– А где сейчас Ольга?
– В детдоме... Вы разве не знаете?
– Впервые слышу.
– Она только по воскресеньям приходит мать навестить. Постирает, полы вымоет – сама-то Вера Георгиевна не может.
«Теперь ясно, почему Ольга велела звонить только по воскресеньям: стеснялась, что детдомовская. Вот глупая!»
– Смотрю я на вас и думаю, – издалека донесся нудный голос Юрочки. – Что вы из себя представляете? Чего достигли в жизни? Вы ведь ровесник Оленьки?
– Возможно... А вы ее родственник?
– Нет, я всего-навсего сосед. Просто я привязан к ней очень: ведь на глазах моих выросла. Три года ей было, когда я поселился здесь, рядом с Верой Георгиевной. Мать, бывало, уйдет на концерт, а Оленька со мной оставалась. Вот тут, на этот самом ковре, и играла целыми днями. И купал я ее, и гулять водил, и мороженое приносил. У меня ведь тоже ни отца, ни матери... – Юрочка отвернулся, прикрыв рукой глаза, но справился с волнением и продолжал: – Вот так мы и жили. Потом Вера Георгиевна заболела, а я как раз в это время аспирантуру кончал. Врачи, хлопоты, то да се – вот и пришлось Ольгу в детский дом временно поместить. Тем более, что пенсии Вере Георгиевне не хватало. Конечно, она артистка, привыкла жить широко... Одним словом, все заботы на мои плечи легли. То платьишко Оленьке, то книжку, то конфеток отнесешь...
Я постепенно стал проникаться благодарностью к этому странному человеку, но все еще не понимал главного: куда он клонит?
– И любит она меня за это! Ох, как любит! – Юрочка сладко сощурился.
– Я не сомневаюсь, что Ольга вам благодарна, но у меня мало времени.
– Сейчас, сейчас! – заспешил Юрочка. – Дело вот в чем. Вы молоды. Вы ничего не достигли в жизни, у вас нет ни квартиры, ни денег. И никаких перспектив, кроме казармы, на ближайшие пять-шесть лет... Любовь – это очень серьезно и ответственно. Вы ничего не можете предложить Ольге ни в материальном, ни в духовном отношении. Оставьте ее. Не делайте ее несчастной, прошу вас!
– Черта с два! – сказал я. – Она любит меня. Нет, не любит! – замахал руками Юрочка. – все самообман, бред, романтика!
– Вот и хорошо, что романтика.
– Послушайте, Володя, вы, очевидно, не глупый человек, так не заставляйте же меня открывать все карты.
– Какие еще карты?
– Оля любит меня, а не вас. Это серьезно и прочно. Мы поженимся – и она будет счастлива. Я обеспечу ее будущее. У нее талант, Володя! Она без пяти минут Ермолова!
Я молчал некоторое время, потом откровенно расхохотался. Расхохотался прямо в прыгающее лицо, в запотевшие стекла очков...
Добрая старая женщина плачет в телефонную трубку на другом конце провода, и мне все время кажется, что слезы сейчас просочатся из-под мембраны и польются на мое плечо.
– Дорогой Володя! – патетически восклицает, наконец, старая артистка и всхлипывает в последний раз.– Олечка очень расстроилась сегодня и ... Ушла, кажется, совсем. Сказала, что не вернется.
«Пока все в порядке... Видимо, архитектор сел в лужу: не удалось ему свить гнездышко по своим идиотским чертежам»,– думаю я.
– А что там у вас случилось?
– Небольшая неприятность... Юрий Анатольевич допустил некоторым образом бестактность. Он сказал Оле, что вы произвели на него невыгодное впечатление в смысле кругозора и вообще... Уж, вы извините его, пожалуйста. Он понял, что был несправедлив...
О, я легко представил себе эту картину: Юрочка в майке и пижамных брюках, добродетельно посапывающий носом, и Ольга в синем облегающем платье (в нем она была в Эрмитаже), с большим белым бантом в волосах. Они стоят в коридоре, в полумраке.
– Мне никто не звонил? – спрашивает Ольга.
– Пока никто, но вчера у меня был твой мореман.
– Вот как?!
– Да, я пригласил его... Надо же, наконец, узнать, с кем проводит вечера моя воспитанница.
– Надеюсь, он вам понравился?
– Да как тебе сказать?.. Ты, пожалуй, пока еще не поймешь меня правильно. Но этот твой Володя – типичный солдафон, и ничего больше. Никаких интеллектуальных запросов. Он даже не поинтересовался моей библиотекой и ни разу не взглянул на картины. Он битый час стоял по команде «смирно» около кресла и нес несусветную чушь, иногда по привычке выражаясь нецензурно.
– Вы, наверное, оговорились?.. Прийти мог только Витя, а не Володя.
– Он назвался Володей Зотовым, а проверить документы я, к сожалению, не счел удобным... Так вот, я ему говорю...
– Он обещал позвонить сегодня?
– Да... То есть, нет, я отсоветовал ему, поскольку мы вместе с твоей мамой решили, что ты неосторожна в выборе друзей и можешь натворить глупостей... Куда же ты, Оля?.. Олечка!
Я спросил у актрисы адрес детдома, повесил телефонную трубку и пошел в класс дожидаться увольнения.
Толя Замыко становится невыносимым. Глаза у него теперь всегда подернуты маслом, даже на строевых занятиях, а в ящике стола уложены пачки писем, аккуратно перевязанные . Толя не может упиваться посланиями своей Пахточки в одиночестве: ему нужен болельщик. Я подвернулся Толе под руку – и он меня оседлал: целое утро, потея и млея, цитировал мне шепотом наиболее сильные места из эпистолярных упражнений Светочки. Я отзывчивый человек, и это меня чуть не погубило. Письма не блистали стилистическими красотами. Каждая фраза ошарашивала «весомой матерьяльностью и реальной ощутимостью», как пишут литературные критики. «Вчера ходила в кино. Кино так себе. Потом мыла полы. Сегодня была у зубного врача. В Риге сейчас модно носить бакенбарды. А у девушек – вельветовые юбки. Мне тоже одна чувиха обещала достать. Не скучай, мой маленький Цыплак. Тебя целует твой пушистый Котенок».
Я посоветовал Толе отвечать в том же духе и не мудрствовать лукаво. Примерно так: «Вчера был в бане. Попарился что надо. Потом пил квас. Сейчас пойду обедать. Жду ответа, как соловей лета. Твой Цыплак».
– Ты понимаешь,– смущенно сказал Толя.– Это она сама Цыплака придумала. Глупо, конечно, но я ничего не могу поделать.
– Зови ее Курочкой,– ответил я и поспешно удалился на недосягаемое расстояние.
ПОВОРОТ КАЛЕЙДОСКОПА
– Ты ждал меня? – спросила она.
– Нет, я здесь случайно. Просто гулял, хорошая погода, – ответил я, стараясь расшевелить окоченевшие от долгого стояния пальцы ног в узких хромовых ботинках.
Три часа я дежурил у детдома, прочитал от первой до последней страницы «Ленинградскую правду» и «Смену», выкурил полпачки сигарет. Но расчет оказался правильным: Ольга не усидела в опустевшем по случаю выходного дня детском доме и под вечер вышла погулять. И тут я встретил ее.
Мы шли рядом, и я все сбивался, стараясь приспособиться к ее мелкому шагу. Наконец приспособился. Оказывается, мне надо делать один шаг, а ей два. Равновесие было установлено – и я стал подыскивать тему для разговора. В голову, как нарочно, лезла всякая чепуха, и слова не хотели складываться в логические цепи, именуемые предложениями, а существовали каждое само по себе и выскакивали из памяти как раз тогда, когда были нужны.
– Вы любите мечтать? – сказал я, наконец, и меня передернуло от презрения к самому себе.
– Что?
– Мечтать... – упавшим голосом повторил я.
– Когда как... Володя, брось валять дурака! Говори честно, сколько торчал на углу?
– Часа три.
– Это просто сумасшествие! Ты весь синий, сейчас же пойдем греться... И почему это вам валенки на зиму не дают?
Мы зашли в какую-то миниатюрную «забегаловку» под благословенным названием . В углу лязгал и сверкал никелированными боками сложный агрегат, самостоятельно выпекающий пышки. Он выталкивал их из своего гудящего чрева, истекающие маслом и румяные. За стойкой, под сенью расторопных рук буфетчицы, журчали кофейные ручьи.
Мы проели все наличные деньги. Через полчаса я почувствовал, что на ногах у меня есть пальцы: их ломило и корежило. И за эти же полчаса были решены все насущные вопросы.
– Ты плюнь на этого Юрочку! – говорил я.
Мы потом выплатим ему деньги за все его труды. И расписку дадим – пусть не беспокоится.
– А разве он намекал?
– Вот именно – намекал.
– Не о Юрии Анатольевиче речь. Мне маму жалко. Она и нагнуться-то не может, и в магазин сходить некому, и постирать тоже... Я уже все продумала. Надо мне уходить из детдома. До весны недалеко, доучусь в вечерней школе. Буду работать: на мамину пенсию прожить трудно.
– Учиться осталось всего полгода...
– Мне виднее, – ответила Ольга. – Да и что ты понимаешь в нашей гражданской жизни? Ты, наверное, не знаешь даже, сколько стоит .
Я действительно не знал, сколько стоит .
Хрустел снег под ногами; на розовом от заката шпиле Петропавловского собора блестел позолотой окоченевший ангел. Деревья на Дворцовой набережной казались мертвыми, остекленевшими – и не верилось, что весна пробудит их к новой жизни.
Озабоченные отцы семейств несли под мышками туго спеленатые елочки, и я вдруг вспомнил, что через два дня начинается зимний отпуск. Десять дней с Ольгой, десять совершенно свободных дней!
Мы стояли на Литейном мосту. В сумерках горели желтые точки иллюминаторов «Авроры». Я отсчитал восьмой иллюминатор от клюза – там моя койка. Старый легендарный крейсер был моим домом. Я знал его снизу доверху, я не раз драил его стальные палубы, не раз замирал на месте, когда звучала команда: «На флаг и гюйс!.. Смирно!»
Сейчас крейсер живет своей обычной жизнью: возвращаются из города мои товарищи, четко рапортуют, смеются и курят в гальюне. Дневальный высвистывает на сигнальной дудке: «Приготовиться к отбою!»
– Опять Зотов придет позже всех. Каждый раз одно и то же – является минута в минуту, взмыленный,– сердится, наверное, лейтенант Эльянов.
Да, пора возвращаться. «Служба – она штучка тонкая», – говорил дед Василий.
– Мне пора, Оля. Осталось десять минут.
– Здесь так хорошо!.. Мы придем сюда в мае, ладно?
– Обязательно.
– Ну, прощай... И не смей больше на гауптвахту попадать. Ясно, товарищ Зотов?
– Ясно... Бегу.
Я задерживаюсь ровно настолько, сколько надо, чтобы в первый раз поцеловать девушку, которую любишь. Оказывается, надо довольно много времени: как я ни сокращаю путь, как ни хорошо утрамбована тропинка, ведущая через невский лед прямо к , я опаздываю на две минуты.
Но вид у меня, вероятно, такой счастливый и глупый, что Эльянов только хмурится и стучит ногтем по стеклу наручных часов.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), Карасев Сергей Владимирович (КСВ) - архивариус, Горлов Олег Александрович (ОАГ) commander432@mail.ru, ВРИО архивариуса
.jpg)
