Пиотровский Александр Викторович прошёл школу Ленинградского военно-морского подготовительного училища и успешно закончил артиллерийский факультет 1-го Балтийского ВВМУ. Но звания офицера-артиллериста ВМФ и лейтенантских погон ему не дали, так как по отцу у него была двойная фамилия, о чём Саша Пиотровский не знал. Выйдя из стен родного училища на улицу без назначения на должность, он экстерном сдал экзамены в высшей мореходке и получил диплом штурмана дальнего плавания, после чего нанялся на работу штурманом на рыбный тральщик «Главсеврыбы» в Мурманске. Много лет он плавал в морях и океанах на различных судах. Об учёбе, друзьях и морских приключениях он с юмором повествует в своих коротких рассказах.
Александр Пиотровский
НЕВЫДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ
Предательский оттенок
Подготы помнят огромные штабеля дров во дворе училища. Память о дровах сохранилась на всю жизнь, во-первых, по разгрузке барж с дровами на Фонтанке, во-вторых, по устройству в дровяных штабелях всевозможных каморок, тайных ходов и прочих «хоронушек», где в тёплое время прекрасно можно сакануть от чего угодно без страха быть пойманным. Там же учили уроки, готовились к экзаменам, спали и прочее.
Штабеля от забора по Дровяной улице отделяло метра три – это чтобы, по мысли начальства, со штабеля нельзя было прыгнуть на улицу, в самоволку. Вот это-то пространство интенсивно использовалось для игры в «расшибалку». Понятно, отцы-командиры за такие деяния по головке не гладили. Поэтому во время игры наверху штабеля кто-нибудь находился и следил за перемещением офицеров по двору, давая сигнал тревоги в случае опасности.
«Расшибалка» – игра азартная. В самый разгар на кону стояла куча мелочи. Все с большим интересом наблюдали за точностью бросания биты. Чем ближе к черте попадала бита, тем больше азарт и волнение. Сторож свисал со штабеля и тоже азартно переживал за судьбу игроков. И, конечно, не заметил, как за штабель заглянул начальник строевого отдела – капдва с перебитым носом, а потому и гнусавым голосом, Зыбунов. Все бросились в свободную от Зыбунова сторону. Помчались резво – ноги-то молодые, зажимая правой рукой курсовку, чтобы не разобрать, с какого курса. А Васе Дону вследствие его неповторимой рыжести, пришлось ещё прикрывать голову гюйсом, но на затылок гюйса не хватило, и Вася услышал гнусавый вопль: "«Рыжий, рыжий!"».
– Слушай, Щёголев, там твой рыжий в деньги играет, прими меры.
– Есть принять меры. Рассыльный! По классам! И всех рыжих – ко мне!
В классах трагикомедия на предмет определения рыжести курсантов.
– Яковлев! К начальнику курса! Иванов – тоже! Арька Иванов возразил:
– Да я не рыжий, это у меня прозвище такое.
– Всё равно, давай иди!
Постепенно в приёмной собралось человек десять рыжих и не очень. Последним пришёл Дон. Он-то знал зачем вызывали.
Увидя Дона, Зыбунов произнёс своим характерным голосом:
– Во, вот этот, этот! Щёголев, на хрена ты мне всех рыжих собрал? Только этого надо было – это настоящий рыжий!
Чем кончилось дело, не знаю, там не был, не рыжий.
Очевидцы потом рассказывали, что Зыбунов спросил:
– Чья бита?
– Моя, – признался Вася.
После подробного разбирательства Зыбунов приказал:
– Иван Сергеевич, накажи игроков своей властью, а рыжего вдвойне за организацию игры.
И, обращаясь к Васе, произнёс:
– А ты забирай свой выигрыш.
Вася совершенно спокойно сгрёб со стола кучу мелочи и стал нахально канючить:
– Отдайте биту, она счастливая!
Нахальство – залог удачи
Экзамены в училище: доска на двоих. Недовольство вытащенным билетом, тоскливые потуги вспомнить хоть что-нибудь. Что-то вибрирующее в животе. «Шпоры» за вырезом суконки или под резинкой на руке. Сосед Васи Дона разместил шпору на ладошке, но из-за мелкоты написанного поднёс её под самый нос. Другая рука с мелом сиротливо торчала поднятой вверх, опираясь на доску. По мнению экзаменующегося эта поза должна изображать сосредоточенность мысли, а по мнению экзаменатора – использование чего-то недозволенного. Шпаргалка изъята, курсант изгнан с переэкзаменовкой на осень.
Немного погодя, Василий точно так же поднял руку, написал номер вопроса, обвёл его кружочком и замер, разглядывая пустую ладошку другой руки. Через некоторое время был схвачен за руку преподавателем. Васька сделал свои рыжие глаза совершенно круглыми, скорчил, насколько мог, удивлённую физиономию и произнёс:
– Что вы, товарищ преподаватель! Я просто так смотрю, стараюсь сосредоточиться, вспомнить.
Преподаватель отошёл.
Так не бывало, чтобы вообще ничего не знали. Поэтому Василий что-то писал, стирал, снова писал. Потом опять стал разглядывать ладошку. Разглядывал довольно долго и услышал, как к нему сзади крадётся преподаватель. Схваченный за руку, он вновь выразил недоумение. Расстегнул рукава, засучил их до локтей, Вытащил из брюк суконку, тряс ей, показывая, что никаких шпаргалок у него нет. Вроде бы удовлетворённый и несколько смущённый преподаватель сел за стол.
Васька заправил суконку, застегнул рукава, что-то бормоча при этом, и достал «шпору». Шпаргалки были под резинкой на руке около плеча. Разместив шпаргалку на ладошке, внимательно прочитал, уловил суть и набросал на доске план ответа. Отвечал хорошо, но преподаватель, чувствуя какой-то подвох, поставил «удовлетворительно».
Маленькие хитрости
В подготовительном училище нас ввиду малолетства на гарнизонную гауптвахту не сажали. Своей сначала не было. А наказывать надо было, наказывать командиры любили. Наказания бывали разные: от пяти «линьков» мичмана Иванова до месяца без увольнения от командира роты.
Одно из наказаний заключалось в стрижке наголо, что нами воспринималось крайне болезненно, так как причёска всё-таки украшение мужчины. Мы были уже юноши, ходили на танцы, и появление среди знакомых девушек с лысой головой и нелепо торчащими ушами считалось просто неприличным. Волосы на голове разрешалось иметь длиной «в два пальца». Извечным был спор о размерах пальцев.
Не помню уж за что, но Дону было приказано постричься «под ноль». Необходимо напомнить, что Васька был чистокровным рыжим: волосы на голове, брови и ресницы – рыжие. Даже глаза были не карие, а именно рыжие. Дон был заядлым танцором, к шевелюре относился заботливо, считая её помощницей в охмуренин девиц.
Какое-то время Дон тянул и не стригся. Но комроты после нагоняя сверху схватил Ваську и потащил к Максу, нашему парикмахеру. Когда шли по коридору, Васька попросился в гальюн.
Через минуту Васька вышел, причёсывая мокрые волосы.
– Не выйдет, – сказал Макс, – волосы мокрые, машинка забьётся. Надо ждать, когда высохнут.
Ждать командир роты не мог. Дело принимало серьёзный оборот. Получалось так, что боевой офицер, победивший немца, не может справиться с пацаном.
– В общем так – или стрижка, или гон из училища!
Гона не хотелось, стричься тоже...
Через некоторое время в коридоре поднялся шум: Дона с закатанными глазами тащили на шинели в санчасть. Дежурный врач сразу же определил: острый аппендицит, немедленная операция.
В Морском госпитале на Фонтанке с Васей произвели все предоперационные процедуры, включая бритьё волос на лобке. Замораживание было местным.
– Ну-с, молодой человек, приступим, – сказал хирург, обращаясь к Дону, так как принято спрашивать согласие больных на операцию.
– Не, не, не надо! – завопил Васька.
– Как это не надо. – удивился врач, – у вас острый аппендицит, больно ведь?
– Нет, не больно.
– Как не больно? – врач надавил на живот, ожидая воплей больного. Васька молчал.
— А сейчас?
— И сейчас не больно.
Болеть там было нечему, не было там воспалившегося аппендикса, а была богатая фантазия и находчивость.
На всякий случай Рыжего поместили в палату и держали там десять суток. За это время много воды утекло. Про волосы Дона забыли, и он остался при шевелюре. Правда, часть волос всё-таки потерял, но эту потерю мало кто заметил.
Васиным сценарием воспользовался Арька Иванов, когда погорел в Севастополе и был отправлен в Питер для гона на флот. Но ему пришлось-таки отрезать аппендикс. Врач долго разглядывал девственно чистый рудимент, держа его пинцетом на глазах у Арьки. Потом со злостью бросил его в банку с отходами производства.
– Зашивайте! – сказал он и вышел из операционной.
После операции в то время давался месяц освобождения от службы – время вполне достаточное для покаяния и экстренного исправления. Арьку не выгнали.
На шхуне «Учёба» трубку курили только двое: подгот Пиотровский и командир шхуны капитан-лейтенант Силантьев
Первая отсидка
На экзамене по математике я спутал Фурье с фужером и схлопотал «гуся». Отсюда переэкзаменовка и потеря зимнего отпуска. Переэкзаменовку выдержал, на радостях «перебрал» и «погорел» на КПП. Итог – двадцать суток простого ареста.
До этого я был на гарнизонной гауптвахте, но не в качестве клиента, а караульным. На разводе нас напугали всяческими страшностями, и в наряде мы были настоящими истуканами. Так что я немного представлял себе, как там и что.
«Поселили» на третьем этаже в 21-й курсантской камере. Одни курсанты из разных училищ. Весёлая публика, но без блатного хамства.
Вначале первое поверхностное знакомство, потом «присяга». «Присягу» принимали вечером, когда приносили нары и подголовники.
Присягающий новичок с завязанными глазами становился на подголовник, который двое здоровенных ребят начинают потихоньку поднимать вверх. Руки испытуемого для остойчивости опираются на головы поднимающих. Поднимали сантиметров на десять от пола, не более, но сами при этом постепенно приседали, и испытуемый в конце концов терял их головы. Ему казалось, что он поднят на большую высоту. Вот тут-то и начинались вихляния и качания подвергаемого проверке. Но чтоб он не упал, его страховали. Наконец раздаётся команда: – «Прыгай!». Проходящий испытания, находясь в полной уверенности, что его подняли на высоту роста человека, и, приготовившись к такой высоте, прыгает с высоты примерно десять сантиметров и неуклюже падает плашмя на пол под общий хохот «арестантов». Растерянного новичка подхватывают и поздравляют с принятием «присяги», так как это было последнее из трёх испытаний.
Можно было, конечно, отказаться от «присяги», но тогда конфликт неизбежен: не признают за своего, не оставят покурить или ещё что-нибудь в этом роде. Шибко гордых и умных не любили.
После завтрака – развод по работам. Первые два дня где-то что-то таскали.
Утром третьего дня Бармалей (старшина гауптвахты) перед распределением работ спросил:
– Художники есть?
– А что делать? – поинтересовался я.
– Шаг вперёд! Нале-во! В камеру шагом марш! – скомандовал Бармалей.
Сижу один. Ну, думаю, опять влип.
Через некоторое время меня под конвоем привели в гарнизонную поликлинику, расположенную недалеко от гауптвахты, и сдали какому-то майору. Тот отвёл меня в кабинет главврача, находившегося в отпуске, и объяснил суть работы. Работа была ерундовой: надо было на четвертинках ватмана по диагонали изобразить стрелку, а в начале и в конце стрелки два кружка. В каждом из кружков согласно списку нарисовать или галошу и надпись «Рост производства резинотехнических изделий», или голову коровы с надписью «Рост поголовья крупного рогатого скота», и тому подобное. Дело шло к выборам, и требовалась наглядная агитация. Почему военную поликлинику подключили к росту крупного рогатого скота, не знаю, но не было ни одного плаката, отражающего рост медтехники или рост числа операций аппендицита.
Я оказался в уютном кабинете: кожаные кресла и диван, медбиблиотека в шкафу, несколько телефонов. Для начала нарисовал пару плакатов, показал майору, ему понравилось. Велел так же работать и дальше. Конкретной нормы не было. Эту работу хотелось дотянуть до конца срока, уж очень было здорово.
Через коммутатор позвонил в роту, там очень удивились.
– Откуда звоню? Из камеры. У нас тут телефоны установили, обещают телевизоры.
Конечно, не поверили. Попросил принести махорки, спичек и бумаги для самокруток. Приносил, помнится, Мальков. Он ещё и батон принёс.
Сперва меня сопровождал караульный, потом стали отпускать одного. Возвращался поздно, перед самым отбоем, – мол, много работы. Приносил курево. Ходил и в воскресение: лучше валяться на кожаном диване, чем на полу в камере.
И вот как-то раз я нарисовал Бармалея. Вышло удачно. Было понятно, что это Бармалей, а не кто-то другой. Принёс рисунок в камеру. Там портрет повесили на круглую печку (отопление было печное) и повалились на колени, изображая молитву. Молитва была шумной, поэтому не заметили, как в камеру ворвался Бармалей, увидев в «глазок» что-то непонятное.
– В чём дело? Почему на коленях? – заорал он.
Все глядели на портрет, сравнивая его с оригиналом. Посмотрел и Бармалей. Узнав себя, приказал снять рисунок. Портрет сняли, и Бармалей долго и внимательно его рассматривал, а затем направился в баталерку, прихватив меня с собой. Там он, к моему удивлению, угостил меня чаем с печеньем и пожаловался на жизнь. Расстались мы почти друзьями.
Жизнь ещё несколько раз сталкивала меня с Бармалеем, и каждый раз он относился ко мне по-человечески: не посылал на тяжёлые работы. И у меня о нём сохранились неплохие воспоминания.
Крутой поворот судьбы
Вскоре после госэкзаменов меня вызвали в особый отдел.
– Пиотровский, ты почему скрываешь, что у тебя двойная фамилия? – спрашивает меня особист.
Стою в полном недоумении. Я знал, что у матери двойная фамилия, но что и у меня тоже...? Никогда об этом не думал, свою метрику в глаза не видел. Документы в подготовительное училище отправляла мать семь лет назад. Всё время жил под одной фамилией.
– Как скрываю? Не скрываю, я даже не знал об этом.
Видимо, раньше при проверке документов просто отмечали наличие метрики, не заглядывая внутрь, а когда стали составлять офицерское досье, обнаружили у меня двойную фамилию. В то время двойную фамилию имели только потомки дворян. Плюс к этому проявилось моё четверть-польское происхождение.
Возникли проблемы и у Дона (Васи Донзарескова), но за Дона ничего определённого не могу сказать. Ходили слухи, что у него в документах была неточно указана национальность.
Сразу после официального окончания училища нам с Доном «сделали ручкой» – выгнали на гражданку. После стрессового переживания и последующего успокоения принялись искать средства к существованию. А вот к этому в училище абсолютно не готовили.
Пришлось Васе Донзарескову нашить гражданского «краба» на офицерскую фуражку, сшитую по заказу к окончанию училища
Естественно, сунулись в гражданские флотские конторы. Но торговому флоту нужны штурманы, механики, радисты, но никак не «торпедисты-подводники» или «офицеры-артиллеристы».
После мыкания по конторам, каким-то флотским курсам, мы попали в высшую мореходку на Косой линии Васильевского острова. Там посоветовали написать письмо в Министерство Морского флота с просьбой о сдаче экзаменов экстерном. Послали и стали ждать без особого энтузиазма.
Довольно быстро пришло разрешение на сдачу экзаменов в порядке исключения. Всё-таки мы были первыми, массового «гона» офицерского корпуса ещё не было. Сжалились, разрешили.
В мореходке создали комиссию во главе с – первой советской женщиной – капитаном дальнего плавания. Во время войны она перегоняла транспорты из Америки на Дальний Восток. Рузвельт подарил ей «либертос» – десятитысячник (транспорт типа «Либерти», водоизмещением 10000 тонн), на котором она и капитанила.
В 1948 году посадила пароход «Менделеев» на камни у острова Сескар. Грозила отсидка, спасла былая слава. Визу прихлопнули. С тех пор она деканила на судоводительском факультете мореходки. Стройная женщина в форменной тужурке, короткая стрижка, обширная орденская колодка, серые пронзительные глаза. Хотелось вытянуться и доложить о чём-то значительном.
Из всего многообразия дисциплин, изучавшихся нами в училище и могущих иметь отношение к штурманской профессии, нам засчитали только одну, но самую-самую никчёмную и совершенно не нужную в штурманской практике – основы марксизма-ленинизма. Остальные: навигацию, мореходную астрономию, правила предупреждения столкновения судов и другие, всего девять экзаменов, надо было сдавать с интервалом в три дня.
Начали сдавать и, что удивительно, сдали! После экзамена по девиации магнитного компаса Щетинина, выпроводив комиссию, сказала:
– У нас курсанты изучают девиацию два семестра и не знают её. Мне известно, что ни один из вас девиацию не изучал в нужном объёме. И как вам удалось за три дня выучить и в основном понять её сущность?
Мы скорчили недоуменные физиономии и пожали плечами. Да с перепугу, наверное. Экзамены-то ведь надо было сдавать.
Экзамены и банкет позади, штурманские дипломы в кармане, можно идти наниматься на работу.
В Балтийское пароходство соваться было бессмысленно: виз не было и не предвиделось, так как мы были, если и не враги народа, то что-то около этого. Для нас оставался только Рыбпром.
Решили податься на Север для получения хорошей штурманской практики. Ведь там обсервации только по светилам, спутников в ту пору ещё не было.
Заключили договор, получили подъёмные, попьянствовали и отбыли в Мурманск в траловый флот Главсеврыбы.
Нам были предложены должности третьего штурмана на нескольких траулерах. Я выбрал поисковый РТ-56 «В.Головнин», а Вася – промысловый РТ-117 «Камчатка». Поисковый ищет рыбу, находит косяк, извещает флот, ставит радиобуй и уходит искать дальше, всегда в одиночестве. А промысловики только ловят, ловят в куче. Денег у них больше, но работа, по-моему, менее интересная. Как бы то ни было – началась новая жизнь.
На этом судне я стал настоящим моряком, прошёл много тысяч миль в океане в поисках косяков рыбы и выловил её немало
Начальные шаги
Получив направление третьим штурманом на траулер РТ-56 «В.Головнин», доложил капитану, оказавшемуся на борту, о прибытии для прохождения службы. Капитан с интересом посмотрел на меня (видимо, ему не часто приходилось встречать всего лишь трёхпудовых штурманов) и велел идти принимать дела у старого третьего.
Дела были приняты сравнительно быстро из-за моего незнания тонкостей будущих моих обязанностей. Доложили капитану, он поблагодарил старого третьего и отпустил его. Мне же было велено идти в город и по пивным заведениям собирать команду к отходу, назначенному на 22.00 сегодня. Другой пользы от меня всё равно не было.
– А как я узнаю команду? – спросил я у капитана.
– Зайди в пивнушку и громко спроси: кто с пятьдесят шестого? Кто откликнется, того и забирай. И сразу же на судно. Я тем временем встану на рейде на якорь, а то не удержать будет, разбегутся по пьянке, сорвём отход.
Вот с таким, крайне необычным для меня первым поручением, я отправился в город. Пивных было много, даже очень.
В пивнушке, в которую я зашёл, стоял сизый туман от курева и сплошной гул голосов. Но я надеялся на свою глотку, а глотка у меня здоровая. Некоторые наши ребята, наверно, помнят, когда я стоял на посту у знамени и орал «Смирно» при появлении начальства, меня слышали даже на четвёртом этаже. Однажды я напугал до смерти замполита Межевича, который в глубокой задумчивости спускался по главному трапу мимо знамени. Я думал тогда, что для Межевича надо скомандовать громко, чтобы сила звука соответствовала его должности. И я заорал во всю силу. Испуг был большой: Межевич вместо уставного «Вольно» замахал обеими руками и что-то забормотал, так и не отдав чести знамени. После этого случая мне было велено орать вполсилы.
Но на первый мой выкрик в пивной никто не обратил внимания: то ли не очень громко орал, то ли просто привыкли к громким крикам. Осмотревшись и слегка пропитавшись атмосферой, заорал во всё горло:
– Есть кто с пятьдесят шестого?
Совсем рядом спокойно ответили:
– Есть, а что надо?
– Давайте на судно, капитан велел всех собрать к отходу.
– А ты кто такой?
– Я ваш новый третий.
– А, понятно. Ну-ка прими маленько.
– Я не могу, я при исполнении.
– Ну, как хочешь. Примешь, пойдём на судно, а то жди, пока мы сами захотим пойти.
В училище такое даже не предполагалось, никаких рекомендаций не было. Пришлось принять, и пошли. По дороге зашли ещё в несколько пивных. В одной оказались наши, и история повторилась. Водка действует на килограмм живого веса. Почему-то я, в какой бы компании ни оказывался, всегда был самым лёгким, ну и, естественно, самым пьяным при паритетном потреблении спиртного. А вот таскать меня, по мнению носильщиков, было сравнительно легко из-за малого веса. Ни подтвердить, ни опровергнуть этого не могу, так как ни разу сам себя на плече не носил и вообще оставался обычно на собственных ногах. Так случилось и на этот раз.
В портовой проходной не препятствовали проходу пьяных, ясно сознавая, что в противном случае график отхода судов в море будет сильно нарушен. А в море пить негде, очухаются.
На судно прибыли рейдовым буксиром «Норд». Пытался доложить капитану о выполнении задания, но меня уложили в каюте на койку и заперли дверь.
Оформление отхода проспал, хотя это была моя прямая обязанность. Зато о последующих отходах, которые мне приходилось оформлять, есть что вспомнить.
Обычно на отход приходил наряд пограничников. Командовал им старший сержант. Команду судна, а это 45-47 человек, надо было собрать в одном месте, обычно в салоне, чтобы пограничники могли их пересчитать и сравнить с судовой ролью – списком команды на данный рейс. Конечно, в салоне не все: отсутствует вахта, кто-то с койки встать не может и прочее. Часть пограничников идёт осматривать судно, обыскивать его на предмет спрятавшихся от проверки и, по их мнению, желающих убежать за границу, хотя ни в какие иностранные порты мы никогда не заходили, ну, а вдруг...
Пьяные матросики не могли долго усидеть на одном месте. У кого-то недопитая бутылка в каюте, но об этом нельзя сказать. Он уходит якобы в гальюн, добавляет, падает на койку и в салон не возвращается. Другой за куревом уходит и тоже пропадает. А кто-то из спавших очухивается и начинает бродить по судну в поисках «поправки». Получается зыбучее, постоянно меняющееся число людей.
Пограничники психуют, но сделать ничего не могут. Судно они знают плохо, особенно молодые, обход длится долго, а результат всегда бывает обескураживающим: сколько человек на судне – не ясно. Вконец обалдевшие, а иногда и хорошо угощённые пограничники собираются в салоне и сверяют свои данные: у кого 43, а у кого 46 человек. В общем, ни у кого нет ясности, сколько же людей уходит в рейс. Кончается процедура проверки с помощью третьего штурмана. Он называет точное количество уходящих в море, а не явившихся к отходу вычёркивает из судовой роли.
Старослужащие пограничники сразу же решали вопрос с третьим, не лазая бесполезно по судну. Но некоторые, наиболее исполнительные, заглядывали даже в тумбочку стола, и на ехидный вопрос: «Ну, сколько же их там?» делали злую физиономию и отвечали: «Положено проверять».
Помню, как однажды зимой, в сильный ветер, я увидел на причале Таллинского порта кучку сгорбившихся солдат в шапках с завязанными «ушами» и скорбно опущенными головами.
– И что эти доблестные защитники отечества тут делают? – спросил я у поднимавшегося на борт майора.
– Это будущие пограничники, досмотрщики судов. Им надо показать на судне места, где можно спрятать человека.
– А насколько хорошо они знают устройство судна?
– Да вообще не знают, откуда им знать. Это вы, моряки, обязаны знать своё судно, а у них другие обязанности.
Он так думает, а я-то знаю, что пока они не будут более-менее знакомы с устройством судна, занятия проводить с ними бесполезно. Не зная судно, не знаешь, где искать. Недаром случаи нелегального провоза людей оканчивались успешно, если не продавали стукачи.
Невязка
Рейс подходил к концу – кончался уголь. Мы были где-то южнее Шпица. Погода прекрасная: высокая сплошная облачность, море два-три балла.
Из-за отсутствия солнышка мы с неделю, а может и больше, определялись по счислению. Радиопеленгатор был, но не работал. Дно ровное, так что по характерным изменениям глубин тоже не определишься.
Так или иначе, а надо идти домой. Я проложил курс от Шпица на Нордкап. Главное – зацепиться за землю, а там вдоль Норвегии к дому. Да ещё Гольфстрим в корму – три узла добавляет, так что главное – зацепиться.
Земля должна была открыться в конце моей дневной вахты. Видимость миль двадцать, если не больше. В расчётное время земля не открылась. Командую рулевому:
– Влезь на мачту, посмотри по горизонту, и не ори, доложишь мне здесь, я на руле побуду. Матрос с мачты отрицательно башкой мотает. Докладывает:
– Ничего не видно.
– Ладно, вставай на руль.
Вахту надо было сдавать старпому, который хорошо умел обрабатывать рыбу, но в штурманском деле был не очень...
Ничтоже сумняшеся, хотя кошки скребли на душе, я сдвинул точку сдачи вахты на двадцать миль назад по курсу и сдал вахту старпому. При этом полагал, что, при его занятости на вахте сочинением рейсового отчёта и при спокойном и пустынном море, он не обратит внимания на слишком малое расстояние, которое я прошёл за вахту. «Тут Нордкап откроется, – думал я, – доложишь мастеру (капитану) и повернёшь». Весь комсостав был занят составлением рейсового отчёта. Чтобы не делать это на берегу, работали в море. Поэтому никто не заметил, что земля так и не открылась, а я промолчал. Не открылась, так откроется, куда ей деваться. Не первый раз с моря приходим. Быстренько перекусил и на койку. Как ни странно, уснул. Разбудили через некоторое время:
– Мастер на мостик вызывает.
У нас, штурманов, привычка: как пришёл на мостик, первым делом – взгляд по горизонту для оценки текущей обстановки. Потом взгляд на карту для общей оценки. Горизонт чист, а на карте – сущая чушь. Курс, проложенный согласно счислению, делал поворот и вдоль Норвегии устремлял нас домой, а курс по компасу до поворота и пройденное расстояние свидетельствовали, что мы идём прямо через сопки. Капитан посмотрел на нас без особой злости.
– Ну, штурмана, где мы, я вас спрашиваю?
– В море, Матвей Иваныч, в море.
И тут его взорвало:
– Сам знаю, что в море, а не в ... А земля где, где земля, мать вашу так...!
– Матвей Иваныч, земля-то – шарик. Если идти всё время этим курсом, снова придём к Шпицу, там и определимся.
– Уголь, уголь кончается, какой там шарик!
Если при плавании по счислению судно оказывается не там, где предполагалось, есть только две причины (Атлантиду исключаем): или лаг врёт, или компас. Лаг проверили быстро и надёжно: засекли время прохождения длины судна плавающим предметом. Лаг не врал. С компасом было сложнее. На судне два компаса: главный и путевой. По главному ведут все расчёты и определяются по пеленгам, по путевому держат курс.
В предыдущем рейсе главный забарахлил: при поворотах вращался судорожно, рывками. Ясно: или игла притупилась, или в подпятник грязь попала. Надо разбирать и смотреть. Капитан велел отнести компас в мастерскую, и чтоб к отходу был готов. Компас я отнёс, компасный мастер его принял и, спросив, когда отход, обещал сделать, работа не сложная.
На стоянке у второго штурмана масса дел: надо получить «Извещения мореплавателям» и другие предписания, получить продукты на рейс на всю команду, получить и раздать зарплату, отстоять стояночную вахту, следя при этом, чтоб матросики сильно не напились и не разбежались. Кроме того, частые перешвартовки, оформление всяческих документов и многое, многое другое. Короче, о компасе я вспомнил перед самым отходом. Бегом рванул в мастерскую. На двери мастерской висел замок.
– А где «хозяин»? – спросил я у ребят-мастеровых.
– Э, милый, он два дня как в запое, меньше недели не возьмёт.
Ломать дверь не решился, да и компас, наверно, в прежнем виде. Доложил капитану. Вообще-то без главного компаса в рейс выходить нельзя. Но рейс что ли отменять из-за этого? Да и пользовались мы главным очень редко: Баренцево море глубокое, банок и камней нет, берега приглубые – швартоваться можно. Да и кто знать-то будет? Так я рассуждал вместе с капитаном. Решили: пойдём без главного. И вот вляпались.
Принесли ракетницу и поводили ею над путевым, нашим единственным компасом. Картушка плавно поворачивалась туда-сюда. Почесали в затылках. Тут, как на грех, явился маркони (радист) и произнёс:
– Диспетчер запрашивает координаты и время предполагаемого прихода.
Послали маркони подальше, но ведь что-то диспетчеру отвечать надо. На мостике был и дед. Так звали старших механиков на судах ещё во времена внедрения паровых машин, когда механики для солидности носили бороды.
Деду Филиппу Петровичу предложили:
– Давай сообщим что-нибудь не очень серьёзное с машиной, мол, так и так, хода нет, а мы где-то в районе Норвегии.
Дед поорал, но согласился. Маркони ушёл давать радио.
Решили заглянуть в нактоуз. , в середине которой на оцифрованной спецтрубе расположены компенсационные магниты, служащие для уменьшения отклонения показаний компаса от направления на полюс из-за влияния намагниченности корпуса судна. Магниты жёстко фиксируются на тумбе, и их положение заносится в таблицу девиации компаса. Дверца нактоуза была закрыта на ключ. Ключа, конечно, не нашли.
– Механик, открой тумбу, это твоё прямое дело, не отпирайся.
Тумбу открыли топором и ... Магниты, и прямые, и поперечные лежали в самом низу тумбы друг на друге! Когда они упали, сколько вахт мы счислялись по неверному компасу? – никому не известно.
Магниты надо поставить на место согласно таблице девиации, и грубо угол отклонения будет определен.
– Давай ставь магниты на место. Где таблица? – орёт капитан.
– Да только что здесь была, в рубке, – отвечает штурман.
Таблицу не нашли. Решили закрепить магниты на средине: всё-таки ближе к истине, чем внизу тумбы. Стрелка компаса сразу же ушла градусов на 20. Стало ясно, что нас занесло совсем в другую сторону. Норвегия должна быть справа, а она, наверно, слева.
– А ну, штурмана, все на верхний мостик, и пока солнце не возьмёте, вниз не спускаться! – приказал капитан.
Познания в мореходной астрономии, полученные в училище, неоднократно выручали при длительных плаваниях вдали от берегов
Облачность была сплошная и высокая. Мы теперь примерно знали, где солнце, но сквозь плотную облачность его видно не было. Наконец, образовалось какое-то светлое пятно, которое мы решили принять за солнце и по нему определиться. Лучшего всё равно ничего не было. Быстренько секстаном взяли высоту светила, рассчитали и получили линию. Тут же, вопреки правилам, взяли вторую высоту и получили точку. Точка оказалась в Атлантике, но хорошо, что хоть в нашем полушарии.
Единственное, что нам оставалось, – идти вдоль берега, не теряя его из виду.
Но проходить норвежскими шхерами строжайше запрещалось: территориальные воды, обязательно нужен лоцман и прочее. Но Матвей сказал, что до войны он несколько раз ходил шхерами. Территориальность вод нас как-то не смущала. Решили идти шхерами.
Траулер был финской постройки, все надписи на корпусе океан слизал, а на рубке – название по латыни, как принято во всём мире. Я поднял наши позывные, но «раком»: первый флаг соответствовал четвёртому, второй – третьему и так далее. Хрен поймёшь, кто мы такие. Если бы остановили, сказал бы, что от волнения перепутал. Кормовой флаг не поднимали вовсе: в море не принято его поднимать, так как через некоторое время от него останутся одни лохмотья неопределённо-грязного цвета, по которым невозможно определить его государственную принадлежность. К тому же флаги у нас списывали раз в полгода, приходилось экономить.
Шли около суток, никто нас не остановил, пушки с берега не стреляли, не то, что у нас в Кольском. И даже морзянкой не запрашивали. Вышли около Тромсё, совсем без угля.
– Маркони, лови тральцы, идущие в Мурманск, будем уголь просить. – распоряжается капитан.
Бункеровка в открытом море при волнении четыре-пять баллов – занятие не из весёлых, но уголь взяли, и своим ходом пошли дальше. На входе в Кольский залив встретил буксир, ошвартовался бортом и потащил в Мурманск, так как уголь опять кончился. Настроение было гадкое.
По приходу мастер куда-то исчез, боялись, что навсегда. Такое иногда раньше случалось. Но через некоторое время он появился на судне, забрал всех штурманов, и мы отправились в морскую инспекцию. Встреча прошла за закрытыми дверями и не для печати. Выйдя оттуда, мы дали клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, никому не расскажем, что там нам было сказано. Никого не посадили, и мы продолжали ходить в море, как и прежде, но к правилам эксплуатации технических средств кораблевождения стали относиться с должным почтением.
Продолжение следует.
Фото:
