Урок математики. Контрольная работа. Преподаватель - майор Бухман Соломон Наумович.
— Новенький, у нас новенький!—закричали со всех сторон.
— А-а... Тогда я опять верю в арифметику. Где же новый нахимовец? Алёша, конфузясь, встал.
— Это не вы ли пешком сюда путешествовали? А-а... Слышал о вас, слышал. «Может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать». Не так ли?
Алёша молчал.
— Ну, садитесь, Пантелеев. Присматривайтесь, прислушивайтесь, помните, что наука требует неослабного прилежания.
Усевшись на место, Алёша шёпотом спросил:
— Что такое невтоны?
— А кто его знает,—ответил Бурцев. — Да ты не обращай внимания, он любит непонятное вворачивать, этот арифметик.
К удивлению Алёши, всё, о чём говорилось на уроке, оказалось ему знакомым. Выходило, что, занимаясь с матерью, он прошёл больше, чем требовалось программой. Это заставило его вновь с нежностью подумать о матери, но, почувствовав в глазах предательскую влагу, он старался думать о другом.
Когда прозвенел звонок, преподаватель не сразу ушёл из класса, а, подозвав к себе одного мальчика, что-то тихо стал говорить ему. Алёша, сидевший недалеко от двери, хотел было выйти, но Гефт удержал его:
— Раньше старшего нельзя выходить. Не знаешь еще? У нас за это два наряда дают.
Алёша хотел было осведомиться, что такое «наряд», но смолчал. Не столько разумом, сколько догадкой он уже понял, что следует поменьше приставать с вопросами и самому разбираться в том, что интересует.
Следующим был урок русского языка. Уже по тому, как ждали его, Алёша понял, что предмет и преподавателя любят. В классе царило сдержанное оживление, некоторые вполголоса декламировали стихотворение.
Дверь скрипнула. Воспитанники вскочили с мест: в класс, не торопясь, вошёл преподаватель в форме подполковника. Это был человек лет сорока, среднего роста, немного сутуловатый, с правильными чертами матово-бледного лица, с большими грустными глазами; на левой стороне груди у него поблёскивала планка с пятью орденскими ленточками.
Положив журнал, он медленно прошёлся между партами, внимательно осматривая мальчиков.
— Еремеев, ты что-то бледный сегодня? Нездоровится? Или вчера в футбол переиграл? Я видел, как ты носился... А у тебя, Омельченко, учебник в жирных пятнах. Книга — твой друг; не уважая друзей, ты и себя не уважаешь, — говорил преподаватель.
Подойдя к кафедре, он уселся и сказал:
— На сегодня задано выучить до конца «». Послушаем, как. звучит в ваших устах Пушкин. Начни-ка хоть ты, Сильвестров.
Когда тот прочитал пять-шесть строчек, преподаватель прервал его.
— Текст знаешь, но бубнишь, будто баталер бельё считает. Огонька тебе не хватает, дружок. Продолжай, Гефт!
Яша Гефт, глядя преданными глазами на преподавателя, начал декламировать. Голос его приобрёл неестественные, напряжённые интонации, он всячески подчёркивал рифмованные созвучия, отчего чтение его напоминало речитатив и казалось, что он вот-вот запоёт.
— Довольно, — ласково сказал преподаватель. — Уменья, конечно, в твоей декламации мало, но это придёт. Ты любишь искусство, а это — главное. Бурцев, читай дальше!
Прослушав чтение Бурцева, он спросил его:
— Тебе нравится это стихотворение? И вообще, ты любишь стихи?
— Люблю, товарищ подполковник. И это стихотворение, конечно, нравится, — с вежливым равнодушием ответил Бурцев.
Преподаватель поморщился, потом улыбнулся и покачал головой:
— Мне кажется, Бурцев, что я тебя насквозь вижу. Часто ты на себя напускаешь безразличие в том, что касается занятий. Дескать, глядите, какой я ухарь. Так ведь? А ты посмотри: никто из товарищей тебе не сочувствует. Чем скорее ты осознаешь свою ошибку, тем лучше будет. Кто же следующий? — Тут взгляд преподавателя упал на Алёшу.
— А это кто же рядом с Бурцевым?
— Новенький... новичок... — снова зашумели голоса.
— Новичок? Ах да, слышал. Как твоя фамилия?
— Пантелеев.
— Давай, познакомимся, Пантелеев! Ты не знаешь этого стихотворения?
— Я с мамой учил его, — проговорил Алёша.
— Отлично! Прочти-ка немножко.
У Алёши перехватило дыхание, но он справился с волнением и стал читать с той строки, которой закончил Бурцев:
Волхвы не боятся могучих владык, А княжеский дар им не нужен...
Он вдруг поразительно ясно увидел перед собой старого . У него окладистая седая борода, а глаза такие же добрые и грустные, как у этого, стоящего рядом с ним, человека.
Правдив и свободен их вещий язык И с волей небесною дружен.
По мере того как он читал, голос его делался крепче и звучнее. Он прочитал стихотворение до конца. Преподаватель задумчиво сказал:
— Да... со старанием... Даже с увлечением... Ты кем хочешь быть, дружок, когда вырастешь? Морским офицером?
Алёша кивнул головой.
— А не скажешь ли, почему именно в этом ты видишь своё призвание?
— Мой отец был на войне,— тихо ответил Алёша.— Он погиб в боях с фашистами. Я должен заменить его.
— Значит, хочешь идти по пути отца. Это хорошо, дружок. Отец твой служил во флоте?
— Нет... Но я хочу стать моряком, потому что... потому что... я хочу увидеть Африку, Индию, Австралию, — Алёша оживился, лицо его раскраснелось. — Я хочу много знать о море.
— Понимаю. Скажи, какие книги ты читал о море?
— «Восемьдесят тысяч лье под водой», «Остров сокровищ», про адмиралов: Ушакова, Нахимова и Макарова, про Седова. Потом про крейсер «Варяг», про «Морскую душу». Прочитав эти книги, меня ещё больше потянуло в море.
— Ясно! Только не говори так: «прочитав — потянуло». Это неправильно. Надо сказать: «когда я прочитал, меня потянуло». Ну, что же... садись, дружок!
Преподаватель встал и, заложив руки за спину, прошёлся по классу.
— Мне хочется спросить ещё кое-кого из вас, кем он хочет быть по окончании училища, — сказал он задумчиво, будто говоря сам с собой. — Ну, вот ты, Виноградов.
Виноградов, распрямив широкие округлые плечи, проговорил:
— Моя мечта стать лётчиком. Как. ястребы, налетали наши прославленные лётчики на фашистов, громили их везде... Я сам видел! И потом ещё... перед полётом Чкалова экипажу предсказывали плохую погоду: циклоны у Кольского полуострова, у Земли Франца-Иосифа, на Северном полюсе и в Канаде. Четыре циклона!
Но Чкалов всё же полетел в Америку и хотя встретил в пути много препятствий, но достиг своего пункта. Я хочу стать офицером морской авиации. — Он помолчал и, по-детски улыбнувшись, добавил: — И потом очень уж мне нравится возиться с моторами, и управлять ими люблю...
— Садись, Виноградов! Я уверен, что и ты, — преподаватель мягко улыбнулся, — «достигнешь своего пункта». А что скажет Тилде?
Худой мальчик со светлыми волосами, в котором сразу можно было узнать латыша, долго обдумывал свой ответ.
— В кинофильме «Мы из Кронштадта», — сказал он, наконец, — показано, как умерли моряки, выдав себя за коммунистов, хотя почти все они были беспартийными. И вообще я никогда не слышал, чтобы моряки оставили в беде своего товарища. Потому и я хочу во флот.
— Хорошо, очень хорошо, Тилде!
Он опросил ещё нескольких. Бурцев сказал, что хочет быть минёром, Омельченко — подводником, Сильвестров — корабельным инженером. Под конец все хотели высказаться, но преподаватель прервал беседу.
— Хватит, дружочки, — сказал он. — Я доволен нашей беседой, потому что она дала мне возможность ещё с одной стороны узнать вас. А теперь займёмся грамматикой. Вот один из вас сказал: «Прочитав, меня потянуло...»
Он приступил к объяснению безличных предложений. В его изложении всё было просто и понятно. Задав следующий урок, он взглянул на часы и сказал:
— Ещё десять минут осталось, почитаем немного.
Нахимовцы 2-го выпуска (1950 г.) пишут сочинение за 10-й класс.
Он выбрал отрывок из тургеневского «Муму». Читал Шевердяков с подлинным мастерством. Его негромкий, глуховатый голос звучал как-то по-особенному. Шевердяков придавал ему множество интонаций, то грустных, то иронических, но всегда выразительных, и от этого каждое действующее лицо рассказа обрисовывалось со скульптурной выразительностью. Когда раздался звонок, преподаватель взял журнал и поклонился:
— До свиданья, товарищи воспитанники!
— До свиданья, товарищ подполковник!
Ответ был дан по уставу, но прочувствованные интонации молодых голосов говорили о большем, о чём-то гаком, что вызвало на губах преподавателя радостную улыбку.
Когда дверь за ним закрылась, все начали взволнованно, наперебой делиться впечатлениями.
Алёша отошёл к окну и, глядя на желтеющую листву городского парка и выступающие за ним остроконечные шпили зданий, глубоко задумался. Дома он часто любовался небольшой, красиво окантованной фотографической карточкой: маленький мальчик спит на коленях у матери, а над ними склонился мужчина с тонкими усами, переходящими в полукруглую бородку, с мягким взглядом больших глаз. Это — отец. До сих пор, думая о погибшем отце, Алёша никогда не мог представить его в плоти и крови, образ отца был каким-то бестелесным. Теперь Алёша ощутил во всей реальности, как приятно и как важно для него было бы находиться вблизи любимого отца. Он вдруг особенно остро почувствовал своё одиночество, и даже интерес к окружающему его заманчивому мирку не мог заглушить эту тоску. Весь урок природоведения он понуро просидел, вжавшись в парту, с трудом воспринимая объяснения преподавателя.
Слева направо: Гребенников Эдик, Маркин Толя, Бабурин Витя, Лавренчук Коля, не установлен (за цветами), Боря Рапопорт (старшина класса, вице-старший нахимовец, с одной лычкой на погончике).
По окончании урока раздались бодрые, повелительные звуки трубы.
— В столовую! — оживлённо вскричал Бурцев и запел, искусно подражая трубе:
Бери ложку, бери бак, А нет хлеба, иди так!
— Пантелеев! Леша! Ты что? Айда со мной в пару строиться!
Алёша встрепенулся и, ухватив за руку Бурцева, побежал в коридор, где, резвясь и толкаясь, шумно строились маленькие нахимовцы.
