Как в калейдоскопе, проходят в памяти дни того времени.
Тихо в мастерской. Полдень. Мы вдвоем, я и Никола Зернов. Наблюдаю за ним. В такую пору его лучше не трогать. Поскрипывает, возится у тисков Никола. Досталась же ему эта резная шкатулочка! Все ключи перепробовал, все отмычки — не поддается. Уже три дня, как принесла ее ветхая старушка, к груди прижала:
— Сделайте, бога ради, голубчики, озолочу. Памятная очень шкатулочка.
Маленькая шкатулка, резная, слоновая. Никола осторожно ворочает большими пальцами. Из дому даже притащил какую-то отмычку, вечером, должно, мастерил.
Тихо-тихо поет напильник. Я делаю свое.
Вдруг тонкий, звенящий звук.
— Ну, что, красавица заморская? Поддалась? Победил тебя Никола Зернов! — лицо его сияет. Подхожу глянуть.
— Вот они, ее драгоценности. Сверху — фотография. Так... Гусар... Погодь...
Мы смотрим: гусар на лошади, гусар на параде, гусар с молодой невестой в церкви, гусар...
— Тьфу ты, черт, — ругается Зернов. — И ради этого усатого я потратил два битых дня? — Подумал, захлопнул . Снова открыл, поставил на полку. — Ну да не в нем, гусаре, дело. Зернов тайну открыл японскую. Вишь, какой тут иероглиф сидит. Вот она, самая заковыка...
Обычно неразговорчив Никола. В такой день, как сегодня, не остановишь.
— А знаешь, Володька, что я сделаю нонче? Сегодня Хвата угощать буду. Не верил еще, глупец, что я со шкатулкой справлюсь. Ну что он понимает, тот Хват...
Точит, подгоняет ключик Зернов.
— Никола, откуда у Вайнтриба деньги такие? Не с примусов же наших? — спрашиваю я, думая о своем.
— А что, примуса тоже неплохое дело, Володька. Это ты зря. И чего ты к Вайнтрибу цепляешься? Человек как человек.
— Человек? Хозяйчик мелкий, пенкосниматель — вот он кто. На нашем труде рабочем наживается. У меня дома еще такой один есть. Талант ему бог дал, а он от вина осип, ни в бога, ни в черта не верует и при силушке богатырской аллилуйю тянет. Уж и не властен над силой своей. Дрова даже ему, вишь, принести трудно, прихожане о нем заботятся. Старичишка такой махонький ему вчера приволок. Каков, а?
— Каждый по-своему живет, Володька, каждый со своего крылечка иль с колоколенки своей о смысле жизни судит. Вот я, например, живу, чтоб азарт проявить, Вайнтриб — деньгу зашибить да прогулять. Нэпман, одно слово, о чем ему еще мечтать?
— Вот это так. А мы ж его с тобой и кормим.
— Но ведь на кого-то работать все равно надо? А он дело открыл.
— Дело.. Знаешь, что я тебе скажу, Никола? Давай-ка вместе на завод пробиваться. С твоими руками каким ты там нужнейшим человеком будешь! Это тебе не шкатулочки чинить и не примусам головки. Знаешь, на Путиловском...
— Ну что с тобой, Володька, говорить! Ведь ты вроде больного, что ли, твердишь одно: «Путиловский да Путиловский». Пойми, дурья головушка, для кого поп, а для кого попова дочка. Мне лично лучше попова дочка. Слаще. Завод не по мне: там чирикай от гудка до гудка одну деталечку. Экое веселье! Воли там нет, уму — раздолья, таланту моему — простора. Я завод знаю. У нас, почитай, вся деревня, да и материнская родня горбатили на заводчика. А чего достигли? Только раньше времени свет покинули.
— На заводчика! Так то когда было? Теперь, смотри, все изменилось!
— Изменилось, верно, — тянет Зернов с иронией. — Ты вот воевал, а на частника ишачишь. Где она, разница?
— Тьфу ты, — плюнул я с досады. — Сам знаешь, временно это с частниками!
— Вся жизнь временная, Володька. Ты меня в свою веру не обращай. Мне уже поздно. Вреда я сроду делать не буду, а политика — не моя стихия. И ты не трожь меня. Душу у меня повынули, повытрясли, одни руки только остались. И еще, поверь ты мне, правду тебе говорю: ты вот армию одну знаешь, а я больше твоего пожил и всякое видел. Не тянись ты на этот завод распроклятый. Гайки завинчивать поставят на том тракторе твоем. Кажинный день одно и то же... В маленьком деле хоть человек виден, а на такой-то махине один номер табельный ты, и все.
— Очень ты много понимаешь! Работа там интересная. И люди настоящие. Мастера. Я читал. Научат, до дела доведут.
— Как же! Держи карман шире. Разговаривать с тобой — и то не пожелают мараться. Знаю. Работал с одним мастером — пальчик подавал на прощание. Не желаю! Тут хоть я человек, сам по себе.
Он молчит. Потом зло замечает:
— И руки наши, Володька, нужны до поры до времени. Читал про судьбу , того, что блоху подковал? А потом что было? Не знаешь? То-то. Человека, как диковину, показывали. И забыли. Сгинул. Никому не стал нужен.
— Так то ж когда было? Ты ж оглянуться вокруг не хочешь.
Я думаю: «До чего низвела жизнь человека. Не понимает или не хочет понять? Рабочий ли он, полно? Только руки работают, а мирок узенький, как щелка в погребе. Сам забрался и дверь захлопнул, выходить не хочет. Белый свет ему в копеечку».
Многое хранит человеческая память.
К нам в мастерскую пришел старенький профессор.
— Хочу сделать ключи для буфета, письменного стола и библиотеки, — говорит он. — Прислуга сбежала, и все закрыто. Придется открывать замки и делать новые.
— Плевое дело, — сказал Зернов. — Сбегай, Володька. Открой для начала, а потом ключи припилим.
Я пошел. Взял ручные тисочки, напильник, надфили лекальные, болваночки. Профессор идет со мной. Приятный, чуть сгорбленный, борода клинышком, палочка с ручкой в форме морды льва. Дошли мы с ним до дома, поднялись на третий этаж, открыл он ключом свою квартиру.
— Здесь вот библиотека, — говорит. — Пожалуйста, работайте. А я должен читать лекцию. Скоро вернусь.
Хороший старик! Чужого человека у себя спокойно оставил, не то что нэпман. Противно у тех работать, стоят над твоей душой...
У меня отмычки. Сейфы, сундуки, шкафы отлично научил меня открывать Никола Зернов. Иди, думаю, старикан, все в порядке будет.
Но замок попался трудный. Вожусь и уже беспокоюсь, вдруг не справлюсь? Нет, смотрю, поддался. Дверь приоткрылась. Я расположился здесь же на пороге, у стола. Пилю, посвистываю. Приладил все. Открываю, закрываю дверь — порядок! За дверью вижу — портьера. Что там? — заинтересовался. Поднял портьеру — и попятился в ужасе: стоит, уставился на меня... !
Как летел оттуда, не помню. Летел, как ошпаренный. Лето было. Кабан разлегся у дома, я споткнулся об него, свалился. Он кричит, я кричу. Стыдно, хоть провались.
Прибежал в мастерскую, не знаю, когда успел инструменты схватить. Едва в себя прихожу.
Надо мной испуганный Никола Зернов:
— В чем дело, что стряслось? Молчу. Слова не могу выговорить.
— На вас лица нет, — вмешивается Вайнтриб. — Что случилось? Вас хотели убить?
Я начинаю рассказывать. Вайнтриб хохочет, не может остановиться:
— Ай да моряк! Испугался? Да профессор-то анатом. Этот скелет ему в работе нужен. Я видел однажды такой скелет — он весь на проволочках, очень даже интересно. Нет, вы посмотрите на себя. Вы же будто покойник от того скелета... — И он снова неудержимо смеется.
Улыбается и . Работу у профессора он сам вызвался кончить.
Вайнтриб притих, задумчив, говорит:
— Спроси профессора, не продаст ли он скелет?
Профессор не согласился.
Вечером рассказываю об этом случае Варлааму.
— Кажется, — говорю, — жизнь научила меня ничего не бояться, а тут испугался.
А про себя думаю: «И все потому, что знаю мало. Учиться надо. Книги читаю, а все темнота непросветная».
— Скажи, Варлаам, — вспоминаю я, — не знаешь, зачем Вайнтрибу скелет понадобился?
— То целая история, комиссар. И причина тому в дали времен кроется. Рос Левка в Одессе без матери. Мачеха была зла, аки дьявол. Изводила мальчишку. Отец ей тоже в этом помогал. Учиться не дали. Сбежал парень. И не подумали о нем никогда. А богаты родители были... Теперь отец прознал, что сын разбогател, и требует от него алименты. Ну вот и решил Левка послать отцу одну посылочку с записочкой: «Вы хотели из ребенка сделать скелет? Так имейте».
И ведь раздобыли Варлаам и Вайнтриб (в святых местах, что ли, стянули?) скелет и послали посылку в Одессу. Узнал я об этом так.
Явился к нам в мастерскую , спрашивает у хозяина:
— Гражданин Вайнтриб, кто мог послать скелет вашим родителям, как вы думаете?
— Для таких родителей даже скелета и того жалко, — ответил.
— Да, — говорит следователь, — гляжу, вы одного поля ягода с родителем. Только он, говорят, настоящий нэпман, а вы кустарь, что ли?
Вайнтриб вспыхнул:
— Я еще и артист, молодой человек. Но я знаю, ни вам, ни моему папочке этого не понять.
— Ваше счастье, гражданин Вайнтриб, что тот скелет лет уже двадцать как скелетом стал, а то бы горя не обобрались.
...Словно тараканы из щелей, в эти годы повылазило наружу отребье жизни. Новый окрепший советский первенец червонец жадно манил их. Это отребье использовало трудности нашего роста для того, чтобы прожигать жизнь, крутиться в пьяном угаре. Одни жили надеждой, что революция вот-вот оборвется, что из советского эксперимента ничего не выйдет, что они, эти отбросы, разбогатеют и станут новыми Путиловыми, Рябушинскими, Демидовыми... И все же даже у них не было полной уверенности в этом. Чувствовали эти люди себя временщиками на нашей земле. Потому и жили по принципу: хоть день — да мой.
Но те, кто чутко прислушивался к биению пульса страны, пристально всматривался в жизнь, понимали: нэп — всего-навсего преходящий этап, вынужденная необходимость в трудное для Советского государства время.
...Подошел к концу 1925 год. Наступил 1926-й. В городе по-прежнему много безработных. Особенно много у нас, в Александро-Невской лавре, беспризорных ребят. Я давно с ними сблизился. Помогал чем мог, приглашал к себе в келью, рассказывал мальчишкам про юность матросскую, про революцию. Они тянулись к мастерству, с захватывающим интересом слушали рассказы про машины, просили показать, как работают с инструментом.
Организовали мы с ними в те дни две футбольные команды. Я взялся быть тренером. Слушались ребята. «Приход» мой — вся округа — поставлял в команду лучших игроков. «Четвертышниками» они были — по четверти фунта хлеба получали, — но сообща насобирали денег на ботинки игрокам, а я мяч футбольный купил. С кем только не играли мы, даже в далекие районы Ленинграда ездили!
Немало ребят нам удалось потом переправить в детские дома. Советская власть открыла им дорогу в жизнь, спасла многих в ту трудную пору от голодной смерти и худой, изнуряющей нервы жизни.
Некоторых из тех беспризорников я встречаю и теперь. Стали они нужными стране людьми: инженерами, писателями, врачами.
Продолжение следует
