Цератодус побрел впереди меня, втянув голову в . Я тащил оба карабина и бинокль. Нет, я не собирался докладывать, что Цератодус воровал рыбу. Мне просто хотелось привести его к Эльянову, сдать с рук на руки, как языка. Ребята обхохочутся.
Занятый этими приятными мыслями, я не следил за направлением, а когда спохватился – уже вечерело, сгущались серые, дождливые сумерки. Лес показался мне мрачным и незнакомым.
Мы не туда идем,– сказал Цератодус.
Не твоя забота. Куда поведу, туда и пойдешь. Или спешишь покаяться?
Ты вот что, Зотов... Ты не говори никому, ладно? Я сам скажу.
И как это тебя угораздило?
Я не хотел... Это Ким Величко придумал.
Мы с Толей все слышали. И как охмурил он тебя, слышали. А ты и поверил?
Мне хотелось поверить.
Цератодус опустил голову, и мне вдруг стало жаль его, как тогда, когда он, побив мой рекорд, вынырнул из воды с красными глазами и дрожащими руками.
Я не скажу про рыбу, можешь быть спокоен. Но дай слово, что не будешь больше связываться с этим Величкой.
К черту пошлю! – с сердцем сказал Цератодус, и я от полноты чувств вернул ему бинокль. Карабин отдать я не мог: ведь велись военные действия и Цератодус был моим пленником.
Мы долго блуждали по лесу и нашли правильное направление только по сигналу горна, созывавшему всех на ужин. Когда мы наконец добрались до палаток, рота была выстроена, и Дубонос подводил итоги. Друзья и враги стояли в одном строю. Нас встретили дружным хохотом – и мне ничего не оставалось делать, как рапортовать Дубоносу, что задание лейтенанта Эльянова мной выполнено: язык доставлен.
Перестаньте паясничать! – оборвал меня Дубонос.– Верните вице-главному старшине Самохину оружие и встаньте в строй. Вас битый час искали по всему лесу... Почему одеты не по форме? Где ваша бескозырка?.. Где воротник?!
Дубницкий Александр Семенович после официального расформирования РНУ в 1953 г. переведен в ЛНУ, командир роты в 1953-1959 гг.
РАНГОУТ СТАВИТЬ!
В Майори, на пыльной набережной, почти отвесно поднимающейся над нашими головами, примерные чистенькие мальчики едят мороженое. Они облизывают его со всех сторон, высовывая розовые языки, и смотрят на нас – усталых, потных, со вздутыми натруженными бицепсами. Мамы-курортницы в долгополых пляжных халатах обозревают наши шлюпки и нас сквозь черные очки.
Мы не смотрим на них. Мы едим свиную тушенку с черными сухарями и пьем воду прямо из анкерка. Вода течет по щекам, по шее, приятно щекочет кожу на груди и под мышками. Нам хорошо – и вовсе не хочется мороженого. Может быть, и хочется, но мы знаем себе цену: всю ночь мы шли на веслах, и больше всего на свете нам хочется спать.
Мы едим консервы и пьем воду, отдающую хлоркой. Потом мы поспим часа два прямо в шлюпках, а вечером наденем форму номер два: черные брюки, белая форменка с голубым воротником и безукоризненной белизны бескозырка – один палец от правой, два от левой брови. С командирского катера на берег перебросят сходню, по ее прогибающимся доскам пробегут музыканты – и солнце засияет в самоварном боку геликона. А барабанщик, разминая руки, пройдется почти невидимыми от быстроты палочками по гулкой сухой коже...
Стройся!
Мы идем по зеленым улицам курортного одноэтажного городка. Сверкают золотым шитьем погоны офицерских мундиров, якоря на лентах наших бескозырок и бляхи на поясах, надраенные зубным порошком. Забыв обо всем на свете, идут за нами очумелые мальчишки. Идут и делают вид, что даже не смотрят на стройные покачивающиеся ряды.
Песню!
Три запевалы, идущие рядом в центре колонны, переглянулись. Оборвался марш: музыканты продувают медные мундштуки. Барабанщик трясет затекшими красными руками.
И вот сразу, как ракета, вспыхивает песня и висит, подрагивая, в духоте летнего вечера над зеленым городком, и, сорвавшись, падает вдруг в самую гущу колышущихся бескозырок, но, будто подброшенная одновременным выдохом двух сотен людей, взлетает еще выше, осыпая тенистые садики рокотом и гулом штормового моря.
Не зря гоняли нас на строевых занятиях, не зря учили песням, окрыляющим сердце! Недаром с таким независимым и деланно-равнодушным видом идут теперь чуть в стороне наши офицеры. Только Дубонос все время бегает вдоль строя, пронзительным шепотом делает замечания и вращает глазами. Ему кажется, что без него строй развалится, что только его энергия сдерживает готовые расползтись ряды.
Прохождение торжественным маршем по улицам Риги.
Мы уходили далеко в море, так далеко, что даже чайки отстали от нас, а Кима Величко сразила морская болезнь. Он с головой завернулся в чехол от паруса и валялся под банками, тихо скуля, когда шлюпки ложились на другой галс. Может быть, такому плачевному состоянию Кима Величко способствовала в какой-то мере ссора с Цератодусом, доложившим Дубоносу о происшествии с рыбой и вернувшим приз – трехтомник Пушкина. По-видимому, Цератодус сказал Киму, что это я видел, как они опустошали верши. Сегодня утром Ким вдруг наступил мне на ногу и прошептал в самое ухо:
Выслуживаешься?.. Ну погоди, пожалеешь.
Я пожал плечами и не нашелся, что ответить.
Кругом было только море и небо – темно-синее и голубое. Цератодус, обычно такой экономный, израсходовал всю пленку, снимая накренившиеся шлюпки с белыми бурунами у форштевней. Позади нас тарахтел моторный катер, и на его носу стоял с биноклем мичман Гуляев – лучший такелажный мастер на всей Балтике и личный друг начальника нашего училища контр-адмирала Белогорского.
Это часто встречается в войсковых частях – хорошего старого командира подчиненные между собой зовут Батей. Белогорский не избежал участи всех хороших командиров: он стал Батей. Наш начальник училища был невысокого роста, его круглый живот слегка колыхался при ходьбе, а полированная лысина имела розовый младенческий оттенок.
Батя полулежал на корме идущего впереди нас двухмачтового гребного катера и что-то рассказывал, вдохновенно размахивая руками. Он всегда во время походов рассказывал необыкновенно интересные истории из морской жизни, и поэтому всем хотелось попасть в его шлюпку. Я смотрел на лысую Батину голову и прислушивался к хлестким ударам волн. Рядом с Батей выросла фигура сигнальщика и быстро замахала флажками. «Шлюпкам возвращаться»,– прочитал я и передал приказ лейтенанту Эльянову. На моторном катере, идущем позади нас, мичман Гуляев нагнулся к люку моторного отделения и что-то долго кричал. Его бинокль болтался и подпрыгивал на ремешке.
Солнце еще не прошло и половины дневного пути, а мы уже были в устье Даугавы. Ветер стал неровным и все время менял направление. Приходилось маневрировать. Батя поднялся на ноги и командовал стоя. Его окликнул мичман Гуляев с подошедшего катера:
Товарищ контр-адмирал, мотор барахлит...
Боюсь, не дотянем до лагеря.
Батя ничего не успел ответить: снова резко переменился ветер, и паруса перекинуло на другой борт. Бизань-гик, деревянный брус, к которому крепится нижняя шкаторина паруса, ударил Батю по ногам, и он плюхнулся в воду, подняв высоченный фонтан брызг.
– Человек за бортом! – заорал я и хотел броситься на помощь, но до Бати, барахтавшегося в воде, было метров сто, а с гребного и моторного катеров уже посыпались спасательные круги и пробковые пояса. Батя плавал, как пузырь, животом вверх, и, по-моему, даже при желании не смог бы утонуть.
Вся команда нашей шлюпки, кроме больного Кима Величко, перебралась на правый борт и наблюдала, как вылавливают начальника училища. Лейтенант Эльянов на секунду выпустил румпель и поднес к глазам бинокль. В следующую секунду налетел шквал, и шлюпка черпнула бортом. Зеленая пенистая вода хлынула прямо на притихшего Кима, и он с визгом выскочил из-под брезента.
Фрагмент из Рижской кинохроники, запечатлевшей участие нахимовцев РНВМУ в шлюпочной гонке на катерах в Рижском заливе. 1951 год.
– Все на левый борт! – выкрикнул Эльянов, ловя рукой скачущий румпель. Эта команда была последней: шесть мокрых человеческих тел навалились на левый наветренный борт, и крен почти выровнялся. Но в тот же момент шлюпка рыскнула под ветер, и шквал ворвался в парус с другой стороны. Рывок, треск, мокрые шкоты, пляшущие в воздухе,– и вот мы уже в воде. Скользкий борт затонувшей шлюпки уходит из-под наших ног в глубину. Цератодус держит над головой фотоаппарат. Эльянов считает торчащие из воды головы: нет Кима Величко. Я пробую нырнуть за ним, но натыкаюсь на парус. Спустя полминуты Ким выплывает сам и тонко кричит:
Караул!.. Тону!
Уже не тонешь,– успокаивает его Толя Замыко. Он обеими руками держится за крутящийся бочонок.
Я поворачиваю голову и вижу мичмана Гуляева и моториста Пузырева. Они только что пытались вытащить Батю на катер при помощи троса. Но исчезновение нашей шлюпки так их поразило, что они выпустили трос из рук – и Батя опять бултыхнулся в воду. Он тоже смотрит в нашу сторону и машет Гуляеву рукой.
Грохоча по железной палубе, Гуляев бежит в рубку – и через минуту под тонкой крестовиной реи трепещут и вьются на ветру пестрые флаги сигнала: «Идти к берегу».
На Батином гребном катере убирают паруса, и он направляется в нашу сторону. Ребята гребут бешено: гнутся лопасти тяжелых весел, длинными белыми полосами вскипает вода, и бьется над кормой военно-морской флаг, выцветший на солнце и ветру.
Мокрые паруса мы расстелили на горячем песке, мокрые форменки развесили по прибрежным кустам. Ким Величко долго сокрушался над своим слегка подмоченным комсомольским билетом. Билет почти не пострадал, потому что был завернут в целлофан, но Ким считал, очевидно, что на глазах у товарищей нужно в первую очередь проявить заботу именно о билете.
Проверка готовности и надежности парусов
Что касается меня, то я даже гордился своим размокшим билетом: лиловые подтеки на всех его страничках, как мне казалось, должны были каждому напоминать о штормах и кораблекрушениях. Я мысленно пожинал лавры недалекого будущего: некто держит в руках мой билет и недовольно хмыкает:
Чего он у тебя такой облезлый?
Да так,– небрежно отвечаю я,– ничего особенного, просто приятные воспоминания.
Какие воспоминания?– настораживается некто и смотрит на меня строго.
Воспоминания об одном походе... Наша посудина сыграла оверкиль, пришлось малость побарахтаться. Сам, как видите, не размок, а билетик, уж вы извините, картонный.
Да...– с уважением говорит некто и задумывается.
Мы ели гречневую кашу и обсуждали происшествия последних двух часов. Пришел озабоченный лейтенант Эльянов в мокрых брюках, вздувшихся на коленях пузырями, и в прилипшей к лопаткам тельняшке. Китель его висел на ветке ольхи вместе с нашими форменками.
Мне нужно шесть самых ловких и выносливых гребцов,– сказал он.
Из архива офицера-воспитателя капитан-лейтенанта Сергея Ивановича Сергеева. Слева: Глинский Евгений Евгеньевич, Гузев Юрий Сергеевич. Справа: Апарин Генри Тимофеевич, Певцов Аркадий Дмитриевич, Вояковский Юрий Иосифович. Выпускники 1950 г.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
