- Марья! Марья...а...а! – это недавно поселившийся здесь журналист во всю силу своих легких вызывает соседку, живущую наискосок через улицу.
Марье за семьдесят и славится она среди хуторян умением придумывать на своих соседей. Для всех она просто Марья.. Вчера она сочинила и громко распевала при всем честном народе частушку на журналиста, где не было ни одного цензурного слова, кроме слова «Гена».
- Марья...а...а!
Полусонная бабка высунулась в окно.
- Га!
- ... на! Гена мстительно захохотал и подтвердил свои слова недвусмысленным жестом руки.
- А ишо антилигэнт, як жеш тоби нэ стыдно! – притворно возмущается старуха, но в глазах её скачут черти.
Марья любит покалякать с журналистом. Жизнь в Собачьем скучна до безобразия, а Гена столько всего повидал! Куда только не кидала его судьба и, наконец, с Севера закинула в эту кубанскую глухомань.
Гена - великолепный рассказчик и народ любит слушать его байки.
Журналисту пятьдесят три года, живет он с некрасивой женщиной и её великовозрастным чадом. Женат уже третий раз, не везёт ему как-то с женами. Вот и третий брак неудачен. Приемный сын Павлик спит, как байбак, до 12 часов дня и помощи от него никакой. Жена Люда - неряха. Чтобы не мыть посуду, она просто её выбрасывает во двор и кормит из неё домашнюю мелкую живность. Из подаренного на какое-то семейное торжество французского сервиза с милым кудахтаньем питаются куры.
- Гена, расскажи, как ты умудрился жениться на такой бабе? Моя старуха и то красивше, - все выпытывали его собачинцы.
- По пьянке, ребята, по пьянке, - вздыхает Гена, - всё водка проклятая.
Мужики, разинув рты, слушают его правдивую жизненную историю.
- После развода со своей второй женой, которую я очень любил, мне было так горько, что стал я выпивать, - рассказывал Гена,- и вот как-то после командировки на Север пригласил я к себе домой друзей-сотрудников моей газеты на дружескую вечеринку. С ними пришла и, похожая на Бабу-Ягу, женщина с мальчиком, принесла с собой гитару. При советской власти Люда была комсомольским работником и поэтому знала много песен, научилась исполнять их под гитару. Надо сказать, что я очень люблю слушать гитару. Вот мы выпили по стопке, закусили северной нежной рыбой – нельмой, ну там грибочками, огурчиками. Налили по второй. Люда начала петь под свою гитару. Слушаю и смотрю на неё. А, вроде, она ещё ничего! Выпили по третьей. Поет хорошо, и вообще, красавица! Друзья говорят, мол, Люда в разводе и ты холостякуешь, давайте, женитесь. Я тогда выпил еще стопку и согласился. Лида тут же подвела ко мне маленького Павлика.
- «Будешь называть этого дядю папой?». А Павлик потупился и тихо сказал «Буду». Ну, так и окрутили. А всё .
Мужики сочувственно цокали языками и, по-своему, понимая, соглашались с Геной насчет «проклятой» водки.
- Мы то здесь «казёнку» не пьём, только свою родимую, потому и баб своих воспитываем правильно. На, Василич, самогоночку отведай, она и слезу пробивает, и мозги чистит от всякого ненужного ума, - подвигали граненый стакан журналисту ушлые, пропитые собачинцы, - а чего на твоей жинке синяков не видно, ты, что её не лупишь?
- Да, как-то не приходилось, мужики, - мямлил Гена смущенно.
От этих слов мужики настолько удивлялись, и столько неподдельного изумления было в их выпученных глазах, что Гена смущался и краснел.
- Ну, и дурак! Бабу надо воспитывать, а иначе ты скоро даже стирать и готовить борщ сам будешь.
В ответ Гена стыдливо молчал. Стирал, гладил и готовил борщ в своей семье он сам. Люда не любила домашние хлопоты. Ей нравилось сидеть в кресле-качалке и читать книги. Иногда брала в руки гитару и напевала задорные комсомольские песни из своего былого репертуара. Все бытовые хлопоты её не касалось.
Гена, покинув холодный и неуютный Север, не дожидаясь выхода на льготную пенсию в пятьдесят пять лет, уехал на юг, в родной Тихорецк. Надеялся приобрести здесь домик, но даже северных накоплений ему не хватило на самое завалящее жильё в райцентре, и он купил хатку на хуторе. Это было небольшое строение из самана, состоящее из прихожки и двух комнаток. Никаких удобств, кроме печки. Вода была на улице в колодце. Еще во дворе были сарайчики для животных и птицы и летняя кухня со старой, газовой плитой, подключенной к баллону.
За камышовым плетнем простиралось целых сорок соток жирного кубанского чернозема. Сажай – не хочу, всё что хочешь. Гена и пахал, и сажал, и полол, и убирал урожай сам. Помогать ему было некому, ни Люда, ни Павлик даже не выходили в огород.
Я несколько раз гостил у Гены в хуторе Собачьем. Это было начало девяностых, когда великую державу наши вожди разодрали на части, и в жутких муках рождался черный российский капитализм с нечеловеческим лицом. На хуторе и так жизнь была собачьей, а тут вообще прижало так, что хуже некуда. Не стало работы, на полях гнил урожай, но денег на зарплату трактористам, комбайнерам и водителям не было. Выживай, как хочешь.
Сентябрь, 1994 год. Мы сидим с Геной под его любимой яблоней на пеньках- стульчиках за импровизированным столом из пня побольше размером и . Гена бесцеремонно вывел трубку от бидона с брагой, из летней кухни, прямо во двор. На табуретке стоит трехлитровая , туда тонкой струйкой льется самогонка. Исходное сырьё для «продукта» - сахарная свекла - ему доставлена трактористом Димкой за те же две бутылки самогона. Свеклы много, около тонны, мы спрятали с Геной её, от греха подальше, в яму и прикрыли соломой.
Около хаты то и дело останавливается проходящая сельхозтехника.
- Гена! Свекла нужна?
- Нет, уже некуда девать! – отвечает Гена.
- Ну тогда возьми кукурузное зерно!
- Зачем оно мне? – спрашивает Гена.
- У тебя есть куры, помелешь и будешь их кормить.
- Ладно, давай, выгружай! Что с меня?
- Да ничего не надо, бесплатно.
Мы с Геной перетаскиваем на чердак и расстилаем его по всей поверхности, чтобы при просушке не сгорело от переизбытка тепла. Водитель помогает нам с великим усердием. Когда все убрано, Гена приглашает мужичка к столу и начинается беседа.
- А, правда говорят, что ты летал на стратегическом бомбардировщике? – закусив моченым арбузом еще теплый первач, спрашивает абориген.
- Было дело! - говорит Гена, - летал, но исключительно в качестве пассажира.
Это была правда. Как-то, по заданию редакции, в брежневские времена, он встретился с военными летчиками. Побеседовали, выпили по русскому обычаю, и летуны пригласили Гену слетать на Камчатку, поохотиться на медведей и половить дальневосточного лосося - Чавычу. Такое счастье выпадает не каждому журналисту.
- Ну и как? – гость завороженно слушает Гену.
- Да все нормально, правда, медведей не видел, но летчики подарили мне на память медвежью шкуру. Одно плохо, - притворно вздыхает Гена, - получил я тогда выговор по партийной линии за трехдневный прогул.
Люда с Павликом еще в конце августа уехали на зимовку в свою Ухту, на Север, и Гена отдыхает от семьи. Навел в комнатах порядок, помыл полы и вытряхнул постели. Заквасил в бочонках капусту, помидоры, огурчики. По моему индивидуальному заказу приготовил бочонок моченых арбузов. Мы сидим с ним под нежарким уже сентябрьским солнышком и блаженствуем.
Напротив Гены живет слепой Иван – дремучий старик, давно уже потерявший зрение. Гена жалеет инвалида и всегда, бывая в городе, покупает для него папиросы фабрики имени Урицкого. Рядом со слепым Иваном хата бабки Марьи, о которой уже упоминалось. Справа же от усадьбы Гены проживает Николай, маленький тщедушный мужичонка. Он бывший полицай, отсидевший десятилетний лагерный срок в свое время. Николаю уже идет восьмой десяток, но он и теперь живее всех живых. Поганый характер, жадность и склочность у него в крови.
- Юра, - говорит мне Гена, - ты не смотри, что Николай такой дохлый на вид, он двух жён загубил и женился на молодой. Люди говорят, что предпоследнюю жену он задушил подушкой.
- А, что это он с тобой не здоровается, - спрашиваю я, глядя на вышедшего из своих дверей Николая, - как будто вы незнакомы.
- Обиделся на меня. Тут такая была хохма, жалко не было видеокамеры, чтобы заснять, - улыбается Гена.
А «хохма» была такая. Сердобольная женская половина хутора Собачий и близлежащих поселений, узнав, что Люда с Павликом уехали с хутора на несколько месяцев, подыскали ему хозяйку в хату.
Тридцатилетняя Валентина, огромная, широкая и грудастая баба, жила неподалеку от Собачьего – в поселке Братском. Ради жизненного блага журналиста, она покинула своего мужа-алкаша и поселилась у Гены. Валентина готовила ему жирный наваристый борщ, сама рубила и общипывала кур, стирала белье и копала огород. Гена, восторгался её первобытной мощью и жил как у Христа за пазухой. Он иногда трогал её тело и, млея, говорил: «Ух, ты, какая!».
Муж несколько раз пытался вернуть Валентину в лоно семьи, приходил ко двору и, качаясь, пьяно звал свою дражайшую половину. Не дождавшись ответа, супруг, уползал домой в посёлок Братский к коллегам по застолью.
В первое же с Валентиной совместное раннее утро в окно постучали. Гена вышел. У дверей в резиновых галошах и длинных сатиновых трусах стоял полицай. Пришел через огород.
- Дай закурить, - жадный Николай никогда не покупал папирос и сигарет с тех пор, как рядом поселился журналист.
Гена, ругаясь, что его так рано разбудили, вернулся в комнату за куревом.
- Хто тама?- спросила Валентина.
- Да, сосед, Николай, закурить просит? Задолбал, попрошайка! - в сердцах ответил Гена.
- Щас, разберёмся.
Увидев, выходящую из хаты громадную женщину в нижней сорочке и суровым выражением румяного лица, Николай присел от испуга. Он напоминал худую, мелкую Моську рядом со слоном. Валентина взяла несчастного полицая за уши, развернула лицом к огороду и дала такого пинка коленом под зад, что Николай упал и на четвереньках побежал, подвывая, к себе во двор. Оттуда, будучи в безопасности, он махал кулаком и матерился последними словами. Валентина, зевнув, взяла за руку опешившего Гену.
- Пойдем спать, Геночка, ещё совсем рано.
Она погостила у журналиста около месяца. Для Валентины, прожившей всю жизнь вдалеке от цивилизации, всё, что рассказывал Гена, было чистым откровением. Литературу она знала в пределах школьной программы, да и то путала Гоголя с Гегелем и Герценом. Свою страну Россию она знала только в пределах Тихорецкого района. Поехать посмотреть Краснодар, не говоря о Москве, было её недосягаемой целью.
Зато она в совершенстве умела всё, что положено уметь замужней женщине. Валентина прекрасно готовила и обильно кормила своего хозяина. Она привела в порядок хату, огород и двор, научила Гену управляться с домашней живностью и вообще сделала очень много добрых и полезных дел. Перед возвращением (из жалости) к пришибленному горем и алкоголем мужу она дала в глаз обнаглевшей Марье, посмевшей сочинить матерную частушку про них с Геной, и посоветовала не упоминать журналиста в своей творческой деятельности.
Валентину Гена вспоминал с теплом, но все же ему больше нравилась Светлана, жившая в конце Собачьего. Эта молодая красивая, черноволосая женщина, жила одна. Почему она поселилась тут, никто не знал, может, в наследство досталась усадьба, может, нравилась хуторская жизнь, может, больше негде ей было жить.
Света по субботам и воскресеньям устраивала у себя во дворе дискотеку – включала магнитофон и приглашала соседей танцевать и петь песни. Ну, а какие там соседи? Все старые, слепые, немощные. Или крепкие, но поганые, как Николай, да Марья. Гена был приятным исключением на вечеринках, душой компании. Света называла его «дядей Геной». Но, как Гена не заигрывал со Светой, все танцами и заканчивалось. Света была порядочной девушкой, у неё был на примете молодой человек из Тихорецка и «дядя Гена» при всем своём обаянии удовольствовался невинным общением с хуторской красавицей.
На зиму хуторские жители, все кто мог, уезжали в цивилизацию. Жить в Собачьем было жутко и холодно. Оставались только те, кому некуда было податься – Николай, Марья, слепой Иван и еще несколько семей. Гена зимовал всего два сезона, но проклял всю эту «собачью» жизнь в хуторе. Зимы, как назло, выдались снежные и морозные. Ледяной ветер задувал снег во все щели убогой хатки. Печка, по прихоти Люды превращенная в камин, тепла не давала. Всё тепло улетало в трубу. Гена, скукожившись, сидел у камина в кресле и подбрасывал дрова всю ночь напролет. На улице выли продрогшие, голодные собаки. Из сальских степей пришли волки и прятались внизу огорода, в камышах.
За лето Гена наторговал небольшую сумму денег на тихорецком рынке, продавая овощи с огорода, ту же кукурузу, куриные яйца, домашнюю птицу. Да еще редакция «Тихорецких вестей», бывшего «Ленинского пути» заплатила немного в качестве гонораров за его публикации.
Теперь деньги заканчивались. Хорошо еще оставались продукты – мука, пшено, соленья. В летней кухне в соломенном тепле кудахтало несколько пока ещё живых кур. От Люды ни привета, ни ответа. Как будто сгинула, хотя бы поблагодарила в письме за отправленные переводом деньги Павлику на куртку. Тоска зеленая...
... Я побывал в Собачьем через много лет после того, как Гена уехал в свою Ухту. Уехал и до самой своей ранней смерти, сюда не приехал... Остался навсегда на Севере.
Я, кажется, не сказал, что журналист Геннадий Ткачев был моим родным братом. И я знал, почему он не вернулся. Одно дело приехать, как я, в гости на хутор и восторгаться сельской идиллией, вкушать под яблоней моченый арбуз с рюмкой домашнего «продукта», запивать его «в качестве декокта», как говорил Гена, сырыми яйцами. И совсем другое дело жить и выживать на хуторе Собачьем в холоде, бездорожье, среди вечно пьяного населения и ущербных людей, подобных полицаю Николаю и циничной матерщиннице Марье.
С той поры прошло пятнадцать лет, но у многих, живущих здесь, по-прежнему все та же неустроенность, холод и беспросветная, неуютная «собачья» . Те же убогие, заброшенные через одну, хатки, с заколоченными крест-накрест досками окнами. Заколочены дверь и окна хатки журналиста. На хуторе нет газа, а значит и тепла. Вечная проблема с дровами для печки. Грязная разбитая дорога. И, как насмешка над хуторянами, совершенно новый, современный уличный телефон-таксофон, пришедший, как будто из другого параллельного мира, где есть вода, тепло, газ и канализация. Зачем он нужен, когда у всех жителей Собачьего теперь есть сотовые телефоны?
