Человек флота - Сообщения за 04.01.2009

     Фамилия старлея была Соловьев. Он перехаживал в звании уже полтора года. Это несколько раздражало и отнюдь
не грело сердце. Хотелось обмануть злодейку – судьбу каким-нибудь героическим подвигом. Но совершить подвиг начальнику продовольственной службы бригады подводных лодок достаточно проблематично. Что героического может быть в выписке  накладных и выдаче пайков?
       Конечно, можно было бы нагло сожрать накладные на глазах изумленного японского или американского десанта, скрыв таким образом численность бригады. А потом принять героическую смерть от супостата. И быть отмеченным и причисленным к сонму героев.
       Посмертно. Но это, во-первых, не привлекало. Во-вторых, десант не проявлял желания нападать и высаживаться .
        Оставалось одно – надеяться, что начальство вспомнит и вручит вожделенный приказ.
        Однако, время шло, начальство не вспоминало, а груз взысканий, которых достаточно у любого уважающего себя офицера, не просто рос, а уже давил к земле и заставлял сутулиться.
           Но! Судьба благосклонна к терпеливым.
           -Товарищи! Сегодня мы успешно прошли 12-ю проверку из Москвы за этот месяц.
      Одно плохо – икра кончилась. У кого есть?- спросил начпо на очередном внеочередном совещании. Тишина оглушала. Молчали «штабные», молчали командиры и замы подводных лодок. Молчали даже помощники, у которых обычно есть все. Москва за предыдущие 11 проверок съела и увезла все. В воздухе явственно запахло скандалом. Этот запах очень похож на запах маленького жучка – его в простонародье называют « американская вонючка».
       « ВЫ ЧО! ЕБТЬ!»- включился комбриг. Он выходил свое контр- адмиральское звание в  бесконечных походах в отдаленные точки мирового океана и был чужд дипломатии.
       Это про него ходили ужасные слухи в рядах американских моряков. Якобы, бродит в водах Тихого океана дизельная подводная лодка, на борту которой сущий зверь.
       Он небрит, грязен, с полотенцем вокруг шеи - чирьи замучили- и , к тому же, туг на ухо.
       На любое  проявление морской солидарности при встрече в море у этого монстра один ответ: « Боевая тревога! Торпедная атака!»
       Однажды американский фрегат и лодка с комбригом на борту находились в море в непосредственной близости, так, что морды вероятного противника можно было рассмотреть до таких деталей, как  прыщи и прижженные квасцами бритвенные порезы. Командир фрегата тактично разглядывал Чудо-юдо, появившееся на мостике русской субмарины. Чудо - юдо яростно  и молча сверлило его глазами. Вынести такой взгляд могут разве что лодочные химик или  доктор. Они закаленные.
       Командир фрегата не выдержал, робко взмахнул рукой и неуверенно произнес: - Хелло!
       Комбриг повертел головой, осматриваясь, никого не нашел (сигнальщик прятался за устройством работы дизеля под водой, т.н. «шнорхелем»),и  сурово вопросил  американца: - Это я – х…йло?
       На мостик выбрался старпом лодки в таком же виде, что и комбриг – без знаков различия на плечах и шапке без «краба».
       Командир фрегата растерялся в конец и подписал себе приговор. Он еще шире улыбнулся голливудской улыбкой на все тридцать два зуба и крикнул: - Хелло , рашен!
          -Товарищ комбриг, Вы слышали – х…ево покрашен- возмутился старпом.- Перед походом красились.
        Комбрига больше возмутила голливудская улыбка – у него от большинства зубов, благодаря отечественной стоматологии и лодочной пище , остались гнилые корешки.
       « Боевая тревога! Торпедная атака! – взревел комбриг.
       Командир фрегата понял все кожей, а не ушами, изменился в лице и фрегат, по его команде, бросился наутек.
       - Обосрался, супостат, - констатировал, почесываясь, комбриг, и спустился в центральный.
       И вот сегодня, эта живая легенда просила помощи у него – старлея Соловьева!
         -У меня … есть, - прошелестел Соловьев враз пересохшим от такой удачи языком.
         - Сколько?- вступил начпо.
          - Две банки- доложил Соловьев, и, после паузы, добавил:            - Трехлитровых
         - Неси! Бегом !
           И он побежал.
            Надо сказать, что поселок был невелик - пять домов да три казармы. Женатый народ жил у нас в домах, а неженатый - в «чудильнике».
            Так называлось офицерское общежитие, где коротали ночи молодые лейтенанты и  мичмана. Много чудес видели его стены. Иногда лейтенанты на пару ублажали жену какого-нибудь командира БЧ, находившегося в море. Иногда этот же командир сначала бегал с кортиком за этими лейтенантами по трем этажам, а потом пил с ними «мировую», кляня женское непостоянство и всю их подлую природу. Гарнизон был дружный, почти все общее.
            Иногда здесь пытались убить призового поросенка, но не ножом – подводники люди сентиментальные и не живодеры,- а с помощью взрывчатки или стрельбы из табельного пистолета. Как правило, животное не страдало, и, с визгом выпрыгнув в окно или дверь, возвращалось на родное подсобное хозяйство. Дырки от пуль в стенах, копоть от взрыва ликвидировала стройбригада береговой базы, попутно вставляя выбитые стекла. Раны лечили медики, не сообщая об этом в гарнизонный госпиталь. Клятва Гиппократа, сами понимаете, не противоречит круговой гарнизонной поруке.
      Кстати, кроме свиней на подсобном хозяйстве были и коровы. Семьи с малолетними детьми получали молоко даже в пургу, когда к нам не ходил транспорт «Авача» с продовольствием, и в магазине не было ничего, кроме кукурузного крахмала.
          Стадо в пятнадцать голов  водил по поселку огромный племенной бык Васька.
      Коровы повсюду оставляли круглые лепешки, и мат в них вступивших довольно часто звучал на улицах поселка. Некоторые подводники возвращались домой «на автомате». Это когда голова уже не соображает ничего от огромного количества употребленного спиртного, а ноги идут в нужном направлении. Лепешки играли подлую и коварную роль противопехотных мин. Правда ноги и руки оставались целы, однако и так неважное равновесие убивалось наповал. Для человека, который в этот момент был не гомо сапиенсом, а гомо автоматикусом, так как мозг в процессе ходьбы не участвовал, это было равносильно контрольному выстрелу в голову. Раздавалось мощное, а иногда и дохлое восклицание «Хе!ккк…», звук падения «тяжелого тупого предмета», как пишут в милицейских протоколах, и всякое движение прекращалось.
           Упавшие в лепешку лицом ,как правило, не матерились, а по- детски мирно засыпали в теплом. Страдали, правда, те, кому приходилось доставлять тела домой, и  жены, эти тела обмывающие. Хуже всех, конечно, было их соседям по комнате в «чудильнике». Здесь тело, пришедшее в себя, только утром смывало заскорузлый навоз с физиономии. А в комнате так воняло хлевом, что хотелось замычать самому.
      Соловьев вбежал в подъезд, пулей метнулся на второй этаж, схватил по банке икры в каждую руку и скатился по лестнице. Дверь подъезда, даже при сильном нажатии плечом, не открывалась.
            Соловьев приналег покрепче, упираясь ногой в косяк изо всех сил, и протиснулся в щель.
      На крыльце стояла корова, увлеченно удобряя бетон прямо под козырьком подъезда .Ее глаза были задумчивы и грустны. Соловьев ухватил банки покрепче и совершил роковую ошибку. ОН С РАЗМАХА, ИЗО ВСЕЙ СИЛЫ, НАПОДДАЛ НОГОЙ ПО ТОЩЕМУ КОРОВЬЕМУ ЗАДУ!
            Корова, жалобно мукнув, соскочила с крыльца. Но это «МУ» было не жалобой боли, а вскриком оскорбленной самки. Соловьев понял это, когда огромная туша Васьки с разгона пригвоздила его к двери. Слава Богу, старлей был поджар и застрял МЕЖДУ рогами.
           Бык разошелся не на шутку. Он яростно старался поддеть обидчика кончиком рогов, но  Соловьев был начеку и вертелся, как уж.
            Далее события развивались стремительно. Васька, не достав врага, мотнул головой снизу вверх, и располосовал штанину Соловьева по шву снизу до  самого паха, трепетно остановившись в полутора миллиметрах от мошонки. Пожалел, видимо, неразумного.
            Соловьев, почувствовав  боль и теплую струйку крови, побежавшую по ноге, тоненько завизжал и разбил на голове у быка банку икры. Пока бык, тряся башкой, избавлялся от соленой жижи, попавшей в глаза, старлей, нырнув под рога, бросился бежать. Он бежал очень быстро, продолжая визжать (тоненько), прижав к груди ПОСЛЕДНЮЮ БАНКУ ИКРЫ В БРИГАДЕ и оставляя за собой  икорный след. Васька бежал по этому следу как собака-ищейка, опустив голову, раздувая ноздри и издавая страшный рев.
            Коровы, продолжали жевать жвачку и томно следили за ходом погони.
            Соловьев, в силу своей худобы, явно лидировал. Он прижимал к груди банку с икрой, прижимал, как Знамя части, как мать прижимает дитя. Вид забега портила резво мелькающая голая нога и парусом раздувавшаяся где-то сзади распоротая штанина. Гонка закончилась у дубовых дверей пищеблока, которые Соловьев успел закрыть перед носом Васьки. От удара задрожали стены, но дверь выдержала.
             Утерев пот, заливший глаза, рукавом шинели, старлей обессилено сполз по стене.
            Ноги не держали, все тело била нервная дрожь. Особенно рана беспокоила. А вдруг, гад, самое драгоценное повредил? Однако осмотр и прощупывание успокаивали.
             За дверью столовой продолжал бесноваться Васька, во всю мощь своих бычьих легких, излагая Соловьеву, что он с ним сделает, когда поймает. Свои угрозы он подкреплял мощными ударами в двери. Дрожало все здание. Показав быку дулю в качестве компенсации за пережитый ужас, старлей нашел путь отхода. Все-таки он был намного умнее быка.
             Выбравшись через окно, и в обход, продравшись через стланик, Соловьев добрался до штаба и  ворвался в кабинет комбрига.
           -Вот!- поставил он на стол банку икры.
              В кабинете было человек семь: проверяющий из Москвы,
    лощеный, упитанный и чистенький капраз, комбриг, начпо, начштаба, секретарь парткомиссии и мелкие штабные.
              Все воззрились на это нагло заявленное « Вот».
         Со стенок банки на полированную столешницу стекали медленные грязно-бело-красные потеки, расплываясь на полировке и превращаясь в безобразные лужицы. То ли сперма с кровью, то ли клей БФ с клюквой…
              Такие же лужицы обозначили периметр шинели Соловьева. Икринки сначала скапливались на выпуклостях лейтенантского тела, а затем, набрав критическую массу, нежно, с сочным шлепком ложились на паркет..
        Безобразные пятна слизи, еще недавно бывшие деликатесом, пропитали черное сукно шинели и распущенную штанину, превратившуюся в бесформенный грязный жгут.
        Особенно не по-уставному выглядела бледная, голая волосатая нога с кровоточащей царапиной с внутренней стороны. Зрелище было прегадкое.
           Первым пришел в себя проверяющий. Брезгливо  пожевав губами, и сложив их в трогательную обиженную трубочку, он вопросил вдруг ставшим тонким голоском:
-А где же вторая банка?
           Дело в том, что  москвичам, проверяющим готовность ВМФ к ведению боевых действий, приходилось делиться итогами командировки   с начальником, с кадрами, с коллегами.
        Одной банки явно не хватало. Себе не оставалось. Это было серьезно.
        Проверяющий уже начал искать справку по бригаде, чтобы восстановить часть найденных замечаний, вычеркнутых в честь             икры.
    Комбриг и Начпо первыми поняли возможные масштабы происходящей трагедии.
          Прощай, Академия Генштаба, прощай перевод в     советскую Европу - Прибалтику.                            
          - Соловьев!- голос комбрига заставил дрожать стекла. -В санчасть, быстро, на перевязку.
         -И новенькую фельдшерицу пришли, пусть зайдет, - все же он был мудр, наш комбриг.
      Фельдшерица появилась через секунду после этих слов. Еще раскаты эха блуждали по кабинету, а она – тут как тут. Мистика! Правый рукав халата у нее был закатан до плеча – она была акушером и, очевидно, только что прервала осмотр очередной «подводницкой» жены. Пока воображение присутствующих дорисовывало соблазнительные картины, вызванные этим закатанным рукавом (флагманский штурман  даже прикрыл глаза и затряс головой, отгоняя наваждение), комбриг что-то шепнул ей на ухо. Кивнув и забрав со стола банку с икрой, она удалилась.
             Через несколько минут опаснейшая ситуация была  гениально разрешена. Дело в том, что только в санчасти можно было найти баночки из-под майонеза. Для чего они там использовались, скромно умолчим. Но двенадцать баночек, горлышки которых были заботливо прикрыты вощеной бумагой и перетянуты резиночками, а внутри светился, зернился и переливался нежным цветом рыбный деликатес, благотворно подействовали на настроение москвича. Он опять стал благодушен и спрятал справку по бригаде. При такой упаковке икры хватало. На всех.
            - Вот, чтобы, значится, удобней везти было, и вообще…- вступил начпо. Все закивали головами, делая вид, что упаковка икры в баночки для анализов дело обычное. Такая вот фирменная бригадная упаковка. Проверяющий был зачарован содержанием и форму пропускал через него, а потому напрашивающихся  аналогий не провел. Соловьев появился из санчасти с остекленевшими глазами и медицинской лопаткой в руке – он ей икру в эти баночки перекладывал. Бедняга был чем-то так потрясен, что порывался нарушить субординацию и произнести пару фраз без разрешения. Из состояния « грогги»  его вывел начштаба, объявив выговор за неопрятный внешний вид и выгнав из кабинета с обещанием потом разобраться.
               Иногда неведение лучше знания. Фельдшерица появилась у нас недавно. До нее, в лучших традициях домостроя, к телам женщин гарнизона, особенно в вопросах гинекологии, врачи- мужчины не допускались. На аборты, если позволяли срок и погода, бедняжки отправлялись в Петропавловск, в госпиталь. Те, кому не повезло, были                           вынуждены рожать.
                  И вот, наконец-то, появилась женщина-акушер. Все заинтересованные бросились в санчасть. Весь майонез с прошлого привоза продовольствия (ящик) был раскуплен. Баночки были чисто вымыты, а анализы сданы волнующимися от задержки месячных гарнизонными дамами. Других баночек не было. Кстати, именно во  время перекладки «рыбьих яиц» слесарь бербазы что-то ремонтировал. Воды в городке не было. Ни руки помыть, ни , совершенно верно, баночки.
      Этим и объяснялось внезапное появление медработницы в кабинете комбрига. Жаловаться приходила. Так что, братцы, никакой мистики, суровая проза жизни.
          А что же Соловьев? Да ничего особенного. Он почти не изменился. Ну разве что голова трястись начала, да глаз левый подергивается. Доктор сказал, тик. Но мы думаем, это от жадности. Простить себе не может ту банку, что быку об голову разбил, жлоб. На подсобном хозяйстве он не появляется – видно, боится не сдержаться, чтоб на быка не набросится. Так нет на Ваське той икры, и давно уже..
           Правда, иногда, по пьянке, после второй бутылки, особенно если в компании есть женщины, он ставит ногу на стол, задирает штанину и демонстрирует длинный тонкий шрам на икре. И плачет.  После третьей - расстегивает штаны, спускает их до тощих щиколоток  и показывает , насколько бык не достал до «хозяйства». И снова плачет.
            Его даже пару раз за это били. Во – первых, нечего ноги на стол громоздить. Во-вторых, подумаешь, икра, нашел, о чем плакать. И более ценное люди теряли, и ничего. Той икры в рыбе – как грязи, не стоит она офицерских слез. Вон Коля Бурысов трехлитровую банку спирта разбил, а как держится!
            Бык Васька - тот молодец, обид не помнит, днями у соловьевского подъезда, со всем стадом, стоит. То ли извиниться хочет, то ли поиграть. Люди довольны, в городке чище стало – коровы-то от чудильника не отходят, а он на краю стоит. Только Соловьев недоволен – видите ли, неудобно ему каждый вечер домой через окно первого этажа лазить.
            Ах, да.  Если раньше мы его Соловьем звали, то теперь –Тореадором. Заслужил.
        А звание ему через два месяца все же дали. Когда взыскание сняли за неопрятный внешний вид во время московской проверки. И в другую часть перевели, чтоб быка не раздражал. Хотя знающие люди говорят другое- чтобы про баночки не проболтался.