Карасев Леонид Васильевич готовился стать художником, но волею провидения стал морским офицером. Сорокалетнюю флотскую службу прошел достойно на различных должностях, преодолев все трудности и достигнув высокого положения ученого в области кораблестроения и вооружения Военно-Морского флота. Он является одним из создателей мощных и красивых боевых надводных кораблей третьего поколения. До настоящего времени продолжает трудиться на своем рабочем месте, создавая задел для будущих кораблестроительных программ России. Главное его достоинство – это безупречное соблюдение высоких морально-этических принципов во взаимоотношениях с людьми. Судьба не раз играла его жизнью, но он стойко перенес все ее удары. О превратностях жизни и службы он интересно рассказывает в своих воспоминаниях.
Леонид Карасев
ВЕХИ ЖИЗНЕННОГО ПУТИ
О корнях
Я, Карасев Леонид Васильевич, родился 6 августа 1930 года в Ленинграде.
Родители – выходцы из крестьян Ярославской губернии. Мать – из деревни Погорелки, отец – из деревни Щукино. Каково звучит! Как у Некрасова. Истинно русские названия по образности и существу. Приехали родители в Ленинград в конце 1920-х годов, спасаясь от голода и нищеты.
Дед по материнской линии, тоже Леонид Васильевич, был крепким хозяином на земле, уважаемым в округе человеком. Батраков дома не держал, зато вся семья во главе с дедом от мала до велика (сын и четыре дочери) с раннего утра до позднего вечера трудилась в поле и на огороде. Всем находилась работа. У деда был красивый дом с наличниками. Держал две лошади. Одна – рабочая, другая – на выезд. Был он церковным старостой, награжден какой-то царской медалью. И вот такой крепкий мужик был в известное время при известных обстоятельствах в начале 1930-х годов «раскулачен».
Большой дом с резными наличниками под железной крышей служил в те времена достаточным основанием для раскулачивания.
Дом отобрали под детский сад (поначалу). Самого деда куда-то сослали. Куда? – не знаю. Семья распалась. Все члены семьи, как тогда говорили, стали «лишенцами», то есть лишенными гражданских прав. Перед войной дед вернулся к нам в Ленинград и умер зимой 42-го года от голода и от цинги практически у меня на глазах. До сих пор храню фотографию примерно 1910 года, на которой запечатлены дедушка Леня и бабушка Маня, мои три тетушки, дядя – мой крестный и моя мама. Дорогая память и реликвия. Дедушку и бабушку по отцовой линии почти не помню. Осталась в памяти бабушка Прасковья – суровая крестьянская женщина. Сохранилась фотокарточка, на которой я сфотографирован с ней мальчонкой лет пяти.
Детство, война, блокада
До войны жили на Гороховой, в доме с проходным двором на Мучной переулок. Детские годы помню плохо. Жили трудно. Отца в начале 1930-х за что-то арестовали и осудили на пять лет. Матери было очень трудно. Помню выезды на дачу летом в какую-то финскую деревню, где снимали дачи и наши родственники.
Ярким впечатлением остался самокат, и как я «гонял» на нем по Садовой мимо Банковского садика. Это было маленькое счастье. А потом был фотоаппарат кассетный – восторг! Любил проявлять, закреплять, печатать. До сих пор помню запах проявителя, закрепителя и таинство появления изображения на пластинке и фотобумаге.
Школа находилась за каменным мостом через канал Грибоедова, на углу Гороховой и Плеханова. А на углу Гороховой и канала Грибоедова была булочная (она и сейчас там есть), где я по дороге из школы покупал плюшку с повидло. До сих пор люблю такие плюшки, особенно с молоком. Это плюшки моего детства...
До начала войны ничего особенного не происходило. Все как у всех. Школа, прием в октябрята, в пионеры. Летом – пионерский лагерь, военизированные игры (как они тогда назывались, не помню). Первая детская влюбленность в Лору Виноградову – соученицу.
Начало войны застало в пионерском лагере под Лугой. Просто чудом мама под обстрелом сумела вывезти меня из лагеря в Ленинград. Немцы на следующий день захватили Лугу. Помню, как после бомбежки в начале сентября 1941-го горели Бадаевские склады, как полнеба было закрыто черным дымом. Когда началась бомбежка, мы спустились с шестого этажа, где была наша квартира, на первый этаж, но в бомбоубежище не пошли, а из подворотни, выходящей на Мучной переулок, наблюдали эту жуткую картину.
С началом учебного года учились в бомбоубежище, а уже в ноябре-декабре занятия прекратились. К этому моменту мы с мамой переехали жить в семью моего дяди-крестного на Троицкое поле за Володарским мостом, недалеко от заводов имени Ворошилова и «Большевик». Жили в двухкомнатной квартире шесть человек: я, мама, тетя Лиля – жена дяди и их дети – мои двоюродные братья Юра и Витя, и наш дедушка Леня (Леонид Васильевич Новиков), который в январе 1942-го умер от крайней степени истощения и цинги.
А наши мамы ходили зимой на работу пешком на Петроградскую сторону до улицы Куйбышева. Путь длиной километров восемнадцать. Весь городской транспорт к этому времени уже стоял. А зима, как известно, была очень морозная. Работали они в продуктовом магазине, что и спасло нас от голодной смерти. Прежде всего потому, что продуктовые карточки отоваривались вовремя, да, наверное, и еще кое-что перепадало.
Воспоминаний о блокаде много. Подумал, стоит ли писать об этом. Ведь столько уже написано. Одна «Блокадная книга» Адамовича и Гранина чего стоит. Но где эта книга? На уличных лотках, забитых книжным ширпотребом, и в магазинах ее нет. Вот поэтому, кое о чем все же напишу, как очевидец. Для внуков и правнуков будет интересно.
Но для начала снова вернусь в довоенное прошлое. В 1939-м и 1940-м годах, наверно, и зимой 1941-го, я занимался в изостудии Ленинградского дворца пионеров в Аничковом дворце на Фонтанке у Б.Левина.
Изумительно светлые воспоминания от студии, от царившей там творческой атмосферы. Умный педагог умел создавать атмосферу истинного творчества. Помню, перед тем, как сесть за доски и мольберты, мы с педагогом совершали примерно часовую прогулку по зимнему Ленинграду до площади Островского, вокруг памятника Екатерине II, далее по улице Зодчего Росси до Ломоносовского садика и затем по Фонтанке до Аничкова моста. Потом увиденное, запомнившееся, по свежей памяти воспроизводили на бумаге. Писали в основном акварелью, по-настоящему до масла не дошли, началась война. Кстати, в это же время там же во Дворце пионеров, в изостудии, но у другого педагога, занимался Виктор Конецкий. В последующем мы встретились в военно-морском училище. Очевидно, Виктор был талантливее меня. Он и по сей день пишет не только книги, но и картины маслом. Вот в то время и зародилась моя страсть к живописи, к изобразительному искусству. «Одна, но пламенная страсть!». Забегая вперед, скажу, что после возвращения из эвакуации я снова поступил в студию Ленинградского дворца пионеров. Но судьба и обстоятельства отправили меня в Ленинградское военно-морское подготовительное училище. На этом регулярные занятия живописью закончились, но безраздельная любовь к живописи осталась на всю жизнь. Если бы не военное училище, я, вероятно, стал бы художником, скорее всего, посредственным... Некоторая склонность к рисованию передалась и моим детям, но, к сожалению, только склонность и не более...
А теперь о войне и блокаде...
Итак, с осени 1941-го до осени 1942-го мы жили на Троицком поле, расположенном между Володарским мостом и поселком Рыбацкое. В то время Рыбацкое было юго-восточной окраиной Ленинграда. Рыбацкое было в руках у немцев. От нас были слышны звуки и видны вспышки выстрелов немецкого бронепоезда, который стрелял по центру Ленинграда. Снаряды с шумом летели над нашими головами. Осенью 1941-го начались интенсивные обстрелы и бомбежки. До сих пор в ушах эти звуки: вой сирены, извещающей о начале обстрела или налета, и надо бежать в бомбоубежище или в подвал , грохот разрывов, стрельба наших зениток и дробь по крышам и мостовой сыплющихся осколков от разрывов зенитных снарядов. Зазубренные, продолговатые и горячие осколки мы, мальчишки, собирали прямо под обстрелом и бомбежкой.
Однажды, ближе к зиме, одна авиационная бомба, килограммов на 500, угодила в основание нашего дома, но, к счастью, не разорвалась. От сотрясения дом покорежило, двери заклинило, стекла полопались, посуда разбилась. Тогда же, осенью, когда совсем стало плохо с продовольствием и выдавали по карточкам лишь малое количество серых макарон, напротив нашего дома у магазина стояла очередь за макаронами. Начался обстрел, но очередь не расходилась. Снаряд угодил прямо в очередь. Это было ужасное зрелище. Правда, со временем, по мере усиления голода, впечатление от таких «зрелищ» притупилось. Хрестоматийный пример: когда перестал работать водопровод, замерзли трубы и батареи парового отопления, мы с братом Юрой ходили за водой на Неву, брали ее из проруби в бидоны и везли их на санках домой. Когда утром приходили к замерзшей проруби, то обходили лежащие около нее замерзшие трупы людей, которым не хватило сил подняться, когда они пытались брать воду. Эмоций особенных мы не испытывали.
В январе-феврале 1942-го, когда смерть от голода, истощения и холода стала повальной, а у большинства умерших не оставалось родственников, которые могли бы схоронить своих близких, были сформированы специальные бригады, которые собирали трупы по домам и временно «складировали» их в каких-нибудь сараях до массового братского захоронения. Так вот без всякой дрожи и боязни мы с братом ходили смотреть эти штабеля с человеческими останками. Помнится, что трупы там были голыми в невообразимых позах.
Вспоминаю, как однажды мы с братом везли санки с ведрами воды с Невы домой и повстречали колонну отремонтированных на «Большевике» танков. Один из танков остановился возле нас и танкисты попросили у нас воды, а взамен сбросили нам несколько сосновых бревен на дрова. Неожиданно нам свалилось целое богатство.
Вторым после голода бедствием был холод. Хорошо, что в некоторых домах сохранились печки, в том числе и у нас. И еще была «буржуйка». С большим трудом, гордые, мы приволокли бревна домой. Известно, что был и каннибализм. Видели мы под каким-то сараем на сваях отрезанную женскую голову с красивыми черными волосами и части человеческого тела с вырезанными мягкими местами.
Помню, как умирал дед от голода и крайней формы цинги. На ногах практически не осталось кожи. Дед держал ноги в тазу, куда с них стекала сукровица. Где похоронен дед, не знаю. Где похоронены два двоюродных брата Вова и Миша (16 и 17 лет), не знаю. Осталась жива двоюродная сестра Надя, которая из последних сил ходила в госпиталь, где лежал ее раненый отец – дядя Миша, который подкармливал ее из своего солдатского пайка.
По весне 1942-го стало полегче: паек прибавили. Когда начало пригревать солнышко, стали таять горы нечистот, скопившихся у домов за зиму. Удивительно, чудо какое-то, что не началась эпидемия какая-нибудь. Но все, кто остался в живых и мало-мальски держался на ногах, выходили на уборку мусора и нечистот. Помню, как скалывали эти «горы» ломами и лопатами.
А когда появилась первая зелень, особенно лебеда и крапива, стало еще лучше. Цвет начавшей цвести желтой акации сразу весь объели. Ушла цинга! Голод поубавился, но усилились артобстрелы и бомбежки. И так прожили мы до осени. В начале сентября 1942-го я, мама, тетя Лиля и два моих двоюродных брата Юра и Витя были эвакуированы через Ладогу на баржах, в трюмах которых было столько людей набито, что сесть было невозможно.
На пути через Ладогу немцы непрерывно бомбили. Баржу, идущую на буксире впереди, потопили. Сзади идущую – тоже. А мы промыслом божьим уцелели.
Эвакуация и возвращение
Началась наша «одиссея» к месту эвакуации. Ехали в товарных теплушках. На остановках бегали к станции за кипятком. Ставили наш состав всегда куда-нибудь на запасной путь. Приходилось часто лазить под вагонами поездов, набирающих скорость. Бесстрашные были мальчишки. Надо было сравнять свою скорость перебегания со скоростью поезда. Отстать от своих – значит погибнуть. Через месяц прибыли к месту назначения: Алтайский край. Смоленский район, село Сычевка.
Село располагалось километрах в семи-восьми от предгорья Алтайских гор. Сейчас, за гранью лет, представляю, какое это было чудесное, экзотическое место. Тогда было не до этого. Про наше нелегкое житье в эвакуации пропускаю, напишу когда-нибудь отдельно для внуков.
Вернулись из эвакуации осенью 1944-го. Комнату на Гороховой уже заняли другие жильцы. Приютила нас тетя Дуся – моя тетушка, у которой в блокаду умерли два сына. Она жила на углу Свечного переулка и Лиговки. Затем дали нам комнату в доме на Бронницкой, почти на углу Загородного, в коммунальной квартире. Комната – 12 квадратных метров. С шестого по восьмой класс учился в школе на улице Предтечинской, недалеко от Разъезжей, сразу за Лиговкой.
Возраст стал брать свое. Любил в свободное время прохаживаться по Загородному от Технологического института до Витебского вокзала, поглядывая на девчонок – интерес появился. Во время этих прогулок стали попадаться мне пацаны в морской форме, в бескозырках с надписью на ленточках «Подготовительное училище». И так было завидно на них смотреть, на форму, на их живой гонор.
Жила в нашем доме этажом выше одна девочка постарше меня. И вот к ней стали приходить такие же морячки. Даже фамилию одного помню – Лева Бухбиндер. И так эта форма и вид этих ребят, и их поведение мне в душу запали, что и я решил попытаться поступить в училище и стать таким же, как они. Забросил я изостудию при Дворце пионеров, в которую снова стал ходить после возвращения из эвакуации.
Подготия
Первую попытку поступить в подготию сделал в 1946 году, но по конкурсу не прошел. Если память мне не изменяет, конкурс был человек 20 на место. Родители многих прилагали усилия для устройства своих чад. За меня же хлопотать было некому. Вторая попытка в 1947-м была удачной, и я стал подготом.
Поначалу, естественно, был «албанцем» – в бескозырке без ленточки. И был брошен в училищное подсобное хозяйство, которое возглавлял мичман (фамилию, к сожалению, не помню), который нагонял на нас – «салаг» страх быть отчисленными из училища за плохое поведение и нерадивое отношение к труду. Сначала я пас коров, а когда с поставленной задачей не справился (ушли мои буренки в потраву не то в рожь, не то в овес), был переведен в свинопасы. Тут я оказался на высоте.
Осенью перед началом учебы были сформированы наша рота и наш 223-й класс (2-й курс, 2-я рота, 3-й взвод).
Видно сразу, что хотя и второкурсники, но еще «салаги»
Вот мои первые однокашники (перечисляю по фотографии): Александров Гера, Абрамов Валера, Трофимов Володя, Семенов Володя, Лентовский Валя, Речинский Леня, Пакальнис Игорь, Скороходов Володя, Сазонов Виля, Лаврентьев Владилен, Жуков Саша, Марков Толя, Рулле (Голованов) Эрик, Гольденберг (Кульницкий) Витя, Никитин Валера, Серебренников Юра, Шмыгов Леша, Чистяков Толя, Степанов Олег, Селигерский Костя, Вовнянко Юра, Руднев Юра, Куцицкий Валя, Марченко Вадим, Яковлев Борис.
Не все они затем перешли в высшее училище. По разным причинам выбыли: Трофимов (перешел в интендантское училище в Выборге), Жуков, Вовнянко, Руднев, Яковлев.
Командиром роты одно время был Ященко (ничем особенным не запомнился), а затем – Иван Иванович Савельев. Я поначалу был назначен командиром отделения, но вскоре за буйный нрав и драку с Леней Речинским от «комодов» был отстранен и до окончания как подготовительного, так и высшего училища оставался в рядовых. Обязанности командира отделения я передал моему лучшему другу Валере Абрамову. А с Леней Речинским вскоре помирился, но оставил у себя на память от него заросший рубец в ушной перепонке – следствие его неумелого удара по моему уху открытой ладошкой.
Из преподавателей помню Белобородова и его предмет – астрономию, преподавателя русского языка и литературы (к стыду своему фамилию забыл), Сутягина и его военно-морскую географию. Безжалостное время и своевременный склероз изгладили из памяти имена других преподавателей, но общий их настрой (хороший и доброжелательный) остался в памяти. Запомнились вязание морских узлов, кнопов и тому подобного, флажный семафор, шлюпочное дело по Н.Ю.Авраамову (как драгоценный раритет храню его книгу!) и всякие другие премудрости морской практики.
Уроки танцев! Когда, где, кого, кроме дореволюционных времен, в военно-морском училище обучали танцевать вальс, падекатр, падепатенер и другие бальные танцы?! А нас этому учили!
А хор! Надо было сидеть на самом краешке стула, чтобы диафрагма правильно работала. В определенное время звучала команда:
– Рота стройся! На первый – второй рассчитайсь! Ряды сдвой! Сомкнись! Первая шеренга направо – в хор! Вторая шеренга налево – в танцы! Шагом марш!
И ведь научились и петь, и танцевать! Такие были чудо – педагоги.
Дух здоровой состязательности заставлял пробовать себя во всем, особенно в спорте. И из блокадных хиляков и заморышей военных лет вырастали крепкие здоровые парни.
От учебы и жизни в подготии остались только добрые воспоминания. Все то время окутано каким-то радостным флером. Даже воспоминания о лишении увольнения за полученную и неисправленную двойку не меняют картины, так как это мелочь несущественная, тем более что у меня такие случаи были редки.
Увольнялся я, как правило, с Валерой Абрамовым, часто и с Володей Семеновым. Я с ночевкой к маме и Валерка со мной. Мама всегда, чем могла, нас подкармливала. Есть-то мы всегда хотели.
Постепенно познакомился со спиртным. Когда первый раз выпил, не помню. Помногу не брали – не с чего. Мама выдавала мне десятку, как свою увольнительную на выходные. Надо было и на танцы на эти деньги сходить, и кураж девчонкам показать. Для куража брали 150 грамм водки и кружку пива, а чтобы разобрало, сидели некоторое время на горячей батарее центрального отопления.
Очень нравились танцевальные вечера в училище с приглашением девчонок из разных школ. Тогда ведь еще было раздельное обучение в школах. Это уже позднее стали ходить в «Швейник», «Карлушу», «Мраморный» и другие клубы и заведения. К моему огорчению, в драках с «Крестовской» шпаной и с «дзержинцами» в «Швейнике» участия не принимал, о чем до сих пор жалею.
Помню, как огня, боялись Зыбунова – заместителя начальника училища по строевой части. На глаза ему лучше было не попадаться – какой-нибудь изъян в тебе обязательно найдет.
Подгот Карасёв строго соблюдал курсантскую моду
Пишу не в хронологической последовательности о событиях тех лет, так как дневников, к сожалению, не вел. А выстроить события в хронологический ряд нет времени. Да и надо ли?
Опять же сожалею, что ни в карцере, ни на гауптвахте не сидел. А ведь был карцер в подготии. Если память не изменяет, во внутреннем дворе, во флигеле, ближе к Красноармейской. Правда, будучи уже лейтенантом – командиром бронекатера на Дунайской флотилии, получил от комдива пять суток ареста и с запиской об арестовании прибыл из района боевой подготовки в Измаил садиться на «губу». Но не сел. И это отдельная особая история, которая заслуживает того, чтобы о ней рассказать подробнее, так как в ней были замешаны еще два моих однокашника и моя жена, что я и сделаю позже. В самоволки я не ходил, за исключением, пожалуй, одного-двух раз. А в карауле у карцера и при охране других объектов училища с «винторезом» бывал неоднократно. Уже тогда познал, что такое стоять «собаку» (с 23°° до 03°°), когда смертельно хочется спать. Охранять объекты училища надо было и по необходимости, и в воспитательных целях, чтобы мы познавали, что такое военная служба.
А какое великолепное занятие было крутить «аферу» по субботам! С каким упоением и полным отсутствием какого-либо выражения на лицах делала это вся рота, сидя в столовой за столами, вернее, вершила этот акт под столами. Старшины рот Вася Ткаченко и Коля Чвокин не могли прекратить это любимое занятие курсантов. Потом с огромным аппетитом жевали бутерброды из белого хлеба с намазанной на хлеб темноватой массой под условным названием «крем» (крутили то масло с сахаром в алюминиевых кружках). Про бигус и пенсак и говорить нечего. Их вкус и запах не забыть никогда. В общем-то есть хотелось постоянно. Организм мальчишеский рос, да и военное, блокадное детство было еще совсем рядом.
Незабываемое впечатление оставила Москва, которую я увидел тогда впервые. На зимние каникулы в январе 1949 года вместе с Валерой Абрамовым поехал в Москву. Тогда его мама и сестра жили недалеко от метро «Новокузнецкая». Ходили гоголем в морской форме по зимней Москве – по улице Горького, Красной площади и другим местам. Холодно было, жуть. Какая защита – наша форма? Но все равно – восторг от Москвы! Так начался мой контакт с Москвой, который со временем перерос, можно сказать, в дружбу, а может и любовь, как это ни странно слышать от коренного ленинградца. И друг, с которым до сих пор поддерживаю тесные связи, и мои родственники – тетя, две двоюродные сестры и двоюродный брат – москвичи.
Забегая вперед, скажу, что, уже будучи сотрудником 1-го ЦНИИ МО, очень часто по научным делам и по службе бывал в командировках в Москве, особенно в 1970-1980-е годы, в организациях промышленности, прежде всего МСП, МОП и других министерствах и ведомствах, а также в центральных учреждениях ВМФ. Узнал Москву и москвичей очень хорошо.
Это было небольшое отступление от не очень стройного повествования. Вернемся в подготию, она же – «чудильник».
О чем я сейчас пишу, многое и не один раз описано нашими однокашниками: Виктором Конецким, Алексеем Кирносовым, Володей Брыскиным, Колей Загускиным «со товарищи» и другими. Написано значительно лучше, чем делаю это я. Но это мои воспоминания о тех незабываемых годах.
Шхуны «Учеба» и «Надежда» у острова Гогланд после нашего первого морского крещения
Первая морская практика на парусной шхуне «Учеба» (1948 и 1949 годы). Первый шторм, а может, и не шторм, а просто очень свежая погода, но вывернуло наизнанку. Острова Гогланд, Сескар, Лавенсаари ... Один названия, чего стоят. Зарядка по утрам – бегать по вантам до марсовой площадки и обратно на другой борт. Причем, двум «питонам» одновременно с разных бортов. Кто первый добирался до марсовой площадки, должен был прижаться к стеньге, обхватить ее руками, чтобы другой «питон» с другого борта смог обойти первого и спуститься по вантам на другой борт, крепко цепляясь за выбленки (!). А шхуна качается, под тобой то палуба, то вода. На память остались несколько фотокарточек: «Учеба» и «Надежда» у причальной стенки, я с ребятами на сетке бушприта: Гера Гойер, Витя Гольденберг, Олег Степанов, Леша Шмыгов, Гера Александров, Володя Семенов, Саша Можайский, Володя Евграфов, Владик Скороходов и другие.
Помывка в бане – целая операция. Вставали очень рано. шли в баню строем по сонному еще Ленинграду, В бане надо было обзавестись мочалкой и мылом у старшины роты, успеть шайку захватить и быстро помыться, ухватить сносную тельняшку и носки по возможности без грубо нашитых на пятки заплат (иначе потом можно было ноги стереть в кровь).
Вечерние прогулки по Лермонтовскому и Дровяной под нахальную «Перепетую» и другие песни... Это темы отдельных рассказов.
А сколько парадов за нашими плечами за шесть лет учебы! «Тяни носок!» – постоянно слышалась команда. Трудно было на репетициях, но хорошо и легко было на парадах. Особенно под восторженные крики девчонок из открытых весной окон какого-то швейного заведения на Измайловском между Фонтанкой и Садовой.
1949 год. 323 класс во главе с помкомвзвода Аркадием Агафоновым
Вот такой далеко не полный калейдоскоп воспоминаний о подготских годах. В основном, воспоминания в светлых и радостных тонах. Были и печали, и горе. В январе 1948 года умер папа в возрасте 48 лет.
Продолжение следует
Фото:
