Моя вахта началась с четырех часов утра, и, следовательно, ей
предстояло выполнить все ответственные совокупные действия, связанные
с торжественным подъемом флага. На всем флоте!
Я поеживался, представляя, что будет свершаться после отчета
секунд за восемь ноль-ноль, да и до того. Приняв вахту, обошел корабль.
Он настораживал особым предпраздничным порядком. Часовые
стояли у флагштока и гюйсштока бодро и подтянуто, подчеркнуто белели
их открахмаленные чехлы на фуражках. Палубу украшали различные
гирлянды флагов расцвечивания. Наружные медные части и
выступы сияли даже в сероватой утренней рани.
Флот выстроился на Большом кронштадтском рейде. В первой шеренге
линейные корабли и наш крейсер, на борту которого держал флаг
командующий флотом.
Поежишься тут — ведь все парадные действия на флагмане будут
немедленно продублированы другими кораблями. Значит, и любые
ошибки тоже — бр-р-р!
За линкорами вытянулся строй эскадренных миноносцев. За ними
застыли на бочках минные заградители и тральщики, далее бригада
подводных лодок и дивизионы торпедных катеров. Особняком стоял
Учебный отряд, в его составе трехтрубные «Аврора» и «Комсомолец».
Ну царь морей, всесильный и вседобрейший Нептун, помогай!
В пять часов утра занялась заря. Сначала выглянула тоненькая
полосочка солнца, осветила дремлющий рейд, а потом оно — солнце —
все, как-то враз, быстро-быстро поднялось из-за горизонта, залило золотистым
своим светом море, корабли, проявило в легкой, еще не рассеявшейся
дымке утреннего тумана форты, гранитные стенки гаваней,
кронштадтские вековые дома и величие Морского собора.
Ветерок чуть-чуть пошевеливал ленточками на бескозырках часовых,
лениво плескались у бортов водяные валики. Все будто говорило
мне: ну что ж, посмотрим, посмотрим!
Стрелки хронометра во всяком случае били прямо по сердцу, стремительно
приближая шесть ноль-ноль — время побудки личного состава.
Не обычной побудки — праздничной, первомайской. За два часа, что
оставались после нее до торжественного подъема флага, на глазах
командующего и всего флота, если так волноваться, вполне концы можно
отдать при абсолютно здоровых внутренностях.
Но есть Нептун, есть вседобрейший владыка морей, океанов и верный
покровитель моряков! Он лишь переоделся в парадную форму нашего
главного боцмана Акима Онуфриевича. С ним-то уж мы все доглядим — и какой-нибудь кончик, наверняка подброшенный чертенком, и
след от ботинка кочегара, выскакивающего подышать свежим воздухом,
и — да мало ли чего может свалиться на голову вахтенному, которому
впервые предстоит командовать торжественным подъемом флага на
Балтийском флоте!
— Не спится, Аким Онуфриевич?
— Э, наше дело таковское-стариковское, товарищ вахтенный начальник,
встаем по-деревенски, с петухом да первым солнышком.
Ничего, старик в настрое.
Пробили две склянки, за ними пошел дорогой сердцу каждого моряка
перезвон по всему рейду.
У рынд, корабельных колоколов, собственные, отличные друг от друга,
голоса. В общем хоре, сливаясь, они возглашают торжественную мелодию
Времени... А, да пусть стрелки хронометра теперь несутся как угорелые
— Акима Онуфриевича и сам комфлот величает, ручкаясь, по имени-отчеству. За знание дела, конечно, прежде всего. А он меня явно подстраховывает,
спасибо ему. Пойте же, рынды! Возвещайте побудку,
серебряные трубы! Помогайте им и вы, боцманские дудки! Зовите к выносу
подвесных коек, к приборке, хотя все и так источает чистоту. Кличьте к
утреннему чаю!
Краснофлотцы высыпали наверх возбужденные, лицами праздничные,
в отглаженном обмундировании первого срока, на слова охотливые,
на шутку восприимчивые — праздник!
— Ого-го, армадка собралась на рейде!
— По Сеньке шапка.
— Знай наших!
— Чужие испугаются!
— Сыпь им по загривку!
Осмотрев готовность корабля, старпом приказал играть «большой
сбор». Звонки и горнист немедленно выполнили приказание, экипаж построился под «три с половиной склянки». Семь часов тридцать минут,
до подъема флага оставалось полчаса.
Поздравляя с праздником, старпом обошел строй команд по левому
и правому шкафутам.
После этого старпом велел, скажем так, сообщить о готовности экипажа
и корабля встретить самого командира.
— Есть сообщить командиру о готовности корабля и построении
команды!
— Ну, сынок, — как-то сбоку, ни для кого не заметно сказал мне
Аким Онуфриевич, — командуй и не боись, главное — не боись, поддержим,
сынок! — Ничего не сказал вроде старый боцман, а я весь преобразился,
честное слово, рапортуя прибывшему командиру.
О! А если бы вы видели его, нашего «капитусю», вы бы пришли
в восхищение! Право, он был самим Аполлоном, как его окрестили сорок
лет назад, куда весовые излишки подевались!
— Есть доложить Командующему флотом о готовности к торжественному
подъему флага.
И они пошли — комфлота и его штаб, съедаемые полуторатыся-
чами пар глаз.
Горнисты проиграли «повестку» — особый сигнал за пятнадцать
минут до того, как замрет весь Балтийский флот! Весь флот... Я остался
один, и если бы не слова Нептуна, произнесенные устами Акима Онуфриевича,
то не знаю я, что было бы...
Сигнальщики взнесли флаг «Д» — «Исполнительный», до торжественного
мгновения — пять минут.
— Товарищ Командующий флотом, до подъема флага пять минут!
— Добро!
Если бы вы видели сомкнутые в одобрении веки глаз Акима Онуфриевича!
— На-а флаг, гюйс, стеньговые флаги и флаги расцвечивания-я!..
При этой команде все — все! — обернулись лицом внутрь корабля
и приняли положение «смирно!».
Склянки отбили восемь ноль-ноль.
— Фла-аг, гюй-с, стеньговые флаги-и и флаги расцвечивания-я —
поднять!
На других кораблях отрепетировали наши сигналы и команды.
Грянул могучий гимн.
— Вольно!
— Во-о-льно-о!
Строй распущен, вахта окончена. В кают-компании отменный чай и
праздничные разговоры с перспективами. Они вырисовывались весьма
заманчиво, ибо:
начальство бодрствовало,
приветствовало,
принимало пищу,
рассматривало дела,
отбывало, прибывало и присутствовало.
А это о многом говорило. И мы привыкли изъясняться с ним по
однофлажному своду сигналов: «Есть быть готовым!»
Мы, молодые «Петьки», вместе с практическим опытом моряка набирались
и просто житейской мудрости.
Флаг Командующего на крейсере — дело почетное, но и очень хлопотное.
Взять лишь одно размещение штаба по каютам. Понятно, что
тесниться приходилось нам и старшинам, но, теснясь, мы приглядывались
к владельцам более комфортабельных кают — старшим специалистам.
Их не теснили вовсе не из-за срока службы. Они были уже умудрены
житейским практическим опытом, поэтому квартирьеры от штаба,
натолкнувшись на эту «мудрость», пасовали перед нею. Разве переместишь,
допустим, штурмана, если у него в каюте установлен специальный
рундук для хранения хронометров, или подвинешь артиллериста,
когда у него под боком специальное переговорное устройство
с постом управления стрельбой, а переборка в каюте инженер-механика
увешана манометрами во главе с сияющим обрамлением, но бездействующим
кренометром?
Умудряясь, мы обтесывались и внешне. Научились носить тужурки
со стоячими твердыми воротничками с отворотами, по-флотски это называлось
«с лисилями». Черная бабочка или длинный галстук—тоже
не мешали крутить шеей, как еще совсем недавно, а прочно слились с
выступающей вперед грудью. В теплые дни было модно сочетание двух
классических цветов — брюки белые, тужурка черная. Касторовые фуражки
шились «под адмирала Того», их тульи были почти прямыми.
Костя Овчинников, храня в душе пристрастие к подводным лодкам,
принципиально носил фуражку «под адмирала Джелико». У этой формы
фуражки тулья, напротив, взлетала, как горнолыжный трамплин,
поддерживаемый кожаным козырьком «от уха до уха». Шинель —
не длиннее сорока сантиметров до палубы. На шее — белое кашне, перчатки,
разумеется, тонкой кожи. Ну чем не бывалые моряки? Тем паче
что пройдена самостоятельная практика командования и управления
кораблем. Пока, правда, лишь приданным крейсеру небольшим буксиром,
напоминавшим известный нам «водолей». Этот буксир однажды
уже списали, но наши умельцы изъяли его из кладбищенских объятий и
поставили вновь на ноги. Нашел чем хвастать — командованием такой
рухлядью? Не скажите, рухлядь-то рухлядь, а мы по очереди выводили
наш буксир в море, швартовались и отшвартовывались, буксировали
баржи и шлюпки, возили грузы, доставляли порученцев из штаба и даже
иногда небольшое и некапризное начальство. Без опеки старших мы
учились на буксире «Западный» принимать решения и, следовательно,
в полной мере уметь отвечать за них. Честь и хвала за то славному
восстановленному кораблю обеспечения!
Однажды буксир «Западный» под моим командованием держался
неподалеку от крейсера в Лужской губе. После «адмиральского часа»
сигнальщиком был принят семафор: «По получению сего сняться, идти
Ленинград, принять борт артистов, доставить флагман. Как поняли?»
Правильно поняли: боевым тревогам приходил конец, за ними наступает
отдых, да еще с настоящими артистами.
Полный штиль, солнце, щедрое не по-северному, голубое, без единого
барашка небо — все давало определение погоде как чудесной. В ее
ласковых объятиях мы и погребли ходко в Ленинград и догребли до него без приключений. Им суждено было начаться поздним утром, когда
буксир «Западный» от острия носа до кромки кормы был облеплен
жизнерадостными, неумолкающими людьми в непривычно живописной
для моряков штатской одежде.
— Ой, посмотрите... как красиво — волны, будто серая каракульча,
не правда ли, товарищ капитан?
— А еще красивее, это — вне сравнений, — надо же мне было держать
марку.
— О море, море...
— Кто-то очень умный придумал этот наш поход, это так романтично,
вы не согласны, товарищ капитан?
— Вне сомнений.
На «плавучке» меня осведомили, что по прогнозу ветер ожидается
до четырех баллов, не более. Ничего страшного, выход в море даже на
таких типах кораблей, как «Западный», разрешен, и сомнений у меня
никаких не было. Задание командования выполним.
Почти до самого Кронштадта до моего «мостика» доносились шутки
о всяких «лужах», неслись вопросы о том, что виднеется справа или
слева, взрывы хохота и такие же приветственные взвизги, которые, помните,
доносились до ушей деда, отца и самого папаши Гроссмана при
заходе их кораблей на благословенный остров.
Ветер меж тем посвежел, исчез в нанесенных им тучах петергофский
берег. А что же будет, когда выйдем за боны Большого кронштадтского
рейда? Там ведь волны выше метра. Это немного, к тому же после
обеда ветер, как правило, в этих местах «скисал». Все это так, если не
принимать во внимание категорию пассажиров — артисты...
На мой запрос Кронштадт семафором ответил, что ухудшение погоды
не предвидится.
Столь благоприятное известие на пассажиров, понятно, не распространялось,
а они явно начали скучнеть, скажем так. После Шепелевского
маяка ветер дошел до пяти баллов. «Западный» крутило как хотело.
Я мечтал о дожде, который помог бы хоть немного сбить волну и тем самым
уменьшить качку. Краснофлотцы перевязывали некоторым пассажирам
животы полотенцами. Пол при этом во внимание не принимался.
Никто не думал о гроссмановском вызове на аплодисменты.
He-помогал ни настоящий флотский чай, ни черные сухари к нему, как
средства против укачивания. Гостей стали укладывать впритык друг
к другу на юте буксира.
— О боже мой, что же это такое!
— Да как вы осмелились, капитан, толкнуть нас на такое?
— Я буду жаловаться, имейте это в виду, у меня в вашем... э... э...
Инстанция выше меня не была выговорена по вполне понятной и
простой причине, происходящей при морской болезни. Буксир швыряло,
темень охватила его. Я приказал сбросить ход до малого. Мы кое-как пробирались по определенному для плавания фарватеру... Неужели
не могли обойтись собственной самодеятельностью, черт возьми, дернула
кого-то нечистая придумать...
Прошу вас, вы слышите, товарищ капитан? Э... э... э...
— Мой... э... Мой го... голос, неужели он не понимает, бездушный
человек?
Это все адресовалось ко мне, но я понимал, клянусь, милые мои пассажирки
и пассажиры, но — море...
Около девяти вечера подошли, наконец, к крейсеру и, за неспособностью
гостей подняться на борт по трапу, передали их на талях прямо в
лазарет.
Я ожидал факельного «фитиля», и он явился ко мне в образе букетика
полевых цветов, собранного артистками во время прогулки на берегу,
к букету были приложены нематериальные, но запоминающиеся
поцелуи. В обратном пути к Ленинграду нас сопровождала преотличная
погода и очень веселое настроение с двух сторон.
А в сентябре на борт крейсера прибыл Эрнст Тельман.
Тогда громкоголосого вождя немецкого рабочего класса, кажется,
мы знали наизусть. Его стремительное, крупное и крепкое тело, большую
светлую голову, покрытую фуражкой какого-то четырехугольного
покроя, сильные борцовские руки. Знали, а вот обмишулились, хотя и
готовились к этой церемонии заранее, — еле-еле натянули на него почетную
матросскую голландку... Натягивали мы с... Ленькой Городецким,
входившим в состав сопровождающий Тельмана делегации.
— Ты не представляешь, что это за человек, — успел шепнуть
Ленька.
— Нет, дорогие советские друзья, — будто подхватил Ленькин шепот
Тельман, — это вы не представляете, какое гигантское свершение
вами сделано и делается. Вашими руками и головами, увенчанными
в одном случае такими вот бескозырками, какую вы только что вручили
мне, в другом — рабочими кепками... Будьте же всегда здоровы и сильны
на страх империалистам и радость трудящимся во всем мире!
— Ура-а!
— Ура-а!
— Ура-а-а!
Наши глотки поддержал небольшой рабочий оркестрик из тельмановской
делегации. Бодрый марш был подхвачен нашими песенниками,
на ходу переделав его в строевую флотскую песню. Она разнеслась по
рейду:
С девчонкой прощался моряк молодой...
Тамбур-мажор, чуть отдалившись от своего оркестрика, сумел
слить его звучание со стихийным хором.
— Ну и порадовали вы товарища Тельмана и его друзей. Молодцы,
товарищи военморы. Товарищ Мышкйн, когда прознает, может, и простит
тебя за отрыв от нашего рабочего коллектива, — почти официально
объявил мне благодарность и укорил Ленька.
— Ну как вы там? Завод? Дядя Вася? Товарищ Мышкин...
— А че, — все еще официальничая, но явно отходя, сказал Ленька.
— Да понятно, что я не мышь, а ты не крупа. Тут видишь
ли какое дело: пролетарская солидарность, говорит товарищ Мышкин, явление само по себе прекрасное, но лишь на нее нам уповать нельзя.
Нельзя, империализм, потерпев ряд поражений, активизируется и собирает
новые силы, так что мы у себя, а вы уж тут, как это по-вашему
говорится?..
— На-товсь! — машинально ответил я, пораженный никогда ранее
не замечаемой за Ленькой пролетарской наступательностью.
— Во-во, именно.
Вообще, важничая немного и рассуждениями, и участием в такой
важной и почетной делегации, Ленька все-таки через край не хватал,
и мы расстались дружески, почти клятвенно пообещав быть «на-товсь!»
каждому на своем месте.
Непросто достигается это положение полной и наивысшей готовности.
Все вроде бы усвоил, ко всему приноровился, познал, чувствуешь,
как и что, и, образно говоря, мысленно переводишь сам себя из разряда
«Петек» в ряды «Петров» — в классные специалисты. Радостно это сознание
собственной силы, подступающий момент, когда из одного качества
свершишь бросок в другое.
И вот он, этот момент, вроде пришел к тебе: кончается вахта и боковое
зрение выхватывает подходящую к рубке фигуру старшего помощника
Куприяна Марковича. Старпом давным-давно, по его собственному
признанию, отказался подстраховывать и помогать тебе в повседневно-организационном несении службы. Значит, поверил в твои силы и
знания, убедился в твоей самостоятельности. А зачем тогда идет? Будем
думать, что для того, чтобы заполнить лишнюю строчку в служебной
аттестации. Положительную строчку, ибо вахта проведена — откинем
ненужную сейчас скромность — отменно... Да вот и сам старпом не
сдерживается и говорит кому-то в пространство... Наш Куприян Маркович
не придира какой-нибудь и не зануда, он справедлив, в высшей степени
порядочен и сдержан до чрезвычайности. В случае гнева или восхищения
действиями подчиненных он... Да что там говорить, давайте
послушаем его самого:
— Гриша...
Я не ослышался, он сказал имя? Вы тоже слышали? Но ведь это же
не к добру: точно никто не знал, кто подразумевается в старпомовском
обращении. Приблизительно два года назад сам Куприян Маркович
имел огромнейший фитиль от крупного начальства, с тех пор и
стал так адресоваться в пространство наш старпом, если речь шла о выговоре.
— Гриша... и это заведение, именуемое верхней палубой боевого
корабля, а не площадка вторичного сырья, которую я возглавляю? —
спросив самого себя, старпом добавлял: — Море, море, ты высохнешь,
если так будут относиться к тебе те, кто именует себя моряками. Ты высохнешь,
а на освободившейся поверхности, удобренной и с нашей палубы,
создадут колхозы по обработке земли...
Такой монолог, как вы поняли, камня на камне не оставляет от
только что высказанных мыслей о повышении. И пусть недосмотр по
палубе не является нарушением, которое может нанести кораблю значительный
урон, — все равно сдающему вахту пока что рано думать
о «Петре».
Справедливо? Может быть, но все едино — обидно. Хочется совершить
в доказательство обратного что-то такое, отчего старпом бы взял
свои слова назад. А что? Ведь корабль в регламентном походе, а он заранее
обдуман и расписан до мелочей — от общего расхода угля и мазута
до дрожжей и горчицы. Не изобретать же бархотки для стирания пыли
в кают-компании, отделанной после сурового наказа наркома под
«птичий глаз».
Что же делать?
Уповать на старого Нептуна, он не оставит своими милостями, ниспослав,
например, осенние маневры с присутствием на них самого народного
комиссара по военным и морским делам товарища Клима Ворошилова.
Лихой полководец, революционер и вечный боец, нарком, сменив
общевойсковое обмундирование на строгую военно-морскую форму и
тем самым подчеркнув значение флота, прибудет в Кронштадт и
устроит тщательную проверку всему — базе, кораблям и наверняка
нам, молодым командирам.