Мы уже знали, что в предстоящем плаванье можно рассчитывать только на паруса. «Дизель системы «Юне-Мункель» мощностью в двести двадцать пять лошадиных сил нуждается в ремонте» – так написал в докладной записке на имя начальника училища мичман Гуляев еще дней десять назад. Эльянов хорошо разбирался в дизелях и решил сам убедиться, что исправить повреждение на месте невозможно.
Когда Эльянов утром объявил нам, что дизель никуда не годится, мы даже обрадовались: какое это плаванье – с дизелем. То ли дело паруса!
Тут же мы разделились на несколько групп. Больше всего парусов было на фок-мачте и бушприте. Мы решили, что восемь человек с этими парусами вполне справятся. На грот-мачту выделили четверых, на бизань – троих. Еще двое стали рулевыми, а я, как всегда, впередсмотрящим и сигнальщиком.
Эльянов распорядился было отправить мичмана Гуляева к дежурному офицеру по училищу, чтобы тот принял какие-нибудь меры, но мичман неожиданно появился на палубе. Он был уже совершенно трезв и очень бледен.
– Приготовиться к уборке,– тихо сказал мичман,– всю палубу загадили, смотреть тошно,– и спустился в кормовой кубрик.
Мы посмотрели на палубу: она была совершенно чистая. Даже у хороших хозяек полы в комнатах не бывают такими чистыми. И мы сказали об этом Гуляеву, когда он с грохотом вытащил на палубу деревянные торцы, швабры и резиновый шланг, похожий на отдыхающего удава.
Гуляев молча снял с головы фуражку, вынул из нее белый, сложенный вчетверо платок и, нагнувшись, несколько раз провел им по гладким доскам, потом показал нам. На платке проступили бледные полосы, похожие на тени.
– Драить до белизны,– сказал мичман.– И почему это никто склянки не бьет?.. Где вахтенные?
Мы поняли, что пришел настоящий хозяин, и принялись за палубу. Сдвоенные удары судового колокола поплыли над Экспортной гаванью. «Амбра» ожила – началась корабельная жизнь.
Добавочные паруса Гуляев запретил поднимать.
– Пользы от них немного,– сказал он.– А маневрировать трудней. Лучше потише пойдем, куда спешить-то?
«Амбра» шла со скоростью семь узлов, пересекая Рижский залив. Было очень тихо, только чуть слышно гудели полотнища парусов, поскрипывали тали, да клокотала вода у форштевня. Я смотрел сквозь предохранительную сетку, натянутую под бушпритом: вода была зеленая, и казалось, что она летит куда-то назад и обегает с двух сторон неподвижно стоящую шхуну. Но стоило оглянуться, увидеть гладкий, слегка пузырящийся след за кормой,– и ощущение неподвижности пропадало.
Шхуной фактически командовал мичман Гуляев. Лейтенант Эльянов проводил с нами занятия по навигации, учил обращаться с секстаном и читать морские карты. Мы усердно вычисляли «истинный курс», засекали визиром направления на открывающиеся маяки, определяли по солнцу и по звездам свои координаты.
Мы уже миновали плоский остров Муху и долго смотрели в бинокли на неторопливых рыбаков, копошащихся на берегу в паутине сетей, когда стал крепчать ветер и белые барашки побежали вслед за шхуной, догоняя и перегоняя ее. Запели ванты, и в струнку вытянулся длинный вымпел, а флаг стал похож на жестяной флюгер. «Амбра» перепрыгивала с волны на волну с громким хлюпаньем и плеском. Я надел бушлат и завязал тесемки широкополой клеенчатой зюйдвестки.
Полубак то взлетал к облакам, и тогда мне казалось, что корабль встает на дыбы, то зарывался в волну – и вода подступала к широким ячейкам сетки под бушпритом. Раза два меня окатило с головы до ног. Броски и толчки стали такими сильными, что я невольно поджал живот, почувствовал внутри тошнотворный холодок.
От обеда я отказался. Впрочем, не один я – почти никто не обедал. Многие лежали в кубрике, накрыв головы бушлатами, время от, времени вскакивали и выбегали на палубу. Только Замыко блаженно щурился, доедая третью порцию картофельного пюре с мясом.
Поздно вечером мы вылезли на палубу, зеленые и едва живые. Моросил дождь, небо было чуть светлее моря. На мачтах горели ходовые огни.
– Пора убирать паруса и становиться на якорь, – сказал из темноты мичман Гуляев, и ребята ухватились за мокрые тросы. Толя Замыко и я вскарабкались на ванты. Сырой парус коробом вставал под руками; порывистый ветер хлестал по лицу тонкими риф-штертами, до крови просекая кожу...
Мы бросили якорь на траверзе какого-то маяка и стали «ждать у моря погоды». Всю ночь раскачивались в небе судовые огни, всю ночь били волны в тонкий сосновый борт рядом с моей головой, накрытой бушлатом, всю ночь глухо звякала обмотанная ветошью рында.
Попутным ветром и солнцем встретило нас утро. Голодные и злые, мы вылезли на палубу, съели по полбуханки хлеба и выпили три ведерных чайника кипятку с сахарным песком.
Я опять занял свое место на носу шхуны, повел биноклем по горизонту и очень ясно увидел впереди, чуть правее нашего курса, что-то черное, напоминающее зазубренную и полуразрушенную стену средневекового замка. Стена торчала прямо из воды, и на ней вспыхивали яркие веселые огоньки.
– Справа по курсу неизвестный предмет!– закричал я.
Неторопливо подошел мичман Гуляев, взял у меня бинокль и долго смотрел, что-то бормоча себе под нос. «Молится, что ли?– недоумевал я.– Или ругается?»
– Режут,– наконец сказал мичман.– Пригодилась рухлядь фашистская.
– Кого режут?– изумился я.
– Крейсер немецкий режут. С войны на банке сидит... Да-а, долго мы его выслеживали. Осторожный, дьявол, был. Без конвоя не появлялся. Но все же мы с Батей его подстерегли. Все торпеды в борт всадили, а он прет и прет... Вот со страху и залез на банку – тут мы его и прикончили. Хорош медведь, а?
. Описываемый автором бой - плод его .
Крейсер, полуразрушенный и ржавый, был уже виден невооруженным глазом. Около него покачивались широкие баржи, на башнях и накренившейся палубе суетились рабочие, вспыхивал синий огонь автогена. Не верилось, что эта гора рваного железа была когда-то красивой военной машиной, что изувеченные трубы, которые сейчас спускают на талях в баржу, были грозными дальнобойными орудиями.
– Нам тоже досталось на орехи,– продолжал Гуляев.– Еле отбились от самолетов. На эсминце живого места не было. Все вверх дном, палуба как решето... А Батя стоит на мостике и улыбается. От мостика одни поручни остались да пара досок настила. «Выловить всех фашистов!– приказал Батя.– Живых, конечно».– «Из пулемета бы их, товарищ капитан третьего ранга»,– говорю я. «Вернемся домой – отсидите трое суток на гауптвахте, боцман,– отвечает.– И запомните раз и навсегда: мы не расправляемся с побежденными, мы не варвары». Натаскали фрицев из воды, с крейсера десяток сняли – и пошли в базу с этим товаром...
Крейсер медленно проплывал мимо нас. Махали рукавицами рабочие, а полуденное солнце просвечивало почти до дна желтоватую воду. Мичман Гуляев стоял, вцепившись руками в трос носового обвеса. Может быть, он вспоминал грозное море того далекого военного года, когда вокруг завалившегося набок немецкого крейсера плавали, как поплавки, светловолосые головы фашистских матросов. Может быть, он снова видел, как улыбается Батя на мостике эскадренного миноносца... Или он вспоминал другого Батю, того, который вел в атаку свой маленький корабль и, припав к дальномеру, лихорадочно вычислял путь очередной торпеды. Вокруг вставали белые столбы воды от тяжелых снарядов крейсера, и песок, поднятый со дна, желтыми пятнами расплывался на месте взрыва, а пули крупнокалиберных пулеметов щелкали по стали, разносили иллюминаторы, дырявили тонкие стенки палубных надстроек... Потом черная тень легла на эсминец: прямо над мачтами пронесся желтобрюхий самолет и бросил фугаску. Это прямое попадание унесло половину команды и носовую орудийную башню. Но эсминец жил. Он выпустил последнюю, смертельную для севшего на мель крейсера торпеду – и все было кончено...
Уже открылся горбатый , когда Цератодус наконец собрался сделать несколько снимков нашей шхуны, идущей под всеми парусами. Лейтенант Эльянов сразу согласился и приказал спустить вельбот. Но прибежал Гуляев и долго разносил в пух и прах лейтенанта, а заодно и Цератодуса с его «паршивым, задрипанным «Любителем». Оказалось, что у одной из двух ручных лебедок, предназначенных для спуска шлюпок на воду, испорчен тормоз. А кроме того, из-за нескольких кадров фотопленки приходилось делать сложный маневр – ложиться в дрейф, то есть уравновешивать давление ветра на паруса таким образом, чтобы шхуна не двигалась с места.
После долгих уговоров и препираний мичман все же согласился. Мы разбежались по своим местам и стали по его команде разворачивать в разные стороны массивные бревна гиков, вытягивать шкоты и вязать в нужных местах надежные морские узлы. Положить шхуну в дрейф нам удалось сравнительно легко. Довольный мичман разгуливал по шкафуту и вытирал платочком блестящую от пота плешь.
За каждую лебедку встали четыре человека. Нашей четверке досталась испорченная: Цератодус и Эльянов взялись за левую ручку лебедки, а я и Ким Величко – за правую. Гуляев вынул ломик из зубчатого колеса лебедки, мы дружно навалились и приподняли вельбот над палубой. Теперь он висел, подтянутый системой талей к шлюпбалкам, изогнутым наподобие бивней мамонта. Шлюпбалки развернули – и вельбот повис за бортом. Оставалось медленно и осторожно опустить его на воду.
Я изо всех сил удерживал скользкую, отполированную ладонями рукоятку. Тарахтели зубчатые колеса лебедок, постепенно скрывался за бортом белый вельбот. Сопел, наподобие паровоза, Цератодус, упершись в палубу пятками босых ног. Ким побледнел, и на кончике его носа висела прозрачная, готовая сорваться капля пота.
И вдруг что-то тяжелое грохнулось на палубу. Цератодус упал на Эльянова, и оба покатились к борту – это сорвалась с оси левая ручка лебедки, переломив ржавую предохранительную чеку. Я почувствовал, как подгибаются колени и ноют суставы вытянутых вперед рук под нажимом уцелевшей ручки. Еще мгновенье – и спина переломится, блестящая рукоятка, раскручиваемая тяжестью падающего вельбота, обмолотит меня, как сноп.
Я увидел вдруг, как отпрянул и сел на палубу, заслонив руками лицо, Ким Величко, и услышал испуганный дискант мичмана Гуляева: «Держись!» Потом подломились руки, и прямо на мою грудь обрушился удар. Но больно не было: мне даже показалось, что этот удар не причинил мне никакого вреда, словно кто-то шутя стукнул меня сложенным вдвое полотенцем. Второй удар был еще глуше и неощутимей. Я слышал некоторое время, как весело стучали зубчатые колеса и как звонко шлепнулось о воду брюхо вельбота... Потом кто-то наклонился надо мной и стал трясти. Я почувствовал, как хрустят, сцепляясь, кости в левом плече,– и все куда-то пропало.
По ночам ко мне приходила Лида, сидела на высокой спинке кровати и говорила, глядя сквозь меня: Брось егозить, Володя! Все вздор: ты не герой, и никто не герой. Все притворяются... И мы только притворяемся людьми. На самом деле нас вообще нет. И не было. И не будет. Что такое человек?.. Чело - это эфемерида. Дым. Газ... Есть бесконечность времени и пространства, и по отношению к этой бесконечности человеческая жизнь – ничтожная величина, близкая к нулю. Надо купаться на Рижском взморье, ходить на танцы, не геройствовать и не говорить возвышенные слова... Все вранье... Кар-р-р!
Я просыпался весь в поту. Толстые бинты на груди и на плече казались мне раскаленными. Каждый толчок крови отдавался ноющей болью в перебитой ключице.
За окнами морского госпиталя вспыхивали синие огни электросварки. Там шумел незнакомый город, неизвестные мне люди шли на работу, покупали в магазинах продукты, катались на лодках и речных трамваях по Неве, ездили на Кировские острова и ходили в , будто бы самый вместительный в СССР.
Моя койка стояла у окна. Подложив под спину подушку, я часами смотрел на узкую окраинную улочку, на покрытые суриком борта недостроенных кораблей, окруженные лесами, на торопливых прохожих и желтеющую листву скверика.
Меня часто навещал Толя Замыко, приносил книги, рассказывал о новом училище, куда мы прибыли, объяснял задачки по тригонометрии. По воскресеньям, когда Толя не торопился, мы играли в шахматы, и он нарочно проигрывал. Я злился на него за это: он обещал играть честно – и все равно проигрывал.
Однажды прибежал запыхавшийся Ким Величко и положил на тумбочку пакет с яблоками.
– А Цератодус тогда так и не снял шхуну: сразу на меня полез, хотел морду набить. Он не видал, как меня отбросило рукояткой. Думал, что я нарочно отскочил... А тебя, однако, здорово разделала эта проклятая лебедка! Дубонос вчера сказал Эльянову, что придется тебя списать на «гражданку».
– Ключица почти срослась,– мрачно заметил я.
– Так у тебя ж и ребра поломаны – мне врач сказал.. А кровь горлом уже не идет?
– И не шла... Не было никакой крови!
– Ну, может, и не спишут еще... Даже наверняка не спишут,– сказал Ким и заторопился.– Побегу я... Понимаешь, мне надо одну деваху тут навестить. А Дубонос не пустил в увольнение. Ну вот я и отпросился будто к тебе. Сказал, что посижу с тобой над задачами часа два... Ну, бывай... Мне пора.
В эту ночь я решил, что обязательно встану на ноги.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
