Я встретил ее через несколько дней в Кадриорге. Парк был весь желтый — повсюду лежали упавшие листья, и сквозь поредевшую листву было видно зеленое море. Мы спустили собак с поводков, и они принялись носиться по парку.
На дорожке лежал сломанный бурей дуб; ветви кто-то успел пообрезать.
Карина, широко расставив руки, пробежала по толстому стволу. Ларсен, тихонько повизгивая, осторожно шел за хозяйкой.
— Ингрид, вперед!
Ингрид вскочила на дерево, я — за ней. Дерево было скользкое, но я рискнул. Сорвусь — то-то посмеется Карина! Не сорвался... А об Ингрид и говорить нечего.
— А теперь наперегонки! — закричала Карина. — Внимание! Старт! Ты готов, Максим? До «Русалки». Раз, два, три!
Под ногами шуршали желтые листья. Карина неслась словно ветер, а за ней, высунув языки, бежали собаки; она первая прибежала к памятнику «Русалке»: на гранитной скале стоит ангел, указывая в море.
Ни души не было возле памятника утонувшему . Мы стали рассматривать доски с именами погибших матросов и офицеров.
— Они ушли в море,— сказала Карина,— и надеялись, что проживут еще много-много лет... Вот так всегда — думаешь, что еще проживешь много лет, а на самом деле... У нас в классе Вера Бергман хотела стать архитектором. Какие дома рисовала! А летом она утонула в Пирите.
— А ты... не раздумала ты быть штурманом?
— Нет! Ведь я люблю море не меньше, чем папа... и ты! — посмотрела она мне в глаза.
Мы болтали о том и о сем. Я говорю, что страшно много читаю. Прочел все морские рассказы и повести Станюковича, узнал, как плавали на парусных кораблях мои прапрапрадеды. Прочитал «Цусиму» и «Порт-Артур» — о том, как прапрадеды воевали.
— У нас есть девочки, которые не любят читать. Они не читают, а зубрят. Даже «Онегина» вызубривают, чтобы, чего доброго, не получить тройку. Получают пятерку, а спроси их: расскажи своими словами— нипочем не расскажут. А какая прелесть — Онегин, Ленский, Татьяна... А ты музыку любишь?
— Очень. Я сначала в концерты ходить не любил, думал, что не могу понять музыку; но отец сказал, что музыку можно не понимать, нужно чувствовать. И вот однажды в зале «Эстония» исполняли «Бурю» Чайковского. Я немного скучал, и вдруг во мне что-то поднялось — я услышал, как море шумит, ну совсем, как у нас, в Кивиранде. Поднимается шторм. Корабль борется с наступлением волн. Мурашки забегали по спине... Но вот буря стихла. Появляется солнце. Море больше не серое. Оно желто-розовое, и в нем отражается лес. Мне показалось, я куда-то лечу, лечу... Но тут музыка кончилась. Я увидел музыкантов во фраках и дирижера, которому подносили цветы. Отец смотрел на меня улыбаясь.
— Ты знаешь, я каждый раз закрываю глаза и тоже себе представляю.
Как непохожа на других девчонок Карина! С ней интересно и просто. Как будто с товарищем. Она не охорашивается, как другие девчонки. И не поправляет прическу. У нее — косы. Сейчас их так редко увидишь!
И словно в ответ на мои мысли Карина сказала:
— У нас есть , которые только и любят, что танцы и легкую музыку, и хотят причесываться, как взрослые. Когда мальчик знакомится с ними на улице, они с ума сходят от радости. Они называют это: он за мной ухаживает... В вашей школе есть такой Шиллер Элигий. Я сказала, что не знакомлюсь на улицах. Он нашим девочкам нравится, а мне нет. Они его называют «красавчиком». Ты вот, Максим, некрасивый... — Она запнулась.
— Валяй, валяй... — Я немного обиделся.
— А с тобою я стану дружить.
— Спасибо...— Обида еще не прошла.
— Ты что же, обиделся?
— Нет. — Пожалуй, обижаться не стоило.
— У других мальчиков голова забита футболом. Ничем не интересуются — ни музыкой, ни театром, ни книгами. Весь ум ушел в ноги.
— Бывает...
Не все мы, конечно, живем одним футболом, но есть среди нас и такие, у которых ум ушел в ноги. Метко сказала!
Собаки весело плескались в море. Выбегали на берег, отряхивались, сбрасывали воду нам на ноги и снова бежали купаться. Они подружились. Мы, кажется, тоже.
Во всяком случае, мушкетеры приняли Карину в компанию. Ходили вместе в Морской клуб ДОСААФа, где я увидел модель подводной лодки, выточенную из , под которой было написано: «Работа члена клуба Карины Карамышевой» (никогда не подумал бы, что девчонка может соорудить модель корабля); в Музей Балтики, в Дом офицеров на встречи с ветеранами флота, с писателями. Карамышев все не возвращался. Далеко же он уплыл под водой!
Никто не осуждал мою дружбу с Кариной. Одна только тетка Наталья с недоброй усмешечкой сказала отцу, чтобы он «присмотрелся». Отец вспылил:
— Ты что, в чистую дружбу не веришь?
— Ну, как знаете,— дернула тетка плечом и стала накрашивать фиолетовым карандашиком губы. Отец пошутил:
— Я понимаю, когда ремонтируют старый фасад, он требует краски. Но ты-то еще молода. Тетка страшно обиделась.
***
Однажды я, придя в класс, увидел на доске идиотскую надпись: «Максим + Карина». Кто додумался до такой подлости?
Поднимаясь домой после школы, я увидел на стене: «Максим + Карина = любовь».
Я с яростью стер глупую надпись. Поймать бы этого идиота! На другой день она появилась снова. Стер опять — рукавом. Мой свитер от этого чище не стал. Мама спросила:
— Где ты измазался?
Я промолчал.
Но я все же узнал, кто пишет на стене пакости.
Эх, если бы я был самбистом! Я видел, как Орест Серебрянщиков запросто перекидывает через плечо собственного отца, а отец у него — о-го-го! — увесист.
Моряк должен быть безусловно . Идешь по улице, видишь — пристают хулиганы к женщине или девчонке, подошел: рраз — через плечо одного, рраз — другого! Перекидал и пошел себе дальше. Будь я самбистом, я бы перекинул через плечо Элигия Шиллера. И я пожалел, что не хожу на занятия самбо. «Красавчик» выше и, пожалуй, вдвое сильнее меня.
ЗИМНИЕ КАНИКУЛЫ
Отец Карины вернулся, а где он был — не рассказывает. Смеется.
— В гости ходил к Нептуну!.. Пока не время,— сказал он мне, когда я просил его рассказать о походе.
Ох, как я на него рассердился! И понимал, что Сергей Иванович не может раскрыть военную тайну, и все же злился. Но он пообещал когда-нибудь обо всем рассказать.
— Книжку можно написать почище Жюля Верна. Помнишь капитана Немо, Максим? Отстал безнадежно тот Немо. Я очень рад, что ты подружился с Кариной. С тобой не так скучно было ей без меня...
Мать Карины умерла два года назад, еще совсем молодая.
Залив замерз, замерз и пруд в Кадриорге; лебедей переселили на зимние квартиры. Парк весь в снегу, как на новогодних открытках. Собаки оставляют голубые следы. Мы с Кариной идем на каток. Из пасти у Ларсена валит пар. Он и Ингрид охраняют наши пальто и ботинки. Карина оставляет на скамейке свой кошелечек.
— Да, ты знаешь, что у нас в школе случилось? — говорит она.— Один мальчик стащил у Любы Назарчук кошелек и накупил себе сигарет, лимонада и шоколадок. Какое страшное слово «вор»!
— А что сделали с этим воришкой?
— Его исключили из школы. Приходила к директору его мама. Она ужасно плакала... Ну, идем, Максим! Слышишь — музыка?
И мы, взявшись за руки, скользим по льду. Удивительно приятно: скользишь по льду, вокруг стоят великаны-деревья, отряхиваются — и летит на тебя пушистый !
На Карине белая пуховая шапочка с помпоном, она ей идет. Лицо у нее раскраснелось; такой румянец и не снился тетке Наталье. Но нам пора уже во Дворец пионеров. Сегодня у нас репетиция.
Вадим, Олежка и другие «артисты» нас ждут. Мы садимся за пьесу, которую готовим к каникулам. Она называется «Рыцари моря». Это пьеса о людях, которые отдали морю всю жизнь. Олежка играет адмирала, потому что он толстый. Конечно, трудно играть старика, и он пыжится, чтобы казаться пожилым и солидным. Карина играет его внучку — «подростка», как сказано в пьесе. Ну, а я — капитан-лейтенанта. Надеваю китель отца и чувствую себя моряком. Вадим играет старого боцмана. В пьесе отставной адмирал со своим старым боцманом живет на покое на окраине Таллина. Началась война, гитлеровцы подошли к эстонскому древнему городу, и подросток — адмиральская внучка — находит в саду раненого капитан-лейтенанта. Они скрывают его. Гитлеровцы врываются в домик. Пытают адмирала и боцмана. Капитан-лейтенант спрятан на чердаке, и внучка боится, что он застонет и гитлеровцы схватят его. Она предлагает гитлеровцам провести их кратчайшей дорогой в центр города. Ну, и тут повторяется история Ивана Сусанина. Эти гады издеваются над ней. Ее в последнюю минуту спасают матросы. Капитан-лейтенант когда-нибудь на ней женится. Но он уходит с матросами, и зритель должен гадать: останется ли он жив, или нет и увидит ли свою спасительницу?
Вся беда в том, что никто не хочет у нас играть подлых гитлеровцев. Все хотят быть советскими. Но кому-нибудь надо же играть и мерзкие роли!
Я предложил сыграть фашистского лейтенанта Элигию Шиллеру, но он страшно обиделся и обозвал меня так, что и написать неприлично; тогда мы нашли в классе других исполнителей. Они строили зверские лица и стучали деревянными автоматами об пол. А Элигий гордо ушел, отказавшись участвовать в представлении.
.
Я так вошел в свою роль, что мне стало казаться, что у меня болят раны. Вот что значит воображение!
Вечером к нам на Лембиту приходит тетка Наталья с поэтом Эдемом Мерлушкиным. Он самоуверенный парень в модных очках. Его стали даже печатать в комсомольской газете, передавали по радио. Отец заперся. Он все вечера готовится «защитить диссертацию».
— Давай соревноваться, сынок. Оба будем сдавать на пятерки!
Да, завоевать нахимовское я могу только пятерками.
Когда отец появляется наконец из своего кабинета, тетка просит, чтобы поэт прочитал нам стихи. Эдема не пришлось долго упрашивать. Он читает напыщенно, с завываниями. Совсем как Элигий. По-моему, он пишет очень плохие стихи; меня разбирает смех. А Мерлушкин, наверное, думает, что Маяковский, Есенин и Евтушенко в подметки ему не годятся. В себе он очень уверен. Тетка мечет в меня злые взгляды.
Отец поглядывает со строгостью, но в глазах его я замечаю озорные смешинки; мы понимаем друг друга. Отец терпеть не может воображающих о себе петухов. Он говорит, когда мы садимся ужинать:
— Ну что ж, Наталья, ты спрашивала: где счастье? Оно сидит с тобой рядом.
И приосанивается и воображает, что он действительно теткино счастье. А может быть, она — его счастье? Он тощий и с жадностью ест. Тетка будет приносить ему сытный обед. Кстати, в столовой на улице Виру Эдем с ней и познакомился (он написал в стихах благодарность — кажется, первую в ее книге жалоб).
***
На каникулах мы поставили «Рыцарей моря» и имели большущий успех. Да, только «гитлеровцы» чуть не вывихнули руку Карине. Но она и виду не подала, что ей больно. Молодец! Мы танцевали с ней на елке после спектакля, и я увидел на ее тонкой ручке большой синячище. А в саду Дворца пионеров Вадим закатил фейерверк. Он мастер на такие штуки и подготовил все сам. В небо вылетел даже белый корабль с алыми парусами «Секрет». Вадима качали.
Приезжал из Балтийска Валерий. Большого удовольствия я не почувствовал. Он еще больше вытянулся, и из рукавов его щегольской куртки торчали длинные руки. Он все время одергивал рукава. Но джинсы ему были впору. Я спросил двоюродного братца:
— Ну, как дела, мотоциклист?
— Я не буду мотоциклистом.
— Почему?
— Разочаровался.
— Разочаровался?
— Ну да. Я выпросил у одного сверхсрочника мотоцикл покататься, поехал, и он, понимаешь, вдруг прямо взбесился...
— Сверхсрочник?
— Мотоцикл, дурень! Перестал слушаться. Я на столб налетел, завалился в . Очухался — лежу на обочине и кругом милиционеры. Провалялся в госпитале месяц... Видал?
Он нагнул голову и показал вмятину. В ней что-то пульсировало. Наверное, мозг. Так недолго и мозги растерять.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
