Дивизии имеют имя и номер. Наша — первая, вместе с дзержинцами. Кировцы в ней — головные. В дивизии три стрелковых полка, артиллерийский дивизион, разведывательный батальон, танковая рота, медсанбат и другие службы — взводы писателей, артистов, музыкантов. Мы узнали, что дружинницей стала «Чижик» — третья из «Фронтовых подруг», артистка Федорина, командиром пулеметного взвода назначен Павел Арманд — кинорежиссер, автор нашей любимой песни «Тучи над городом встали...»
За Нарвской, уже не далекой, заставой снова уходили в бой с врагом молодые парни в одном строю со старой гвардией: сыны, отцы и внуки. Вчерашние токари, литейщики, слесари, фрезеровщики, плотники, конструкторы сдавали охране свои заводские пропуска.
Ополчение кировцев, пройдя недолгую подготовку, выступило срочно в район военных действий. Многие не успели проститься дома. У заставы отстали провожавшие, те, кто узнал и успел прийти. Молча глядели жены и дети, как уходили их мужья и отцы — увешанные гранатами, бутылками с зажигательной смесью в подсумках, с противогазами, в кирзовых сапогах, пилотках. В голове колонны алое знамя, врученное заводом воинам-путиловцам.
От заставы свернули на проспект Газа, потом по Обводному каналу...
Ушел с ополчением дядя Саша Рыбаков. Он контужен еще в Красной гвардии, но пошел по артиллерийской части, орудийным мастером по ремонту, снабжению. Ушел бессменный председатель завкома, любимец рабочих Дмитрий Подрезов. Ушел из нашего цеха коммунист-токарь Павел Башилов. Ушел один из авторов первого тома «Истории Путиловского завода», рабочий парень, разметчик, недавно получивший за написание заводской истории звание кандидата наук Мотя Мительман. Сказал: «Историю теперь пишут там, ребята».
выступила в район военных действий 9 июля — на рубеж реки Луга, угрожаемый лужский рубеж, в направлении главного удара противника. В конце июля дивизии понадобился связной, и с моим мотоциклом я был прикомандирован к Первой ДЛАНО (дивизии Ленинградской армии народного ополчения) связным между райкомом партии, дивизией и парткомом завода.
Ополченцы вели тяжелые бои в районе станции Батецкая.
Сюда со своей машиной я прибыл в распоряжение комиссара первого полка, человека неуемной энергии, большого личного мужества и настоящей смелости. Звали его Никита Капралов. Рабочий-путиловец, инженер, не раз лично водил он бойцов в решительные атаки, всегда был среди ополченцев, и они любили его и уважали. Уже много позднее я узнал, что Капралов работал еще с Иваном Газа, был избран в состав первого на заводе парткома после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции, когда Иван Газа стал секретарем.
Мой листок — боевая характеристика — подписан Никитой Капраловым. Сейчас тот листок стерся на сгибах и пожелтел от времени. Выцветший и стершийся, обычный, каких сотни и сотни тысяч принесенных с войны, он для меня бесценный. Нет награды более дорогой: ведь тут все сказано о твоей миллионной доле участия в том, что делал каждый в стране.
Щепино... Малое Воиново... Станция Люболяды... Крошечные точки, не на всякой карте найдешь их. Но из них, этих точек, и складывается огромное дорогое слово —родина моя.
«...Товарищ Карасев — мотосвязист, в борьбе с немецкими захватчиками... в бою в районе д. Щепино:.. под градом пуль и огнем минометного обстрела взялся добровольно восстановить связь с командным пунктом и восстановил ее. Задание выполнено... Попутно из-под огня вывез в мотоцикле...»
.
Две строки на выцветшем листке — и в памяти встает озаренный палящим зноем июльский день, тяжелая сухая жара, седая от пыли и гари трава, перелески под пулеметным огнем да горячая, потрескавшаяся глина дорог.
Идут, перебегают по сгибу выцветшие буквы, и я слышу:
— Все еще потеряна связь... — давно охрипший голос комбата надсадно и отчаянно падает куда-то. Он докладывает Капралову: —Послали уже седьмого. И не вернулся. Бугор пристрелян — ни проползти, ни пробежать. И вся местность открыта, а фашисты не жалеют ни пуль, ни мин. Чего им жалеть!..
— Связь с деревней необходимо восстановить.
— Опять терять людей...
— Я вмешиваюсь в разговор:
— Разрешите», товарищ комиссар. Берусь восстановить связь. Рационализаторское предложение.
Как ни тяжко, Капралов улыбнулся::
— Тут, брат, война...
— Потому и предлагаю...
.
Капралов думает, потом обращается к майору:
— Рискнем?
И вот среди бела дня мы мчимся. Конец провода привязан к дереву, в коляске мотоцикла связист, катушка с кабелем укреплена на коляске. Мы мчимся по открытому полю, вскакиваем на бугор, с такой же бешеной скоростью спускаемся вниз. Все на глазах противника, но он не ожидал этого, и мы проскакиваем. Фашисты вслед открывают беспорядочный пулеметный и автоматный ливень. Но мы уже в безопасности, и провод благополучно лежит в траве.
— Товарищ комиссар полка! Докладываю. Слышите? — кричу я в трубку. — Вы меня слышите? Связь восстановлена!
— Слышу! Спасибо.
Мы вернулись тем же путем, на такой же бешеной скорости. И привезли в кабине тяжелораненого командира — совсем мальчонку. Успешно проскочили, раненому успели сделать переливание крови.
Новые строки, и новый день всплывает в памяти.
«...Будучи связным, с ротой, ушедшей в разведку в район деревни Малое Воиново, попал в окружение, не растерялся...»
...В самом зените быть солнцу, а с утра все идет проливной затяжной дождь. Чуть затих. По заданию командования везу пакет. Дорога стелется вдоль деревни. Улицы ее пусты. Тихо. Въезжаю в Воиново с одного конца, а с другого... входят гитлеровцы. Еле затормозил. На поворот! И вдруг:
— Карасев!..
У дома стоит с велосипедом наш кировский рабочий, спортсмен и стрелок Костя Яркин.
— Ты зачем здесь? — кричу. — Бросай свою коляску. Садись. Быстрей, быстрей!
Костя поднимает велосипед и с такой яростью ударяет им о землю, что колеса сплющиваются. Я уже повернул машину. Фашисты обстреливают нас. Костя кричит, «регулирует» движение:
— Сворачивай на просеку. Немцы на дороге. Окружают.
.
Успеваем свернуть в лесок. Хорошо. Но впереди необозримое болото.
— Приехали!.. А мне данные разведки передавать в батальон. И живой, а без толку сиди тут, как лодырь, — ругается Яркин.
— Доберемся еще. Держи автомат, если пойдут по следу.
Вспоминаю, кажется, по минутам весь этот день.
Обследовали округу. Другой дороги нет — только через болото.
Костя обнаружил старый сарай, мы оторвали доски, сколотили их. Положили доски под колеса, проехали немного и по колено в тине снова тащили доски... За всю ночь проехали 22 километра, но выбрались!
А на рассвете наткнулись на несколько пушек, снаряды, машину. И никого кругом. Как и отчего, — раздумывать было некогда. Костя принялся вынимать замки из пушек. Потом взорвали снаряды, подожгли машину. По высохшей с ночи дороге вился, дымил порох из распотрошенных гильз. И стог сена подожгли. Чтоб ничего врагу не досталось.
Только тут повстречали наших бойцов. Их осталось всего несколько из роты. Скрывались в лесочке. Командир убит. Семеро бойцов пропали.
Находимся в окружении. Я взял команду по праву старшего. По совету Кости обшарили поле за перелеском, нашли там остальных бойцов, всех семерых. Раненые, они сползлись вместе, скрывались в осыпавшейся высокой ржи, которую тут не успели убрать.
Вместе с бойцами мы выходили из окружения, и только к вечеру, поддерживая тех, кто мог идти, добрались. Тяжелораненых я подвозил на мотоцикле. Одного, кто говорил все, что сам может идти, Костя почти всю дорогу нес на себе.
— Да что ты, ничего... — отмахивался он от моей помощи. — У нас все хорошо, мы сами идем, видишь? Порядок. Ты другим помогай.
.
На станции Люболяды натолкнулись на группу фашистов. Их было двадцать. Мы остервенели. У нас с Яркиным были гранаты, у двух бойцов — автоматы. Ни одного фашиста не выпустили.
Остались от тех памятных дней строка на листке и солдатская награда — медаль «За боевые заслуги»...
Я счастливый. Даже ранен не был. А каждый день уходили из жизни товарищи, и многих я знал давно, знал их семьи. Как было теперь пойти на ту улицу, подойти к их дому, постучать в дверь?
Костя Яркин, заводской спортсмен и смелый рабочий парень, больше никогда не вернулся на родной завод. Он пал смертью храбрых за родной Ленинград уже на его ближних подступах.
Тревожное и горькое, в кровопролитных боях шло по ленинградской земле позднее лето 1941 года. Помню, для меня самым тяжелым было поворачивать в город — везти туда пакеты. Пока едешь под огнем противника, пока надо проскочить полосу прицельного огня — ничего, весь собран воедино, одна мысль тобою владеет: скорее проскочить.
А потом приходят трудные минуты — едешь домой, в свой город, на свой завод с нерадостными вестями. И по мере того как дом приближается, горечью сдавливает сердце, неотступно преследует мысль: «Мы воюем уже под самым Ленинградом, враг подкатывается все ближе»...
Напряженный внимательный глаз ловит изменения. (Где только не побывает связной — и в Смольном, и в штабе фронта на Дворцовой, и в райкоме партии на Кировской. Весь город объедешь!) Вижу, все больше учреждений, школ, общежитии занято под госпитали. На набережной и на вокзалах стоят очереди эвакуирующихся с тюками, мешками, чемоданами.
Вот тут недавно были вырыты огромные, в несколько метров глубиной ямы. Внутри устанавливали бревенчатую клетку, туда бережно укладывали тяжелые скульптуры. Говорят, их обмазывали вазелином, обертывали бумагой и рубероидом. Теперь все засыпано.
.
Пусто в садах и угрюмо на улицах. Ушли в деревянные срубы на своих местах памятники и статуи. В прекрасном великом городе нашем на площадях — слепые и темные кожухи. Сколько выросло их? Давно укрыты скульптуры Ленина у Финляндского и Смольного. Одет в защитное сооружение памятник Кирову на Кировской площади. Укрыты Медный всадник и египетские сфинксы у Академии художеств, в чехле игла Адмиралтейства.
Везде, где ни едешь, видишь — день и ночь люди выносят, грузят ящики. Идет эвакуация в глубь страны. Отправляют важнейшие производства. Демонтируют, упаковывают, погружают. Исполнены напряженной работы дни. Понимая грозную опасность, нависшую над ним, Ленинград вывозит на Большую землю детей — свое будущее, сокровища всемирно известных музеев — славу свою и великое прошлое, оборудование фабрик и заводов — силу и могущество свое. Я никогда не думал, что так страшно смотреть, как уходит из города жизнь. Эвакуация — так называется это.
Все ближе гул орудий. Совсем военным, фронтовым становится город. Везде — у школ, на скверах, на площадях и на Нарвской, и у Исаакия, и у Зимнего обучается новое пополнение армии. С Дворцовой площади из-под арки на Невский выходят танки, по проспекту Стачек грохочут навстречу тяжелые орудия. Едешь и вдруг обгоняешь тягач, волокущий на тросе порыжевшую от боя, с пробоинами и вмятинами «тридцатьчетверку».
А в цехах на заводе все больше незнакомых» молодых лиц, непривычно много женщин. Но нет-нет да и встретишь вдруг совсем старых друзей: потянулись в свои цехи путиловцы, уже ушедшие на заслуженный отдых.
Драгоценные старики... Первым возвратился на завод дорогой мой кузнец Бобин. Ему за семьдесят, проработал на Кировском 55 лет, его письмо к ветеранам печатали в «Кировце». Не утерпел я, отчитываюсь — рассказываю ему про новую «рационализацию» с проводом на мотоцикле.
Смеется:
— Вот это по-нашему! С огоньком... А видал, как молодежь приноровилась управляться с трофейными броневиками? Обязались теперь постоянно вести ремонт и трофеев, и наших машин сверх плана. Вот тебе и «зеленые»! Порода сказывается, путиловцы родом...
.
Дядю Ваню Салтыкова все не могу застать, в прошлый раз он опять был в вечернюю смену, а Козин просит — уговори старика уехать, может, послушает. Плохо ему, а он же золотой мастер, пусть бы на Урал ехал.
Похудел Салтыков до того, что только усы длиннющие и остались.
— Дядя Ваня, ну чего не слушаешься? Ведь вон как нужен ты там.
— Ну-ну, ты-то к чему вмешиваешься? Молод учить, путешественник... Лучше толком расскажи, как дела-то?
Про Башилова правда, что ранен? Тяжело? Так... Ну вот, значит, поклон передавай всем. Скажи, работают кировцы и надеются. Иван Салтыков, мол, привет передавал. Понял? А теперь иди к Дийкову Василию, наведайся, этот тебе тоже кое-что для наших передаст.
Я знаю, Дийков выполняет сейчас очень важное задание. Сколько горевал, что не пустили на фронт, зато теперь не спит сутками. Вызвали, поручили ему самую сложную операцию на 76-миллиметровой пушке, которая срочно поставлена на производство. Самую капризную деталь обрабатывает Дийков.
Ввалились небритые щеки, глубоко запали ясными синими озерцами глаза на лице. Но все та же редкостная улыбка.
Василий Семенович Дийков.
— Скажи ребятам, скоро пойдут на фронт наши «полковушки».
— Слышали уж, Василий Семенович. Ой, как нужны они! Говорят, вам тут Иванов Григорий Архипович помогал?
— Помог очень. А как же! Он инструктор горкома партии. Недавно приходил на завод... А ты слыхал, какие отзывы о наших танках-то? Недавно на собрании говорили: несмотря на перестройку и эвакуацию значительной части оборудования, вес оборонной продукции у нас удвоился. Ясно? Вот так.
...Да, каждый раз, когда вручали мне пакет, с тяжелым чувством (как-то они там?) поворачивал я в город. Каждый раз с волнением ловил приметы наступающей на город войны. Но, странное дело, именно в городе за самое короткое время моего пребывания я вновь набирал силу и спокойствие. С неизбывной нежностью, с любовью до слез, до боли вставали они передо мной — люди дорогие, завод родной. И весь город наш несдающийся стоял за дивизией своего ополчения. Он вливал в нее силы.
Уже давно возил я не только пакеты — осуществлял связь «живую», невольно становясь агитатором. Просто говорил на обоих «концах» своего пути — в городе и в дивизии — о том, что видел и знал. Передавал: «держимся» — и докладывал: «держатся». Я не был исключением, все повторяли только правду, главное: выстоим! Остальное — беды, горе, потери, даже смерть — отступало перед этой правдой, питая ее!
А обстановка становилась все более сложной. Ценой огромных потерь враг вышел на ближние подступы к городу, пытаясь захватить его штурмом. С середины августа фашисты вели жестокие атаки.
Полтора месяца стояли ополченцы на Лужском рубеже, сдерживая превосходящие силы врага. Только 20 августа, потеряв почти две трети своих солдат и офицеров, враг обошел наш рубеж. С беспримерным мужеством отстаивали кировцы свои позиции, навязывали врагу рукопашные схватки. Несколько суток шли кровопролитные бои на реке Оредеж. Но теснил враг превосходящими силами, подводил все новые резервы. Погиб в этих боях политрук Маркин, пал с осколком в самом сердце впереди идущих в контратаку комиссар дивизии Подрезов, на поле боя умер наш «историк» Мительман. Кровью писали путиловцы героическую страницу своей истории.
Создалась угроза окружения. И тогда на КП полка коммунистам-путиловцам во главе с В.Мухиным и А.Рыбаковым было поручено вынести из огневого кольца боевое знамя первого полка. Молча, под несмолкаемый гул боя бережно отделили знамя от древка. Мастер турбинного цеха Мухин спрятал его у себя на груди. Под палящим зноем и в проливные дожди выполняли бойцы-ополченцы приказ: выносили знамя. В Музее истории Ленинграда хранится эта драгоценная реликвия.
В конце октября пробился из окружения полк. Без продовольствия, через лесные чащобы и болота вышли к своим, вынесли на себе всех раненых и больных.
Но я забежал вперед в своем рассказе. В последние дни августа — начале сентября 1941 года я еще был связным.
Продолжение следует
