные моря, а к зиме возвращались в свой Магадан.
6. Еще одна стихия.Есть такое слово – стихия. У любого и каждого оно ассоциируется с ураганами, землетрясениями, наводнениями и извержениями вулканов. Кое-кто сюда причисляет и переезд на новую квартиру. Но речь сейчас пойдёт совершенно о другой стихии. Эта стихия называется – человек. То есть все мы – люди. От того, как мы понимаем друг друга, как поступаем друг с другом, зависит очень много. Вернее, абсолютно всё.
В нашем случае, то есть говоря о корабельной службе, эта стихия определяет успехи и неудачи в морской службе, даже то, что быть нам живыми и здоровыми или упокоиться в морской пучине. И если посчитать, сколько и материальной и моральной, то есть духовной энергии тратится на управление механизмами и на управление людьми, то перевес окажется в пользу второго.
С этим явлением сталкиваются все начальники от командира отделения барабанщиков в полковом оркестре до министра обороны. Только не все и не всегда об этом догадываются. Лично я об этом догадался только тогда, когда моя служба уже давно закончилось. Как-то вспоминая прошлое, я задал себе вопрос, от чего я больше уставал на службе: от несения вахты на мостике или от выполнения торпедной стрельбы, и неожиданно меня осенило, что больше всего я уставал не от того и не от этого, я вовсе от другого. Оказывается больше всего я уставал от дежурства по бригаде или, когда порядок в команде наводил. И ещё мне вспомнилось и понялось, что раньше меня эту мысль высказал Христов однажды там в Магадане.
Там нас с Христовым почему-то очень уважал второй секретарь обкома, а то чего бы это он нас в 1966 году, кажется, пригласил на свой день рождения. И там между Христовым и одной молодой женщиной, видимо, родственницей какой-то из присутствовавших важных особ, возникла полемика. Эта женщина оказалась учительницей и классным руководителем. Она высказала свое убеждение, что мы, морские офицеры испытываем трудности только в море, да и там они носят только физический характер. А вот работа учителя намного труднее. Попробовали бы классом поуправлять. Сколько приходится нервничать. Такие иной раз неслухи бывают, что приходится родителей их вызывать.
И тут Христов взял слово: знаете что, уважаемая такая-то такойтовна, в вашем классе 20 детей, а в моём их полсотни, и они не дети, которых можно ай-я-яем напугать, а взрослые мужики, и родителей их я вызвать не могу. Вот о чём мне вспомнилось. И ещё то, что когда мы вспоминаем свое военно-морское прошлое, то ограничиваемся тем, как мы противостояли природным стихиям и занимались обузданием строптивой техники, а вот как управлялись с подчинённой нам людской стихией, о том, забыв, умалчиваем. Если же описать и эту сторону, то лучше не надо. Это под силу только мастерам писательского дела. Я этим много заниматься не буду, но, чтобы мое повествование не оказалось слишком однобоким, немного коснусь и этой стороны наших будней.
Сказано не единожды, что чужая душа – потёмки. Так оно и есть. Служил на моей лодке матрос Чагин. Матрос как матрос: и видом пригож и в работе не последний. Только уж больно молчалив был. Но беды в этом никто не видел, думали – характер такой. А беда-то, оказывается, давно в его душе тлела.
Однажды, зимой это было, ходил он с карабином по льду вокруг лодок, вмёрзших в этот лед. Сторожевую службу нёс то есть. Стало светать, и по другую сторону колючей проволоки, протянутой через столбы, вмороженные в лед, потянулись вглубь бухты толпы рыбаков на подлёдный лов. И Чагин ни с того, ни с сего открыл по ним огонь из карабина. Всю обойму расстрелял, хорошо, хоть не попал ни в кого. Рыбаки попадали на лёд и укрылись за торосами.
Я думаю всем понятно, какую встряску мы испытали с замполитом. Чагина долго допрашивали сноровистые в этом деле люди, но он отвечал одно: не знаю, почему я это сделал, нашло что-то на меня. А я вспомнил, что родом он с Западной Украины, воспитывался в детском доме, так как его родителей сразу после войны то ли власовцы, то ли бендеровцы убили. А здесь как раз и тех и других немало. Наверное, и среди проходивших рыбаков они были, а Чагину было это известно.
Так что палец его к спусковому крючку ещё с детства был протянут. Оставалось только увидеть цель и нажать.
Чагин об этом никому не сказал, чтобы не выявили преднамеренность его действий, и я о своей догадке умолчал. Так что, ничего от него не добившись, посчитали его психически неадекватным и демобилизовали.
Другой случай из подобной серии произошёл, когда мы стояли в ремонте во Владивостоке. В команде начались кражи денег. Что только не предпринималось, чтобы уличить вора, всё бесполезно. Уж очень он ловкий оказался. И однажды я крепко задумался, за отправную точку своих размышлений взяв время, с которого начали происходить кражи. Много всякого я просеял через свои извилины, пока не обратил внимания на то, что ранее неслыханное началось, когда к нам из учебного отряда прибыл на должность старшего рулевого старший матрос Лещина. Был он не из молодых, а из кадровой команды, и уже начал службу по третьему году. Причём сам попросился служить на подводную лодку, и его просьбу удовлетворили. У нас же как раз был недокомлект в команде рулевых-сигнальщиков, вот его к нам и определили.
У нас его сразу зауважали, как специалиста и хорошего товарища. Доброта его и готовность всегда помочь первому встречному были невероятны. Последнего рубля не пожалеет для нуждающегося. Однажды один матрос после получки хотел преподнести своей девушке подарок на день рождения. Хвать, а получка пропала, всего трояк остался в кармане брюк. Он страшно расстроился. И Лещина отдал ему все свои деньги. Нужно отметить, что таинственный вор грабил не более двух человек в месяц и никогда не забирал все деньги, хоть на курево, да оставлял. У Лещины же деньги всегда водились. Это настораживало. Но с другой стороны, он их не жалел ни для кого. Ему просто нравилось всегда кого-нибудь угостить, то ли рюмкой водки, то ли мороженным. А однажды к какому-то празднику он из увольнения принёс трехлитровую банку отличного дальневосточного меду.
У него где-то на Второй речке жил хорошо знакомый земляк с Полтавщины, причём довольно зажиточный мужик. Очень хотелось мне верить, что Лещина тут не при чём. Нравился очень мне этот весёлый паренек, проворный, не унывающий и с доброй душой. Но я был единоначальник, не забывший уроков настоящего морского волка – Китаева Николая Ивановича, обязанный в равной степени любить и уважать всех своих подчинённых и никому не доверять ни на слово, ни по первому впечатлению.
Но неумолимая реальность в пух и прах разбила мои надежды. Случилось так, что мои подозрения оправдались полностью.
В одно воскресение звонит мне с завода, где лодка наша стояла, дежурный по ней и докладывает, что во втором отсеке не заперт сейф командира БЧ-III, и что обнаружил это верхний вахтенный Лещина. Он, заступая на вахту, а был дождь, одевал в отсеке плащ, который полой зацепился за ручку сейфа, крышка откинулась а там лежат документы всякие и деньги. Вызвал я командира БЧ-III и спрашиваю, запирал ли он сейф, уходя в субботу с лодки.
– Запирал, товарищ командир, – отвечает минёр.
– А почему тогда дежурный звонит, что сейф не заперт? – спрашиваю.
Офицер помялся и неуверенно отвечает, что, наверное, все-таки забыл запереть. Торопился очень. А там есть секретные документы? Нет, товарищ командир, просто разные пособия для служебного пользования и деньги.
Отправил я его на лодку запереть сейф, а сам принялся думать ещё крепче.
Вскоре минёр вернулся и доложил, что сейф заперт, и что ничего из него не пропало.
И сразу в мозгу моем, как короткое замыкание, произошло, и выстроилась логическая цепочка, объяснившая всю запутанную картину таинственных краж и даже внутренний облик того, кто их совершал. Это было настолько горько, что я выматерил на чём свет стоит ни в чём не повинного минера и выгнал его из каюты. Потом достал из сейфа аварийную бутыль, хлопнул стакан спирту и лёг на койку, ждать конца дня, на который наметил тяжёлый разговор со старшим матросом Лещиной.
Наконец, день закончился, сменившаяся вахта вернулась в казарму, прошёл ужин, я встал с койки, ещё заглотнул стакан и по телефону приказал дежурному по команде прислать ко мне старшего матроса Лещину. Минут через пятнадцать тот явился. Взглянув в глаза друг другу, мы оба всё поняли. Я понял, что полностью его раскусил и он об этом знает и не намерен отпираться, он понял, что я о нём все знаю и отпираться не стоит. У него были потухшие глаза и всем своим видом он выглядел постаревшим. Я сел за стол, ему велел сесть напротив, положил на стол сигареты и спички и сказал: «Рассказывай, друг, ничего не скрывая. Я пойму».
И он начал рассказывать. Долго рассказывал. Как он рос в многодетной семье, где была одна задавленная нуждой мать, а отец не вернулся с войны. Жили сначала в землянке, потом в коммуналке. С малых лет тяжёлая работа и никаких конфет. Повсюду нищета и шайки агрессивной шпаны, и сколько требовалось отчаяния и злости, чтобы в такой среде выстоять и утвердиться. К счастью, однажды появился блатной парень, гроза всей округи, взявший над ним шефство. Он и научил его открывать любые замки, очищать карманы и пролезать в любые щели. Но в силу склада своего характера все эти дела Лещина воспринимал, не как способ выживания, а как романтические подвиги, как удаль и азартную, щекочущую нервы игру.
Но прошло то время, наступило время получше, куда-то сгинул его наставник, а он окончил школу, работал трактористом в колхозе, потом призвали его на службу. Про воровской талант, казалось, было забыто. Ни в колхозе, ни в первые два года службы он ни копейки чужой не взял. Но вот пришёл на лодку, встретил много хороших людей и так ему захотелось чем-то их радовать, что пробудилось старое. Как наваждение какое-то. Стал он воровать, но понемногу и фактически всё возвращал в качестве подарков и угощений. И ту банку мёда трехлитровую вовсе не от земляка принес, а на базаре свистнул. Кому тельняшку на барахолке купленную взамен утерянной подарит, кому ещё что. И ещё он признался, что давно понял, что я его подозреваю, и у него ещё больше азарт появился. Мол, попробуй, поймай меня. И вот попался. И всё из за этого сейфа. Видел он, как минер деньги туда клал, вскрыл его, а запереть обратно не смог. Не по зубам ему оказался этот замок. И подумал он, вдруг в этом сейфе лежат важные секретные документы, а теперь в открытом сейфе стали доступны врагу. Понимая уже, что сгорел, он положил обратно деньги и доложил дежурному по лодке, все ещё надеясь, что пронесёт. Но не пронесло.
Всё это выслушав, я убедился, что все это понял сам после доклада дежурного. Время в каюте остановилось, а за её стенами прошло его много. Началась уже ночь. После вечерней проверки из кубрика позвонил дежурный по команде и доложил, что всё в порядке, только старший матрос Лещина куда-то пропал. Я ответил, что он у меня в каюте дверь и замок чинит.
Но вот исповедь закончилась, и наступило тягостное молчание. Что только не кипело во мне, когда я всё это слушал. То мне было жалко его до слёз, то ярость вспыхивала и возникало желание схватить его за грудки и об стенку шмякнуть. Такое со мной бывает, я ведь по характеру не ангел. В каюте от табачного дыма наступил полумрак, когда я услышал, как Лещина скрипнул зубами, взглянул на него и увидел, что из глаз его не текут, льются слёзы. Тогда я стукнул по столу кулаком и сказал: «Всё договорились. Последний вопрос тебе; сможешь больше никогда не воровать?»
И увидел, как посветлело его лицо, и он всхлипнув ответил: «Гад буду, товарищ командир, не будет больше этого никогда».
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье...
Видно было, как горько парню. И ещё видно, как его всё это достало, и не было никакого сомнения в том, что он до конца всё это осознал. А у меня в голове был полный сумбур. С одной стороны, жалко его и большое желание не выдавать, а с другой, как быть, не прикрывать же вора. Хотя, если подумать, то получается, что уворованное он отдавал обратно. И я решился и сказал ему: «Ну всё, кончаем разговор. Об этом забудем. На бригаде нужны работники для ремонта клуба по одному с лодки. Завтра с утра пойдёшь туда работать. Пока не нужно тебе в команде быть, пусть пройдет время, пока всё не успокоится. Служить тебе осталось немного».
И я отпустил его в кубрик.
Всё образовалось в лучшем виде. Кражи прекратились, и о них вскоре все забыли. Лещина вскоре демобилизовался и уехал на свою Полтавщину. Кстати, он вовсе и не Лещина, и не с Полтавщины он. Просто я не хочу, чтобы подлинное лицо этой грустной истории кто-либо опознал, поэтому и фамилию и местопребывание его изменил. И до сих пор вспоминается эта история, и я всё не могу прийти к пониманию, правильно ли я поступил тогда, укрыв вора, хоть и раскаявшегося. Справедливо ли взял я грех на свою душу? Можно ли постичь до конца, сколь извилист путь человеческой души по эту сторону нашего безбрежного мира?
И сейчас, когда пишу эти строки, опять чувствую, что нужно ответить на возможный вопрос читающих всё это. Для чего я всё это пишу?
Ну там морские героические будни, это понятно. По морям, по волнам, патриотическое воспитание нового поколения, и так далее. А чего душу-то до последней пуговицы расстегивать?
Отвечаю. Очень нужно мне ответить на вопрос одного ценного человека, на который я не ответил тогда, когда он был задан. Не смог и не умел я тогда отвечать на такие вопросы. И поздно уже, так как того человека давно уже нет в живых, и теперь я должен на этот вопрос ответить сам себе и тем другим, у которых он может возникнуть.
Это я о том, что в начале моей службы в Магадане зашли на мою лодку на экскурсию космонавт Волынов и знаменитый боксёр Попенченко. Очень им это было интересно и нужно. Я долго водил их по отсекам, долго показывал и рассказывал обо всём, о чём они спрашивали и рад был, что удовлетворил их искренний интерес. А при расставании Попенченко задал мне вопрос: почему при такой нелёгкой и опасной службе мы подводники не теряем оптимизма и долго ещё не стареем душой.
Повторяю, тогда я для ответа на такой вопрос ещё не созрел, и просто отшутился. Сейчас я знаю, что движет нами и отвлекает нас от физических, моральных перипетий, омертвляющих тело и иссушающих душу. Это как раз те опасности и невзгоды, которые отвлекают нас от пресной обыденщины, закаляют и учат радоваться каждому новому дню в нашей жизни, когда мы с радостью осознаем, что ещё живы.
Есть такой эзотерический знак-символ – змея, кусающая свой хвост. Так вот пусть злая судьба кусает свой хвост, отвлекаясь от нас, а мы тем временем ещё поживём. И ещё давно запало мне в сердце символическое четверостишье не запомнившегося автора, возможно не подозревающего, какую глубокую истину он в этом четверостишии обнажил. Вот оно, это четверостишие:
Если снова неудачи
Настигают нас с тобой,
Мой дружище, это значит
Ты живой, и я живой.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
