Нахимовцы банят ствол 100-мм орудия крейсера "Киров". Слева направо: В.Градосельский, А.Сипачев, Д.Аносов. На заднем плане - ракетный крейсер "Адмирал Головко". Лето 1964 года.
— А вы с нами пойдете?— спросили Дмитрия Сергеевича.
— Конечно! Куда вы, туда я! — ответил он весело.
Как же он будет лазать по трапам?
И разговоров же было в тот вечер в кубрике!
Не мудрено, что некоторые, хоть и именуют себя «рыцарями моря», побаиваются. Начитались о неприятных минутах, переживаемых человеком, который укачивается.
Ух ты! Ты за всех отвечаешь, комсомольский вожак!
Я их пытаюсь подбодрить:
— Выдюжим!
Говорю им о тех портах, в которых мы побываем: о Таллине, Риге, Лиепае, Балтийске... Сколько чудес повидаем! Что может быть лучше жизни моряка?
Но некоторые лица остаются унылыми.
И вот за нами приходит буксир, чтобы переправить в Кронштадт — «морскую столицу», как называют его моряки. И все мелкие ссоры, обиды, ущемленное самолюбие, двойки, тройки забыты; впереди лишь одно: плавать! Плавать! С нами — Бунчиков, Дмитрий Сергеевич и мичман Белкин.
Буксир, тяжело дымя, огибает «Аврору», выходит в широкое русло реки.
Город видим мы с двух бортов.
Дмитрий Сергеевич, когда мы оставляем за собой мост лейтенанта Шмидта, показывает, где стоял крейсер «Киров» в блокаду. Он вмерз в лед, был неподвижен, и этим воспользовались фашистские «юнкерсы». «Киров» отбивался как мог. Было много убито кировцев. А на противоположном берегу стояли подводные лодки, вмерзшие в лед. На них теплилась жизнь. Ничто не могло сломить моряков, жизнь шла по заведенному раз навсегда порядку.
Мичман Белкин подтверждает, что так все и было,— уж он-то испытал все, что мог испытать в те дни человек.
Трубы заводов, могучие краны, высокие элеваторы порта остаются позади: мы — в заливе. Неприметной тропой, свободной от мин, под дулами гитлеровских орудий пробирались к выходу в море блокадные корабли. Дмитрий Сергеевич рассказывает об этом, как будто это было вчера, а не прошло двадцать лет. Буксир покачивает, и на некоторых лицах я вижу растерянность. Но пока еще никого не хватает за шиворот морская болезнь.
В туманной дымке открывается перед нами Кронштадт — с бывшим собором, с кранами гавани, с домами и вышками. И повсюду, везде — корабли, корабли, корабли... Сюда в двадцать первом по льду (он под ногами трещал и ломался) шли отважные коммунисты — драться с мятежниками, рассказывает Дмитрий Сергеевич. Здесь погиб его дед, рабочий с Путиловского, провалившись под лед... А вот здесь было после разрухи корабельное кладбище. На берегу лежали эсминцы, возле берега стояли разбитые крейсера...
А где же наш крейсер? . ,„
— Вот он, крайний!
— Да нет, он слева, не видишь, что ли? Левее маяка!
Мы вошли в гавань, и нас окружил лес мачт. Наш стоял на фланге, самый высокий, самый большой (или таким он мне показался?), самый грозный: две башни с орудиями предупреждающе смотрели на Запад.
Нас встречают с флотским гостеприимством: поселили нахимовцев в лучших кубриках.
Вы бывали на крейсере? Не на таком, как «Аврора»,— на современном, с косыми трубами, с мощными сооружениями вместо стройных мачт, с орудиями, способными разнести вдребезги город, если понадобится? С непривычки на этой махине легко заблудиться. Коридоры и трапы, палубы верхние, нижние, все гудит и шумит, и вода где-то булькает, а где — не поймешь. И какие-то трубы по стенам протянуты — все разноцветные: белые, синие, красные. Бог его знает, что это за трубы! В них булькает. Идешь, спотыкаешься и разбиваешь нос или лоб — забыл, что пороги высокие — комингсы. Понимаете? Комингсы. Вы не дома — на крейсере. Приучайтесь ходить.
В громкоговорителях то и дело раздаются команды. И не поймешь, что к чему. Или уши пронзает звонок. Куда он зовет? Зачем? Куда бежать? И матросы бегут мимо нас, а ты стоишь как болван, прижавшись к стене. Нет, не к стене — к переборке. И потолок здесь не потолок — подволок, И пол не пол — палуба. Названия мы освоили еще в нахимовском, а тут все осваиваем на практике.
Трапы бегут вверх и вниз, вверх и вниз. На палубе ты очутишься — не знаешь, в какой тебе нырять люк, чтобы попасть в отведенный нам кубрик... Закачаться можно!
К счастью, Белкин, Дмитрий Сергеевич и Бунчиков сразу начали нас приучать к корабельной жизни и знакомить с кораблем:
. — Придет время — освоитесь. . .
— А когда оно придет, это время?
— В свое время,— показывает свое остроумие Белкин. Настает самый, как говорится, торжественный момент. Мы стоим на палубе, рядом с матросами, и слышим команду:
— По местам стоять, с якоря сниматься!
Я не заметил, как перенесли флаг; не заметил многого из того, что происходит обычно при выходе корабля в море, но почувствовал легкое дрожание палубы. Корабль стал пятиться, разворачиваться в тесноте гавани среди других кораблей, и наконец Кронштадт очутился вдруг за кормой и стал уходить от нас вдаль, пока не исчез в серой дымке. Все матросы разбежались уже по местам, а мы стояли как зачарованные — нам нечего было в этот день делать.
Усатый мичман стоял рядом с нами и тоже смотрел на исчезавший Кронштадт и, может быть, вспоминал, как и он начинал свою службу и был таким же, как мы, «салажонком».
***
На другой день нас подняли в шесть. Зарядка на палубе под баян. Мы принялись за утреннюю приборку. «Всякий адмирал начинает жизнь с палубы»,— вспомнил я слова командира роты. Кто из нас не мечтает стать в конце концов адмиралом? Кто не мечтает стать командиром корабля, стоять на мостике, как стоит, возвышаясь над всеми, властелин, командующий крейсером — огромной махиной, которую не изучишь и за целый месяц?
На корме крейсера горят золотые буквы: «Никонов». На броне орудийной башни прибита дощечка:
«Из такого же орудия на лидере «Минск» Герой Советского Союза Евгений Никонов стрелял по врагу».
Когда на поверке вызывают Евгения Никонова, слышится четкий матросский ответ: «Погиб смертью храбрых!»
Портрет Никонова висит в кубрике, где показывают кино. И рядом — картина матроса-художника: пламя охватывает Никонова, привязанного проволокой к дубу. Словно ползучие гады, его окружают фашисты.
Не моряку трудно представить себе, как огромны косые трубы крейсера «Никонов», на сколько этажей нужно спуститься, чтобы очутиться в чреве корабля и послушать, как стучит корабельное сердце; как велики сооружения, заменяющие кораблю мачты, как высоко, почти в облаках, трепещет флаг «Никонова»! Трудно представить себе, какой мощью обладают орудия, разворачивающиеся в орудийных башнях! И еще труднее представить себе, сколько дорогих, умных и точных приборов рассеяно по всему кораблю — от командирского мостика и боевой рубки до недр!
Каждым сложным прибором заведует матрос. Он на два, на три года старше меня, он закончил десятилетку или не закончил ее, но мозги у него инженерские. Поверьте, что так. Я отношусь с уважением к матросам.
Недаром Нахимов еще говорил, что матрос на корабле — «главный двигатель».
Корабль шел открытым морем, берег маячил вдали. Но нам некогда было любоваться ни морем, ни берегом. Флотская жизнь завертелась. Ну как не посмотреть затвор современного зенитного автомата? Молодой офицер, правда, сердито сказал: ;
— К автомату не соваться, воспитанники!
Он нас очень обидел.
Но зато широколицый матрос подвел нас к шахте, уходящей в бесконечную глубину, и приказал спускаться за .
На нижней площадке в стене была дверь с круглым, окошечком. Матрос отворил ее, впустил нас и плотно прикрыл.
Когда он отодвинул вторую дверь, в уши ударила сильная струя воздуха. Страшен был грохот работавших механизмов. Жара была ну просто невыносимая. Меня отец как-то повел попариться в баню. Через две-три минуты я выскочил из парилки совсем очумевший и сунул голову в таз с холодной водой. Здесь выскакивать было некуда, да и стыдно бы было выскакивать: матросы по четыре часа несут свою вахту. Мы потели, как в бане.
У котельного машиниста были ослепительно белые зубы на маслянисто-черном лице. Он что-то прокричал нам — приветствие, может быть, но разве тут что услышишь?
Вадим пошатнулся. Я подтолкнул его: «Держись, не срамись». Конечно, он меня не услышал, но подтянулся. Как можно здесь вытерпеть целых четыре часа? Все гудело, бурлило, дрожало. Сверху капала горячая вода. Наконец матрос пожалел нас — понял, что для первого раза мы хватили жару.
Мы с трудом поднимались по трапу к воздуху, ветру и солнцу, оглохшие, ошеломленные и пропотевшие с головы и до ног. Мы долго и жадно дышали и никак не могли отдышаться.
Ко всему надо привыкать, если хочешь стать моряком. Дед рассказывал, как он вахту стоял в кочегарках, подбрасывал уголь. Ну, а если придется идти на полюс на атомной лодке и много дней пробыть подо льдом?
***
Начитавшийся морских книг обязательно спросит: а где же усатый с багровым бугристым носом, с громовым голосом, соленым морским лексиконом, подкрепленным оглушительным свистом боцманской дудки?
От нашего боцмана Карпова не услышишь крепкого словца. Приказания отдает четко, ясно, но без устрашения. Его уважают, ослушаться—не ослушаются, но никто не боится. Прекраснейший человек! Вечерком, вне службы, с удовольствием поговорит о Хемингуэе. А где это слыхано, чтобы классический боцман мог обсуждать Хемингуэя не хуже, чем писатель на Марсовом поле? Карпов как-то сказал, что читал рассказы Вадима. «Толково написано!» — похвалил он. И Вадимка расцвел; похвала боцмана — это не шутка. Ведь он настоящий ценитель, «морской волк».
Мы живем в кубриках, офицеры — в каютах.
Мне удалось побывать в офицерской каюте. Меня к себе позвал Бунчиков поговорить о комсомольских делах. Пожить бы в такой: хороша! Кожаное кресло у большого стола, за плюшевой занавеской — койка, похожая на комод. В иллюминатор светит яркое солнце, и зайчики бегают по переборке и по столу. На переборке — фотографии жены и двух маленьких Бунчиковых. Электрический вентилятор нагоняет свежий соленый воздух. Зеркало, умывальник... Ну, красота! В таких каютах живут офицеры. А собираются на обед и на отдых в кают-компании. Мне посчастливилось взглянуть, правда мельком, на все это великолепие — приказано было вызвать Бунчикова к командиру (нам вход в кают-компанию воспрещен). Два больших зала — именно зала, иначе не скажешь, светлых, уютных: в одном — кожаные кресла, телевизор, пианино, бильярд, в другом — обеденные столы, где у каждого офицера есть свое место. И есть еще командирский салон, но туда я не вхож; там живет командир. В походе я вижу его на крыле мостика; недосягаемый человек, которому подчиняются десятки молодых и пожилых офицеров, больше тысячи матросов и мы.
Мы называем командира в разговорах так: «Он».
.
***
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус.
