Видеодневник инноваций
Подлодки Корабли Карта присутствия ВМФ Рейтинг ВМФ России и США Военная ипотека условия
Баннер
Импортозамещение в судостроении

Как "Северная верфь"
решила вопросы
импортозамещения

Поиск на сайте

Раннее детство

В метрической книге села Липовка Ардатовского уезда Симбирской гу­бернии записано: «1863-го года августа 3-го дня рожден, того же августа 10-го дня крещен Алексий — сын помещика сельца Висяга Николая Александ­ровича Крылова и законной жены его Софии Викторовны, оба первобрачные и православные. Воспреемниками были вдова гвардии полковника Мария Ми­хайловна Крылова и сын Наталии Александровны деревни Калифорнии Алек­сандр Иванович Крылов, которому фамилия однако не Крылов, а Тюбукин».

Кажется, только Л. Н. Толстой помнил, как его крестили, когда ему было три дня отроду, я же с этой записью ознакомился лет через 25, когда мне по­надобилась метрическая выпись для вступления в брак.

Мне тогда рассказали, что в Липовку был только что посвящен молодой поп, и я был первый, кого он крестил. Так как бабушка Мария Михайловна все церковные службы и обряды знала лучше любого попа, то она ему все время подсказывала, что надо делать, какие молитвы читать, как и когда в купели на воде маслом чертить крестики и т. п., чем приводила в немалое смущение молодого попика.

Рассказывали также, что Александр Иванович, которому тогда было 18 лет, по рассеянности, подобно многим другим, хотя и плюнул на сатану, но дунул на меня, ребенка, за что от общей нашей бабушки Марии Михайловны боль­шой похвалы не заслужил.

Как бы то ни было, делая свою первую метрическую запись, смущенный попик измыслил необыкновенное сословное положение Александра Ивановича и, перепутав его фамилию, чтобы не перечеркивать, исправил эту ошибку той своеобразной оговоркой, за которую мне через 25 лет пришлось дать диако-ну Андреевского собора красненькую (10 руб.), чтобы рассеять его «сумления» о метрической выписи и ускорить оглашение.

Какое же самое раннее воспоминание в моей жизни и к какому возрасту оно относится?

В начале лета 1866 г., с введением земства, мой отец, бывший до того вре­мени мировым посредником (первого призыва) и живший в деревне Висяга, за­нял по выборам должность председателя Алатырской земской управы и пере­ехал в г. Алатырь.

Был в то время в Алатыре, да и много лет спустя, сапожник Алексей Ни-лыч и сделал он мне первые мои сапоги с голенищами по колено. Был у нас кучер Петр, купил он себе на базаре сапоги, и вот, играя во дворе, я увидал, как Петр подошел к лагуну с дегтем, взял мазилку и густо вымазал дегтем свои новые сапоги.

Конечно, не успел Петр отойти от лагуна, как мазилка уже была в моих руках, и я свои сапоги вымазал еще гуще, чем Петр, и пошел в комнаты похвалиться перед родителями. Результат оказался неожиданный, и я хорошо его запомнил: мой отец взял меня левой рукой за правую ногу, поднял голо­вой вниз, а правой рукой нашлепал по тому месту, откуда ноги растут, пригова­ривая: «Не обезьянничай, не обезьянничай».

Мне в то время было, вероятно, немного меньше трех лет, и хотя я плохо понял, что значит «не обезьянничай», но с тех пор я комнатных сапог дег­тем не мазал.

Второе воспоминание, дату которого впоследствии я еще точнее не мог устано­вить, относится к августу 1867 г., т. е. когда мне только что минуло четыре года.

В 1867 г. была Всемирная выставка в Париже; на нее поехала вместе с моей матерью и добрая знакомая Дарья Леонтьевна Кирмалова. Меня перед этим отвезли в Казань к бабушке Марии Ивановне Ляпуновой; так вот я совер­шенно отчетливо помню, как, выйдя на улицу с младшим братом моей матери Николаем Ляпуновым, которому тогда было лет 12, мы увидали, что навстречу едут на извозчике мой отец и моя мать, и мы побежали домой с криками: «Сонечка едет, Сонечка едет», так как, кажется, я лет до семи свою мать, подра­жая взрослым, звал Сонечка, а не мама.

С пяти лет воспоминания, по-видимому, идут в более или менее связной по­следовательности, локализация их по времени становится точнее, ибо они при­урочиваются или к собственному возрасту, или к событиям внешнего мира.

Кроме меня у моих родителей детей не было. Отец был постоянно занят и был, вероятно, в частых разъездах. Матери моей в то время было 22 года, с нами вместе жили младшие ее сестры, сперва Елизавета, а потом Александра Викто­ровны; последняя и начала меня учить: читать, писать, молитвам, священной исто­рии и французскому языку.

Судя по дошедшим до меня рассказам, молодая мать и еще более молодые тетки баловали меня беспредельно; мальчик я, видимо, был резвый, в шалостях мало стеснялся, так что более солидного возраста родственницы пророчили, что из меня вырастет разбойник и что, подобно моему троюродному-деду Валери­ану Гавриловичу Ермолову, буду я по большим дорогам грабить.

Когда мне минуло пять лет, то, к ужасу моих молодых тетушек и матери, отец подарил мне по его заказу за 75 копеек сделанный настоящий маленький топор, сталью наваренный, остро отточенный, который и стал моей единствен­ной игрушкой. Я прекрасно помню, что в моей комнате всегда лежала плаха дров, обыкновенно березовая, которую я мог рубить всласть. Дрова в то время были длиною в сажень, продавались кубами по три рубля за кубическую са­жень (это я знал уже и тогда), плахи были толстые (вершка по три), и я немало торжествовал, когда мне удавалось после долгой возни перерубить такую пла­ху пополам, усыпав щепою всю комнату.

Должно быть, с топором у меня дело шло гораздо спорее, чем с букварем, так как мне врезался в память упрек Александры Викторовны:

— Вот Маша уже бегло читает, а ты все на складах сидишь — и мой на это ответ:

— Маше-то шесть лет, а мне всего пять.

Здесь невольно вспоминается рассказ о моем отце, которого попросили взять Александру Викторовну из Нижегородского института, где она кончала курс и кон­чила с шифром(1).

Как я уже упоминал, мой отец в то время был председателем Алатырской земской управы, помещик, владелец прекрасной старинной усадьбы и шестисот десятин превосходнейшей земли. Ездил он ежегодно, подобно другим помещи­кам, в Нижний на ярмарку закупать годичный запас провизии. У других, ко­нечно, это делалось так, что барин ехал в крытом тарантасе или коляске, а от­дельно шли возы с закупленным в сопровождении бурмистра или старосты.

Но у отца были свои привычки и свои взгляды. Ездил он на ярмарку, как всегда, без кучера, на громадном сноповозном рыдване. В рыдван впрягалась тройка лошадей, отец захватывал с собой изрядное количество кож и веревок. Рыдван этот был на железном ходу, взятом от прадедовской кареты работы какого-то венского мастера, а потому неизносимым.

Так вот в день выпуска произошло следующее: в переполненный каретами и колясками парадный институтский двор въезжает запряженный тройкой от­личных лошадей рыдван, нагруженный верхом, закрытый черными кожами и на совесть обвязанный веревками.

Рыдваном правил рослый, широкоплечий, обросший окладистой черной боро­дой мужчина в смушковой папахе и казацком бешмете, перепоясанном верш-ковой ширины сыромятным ремнем. На этом ремне у левого бока висела полуаршинной длины желтой кожи кобура, из которой спереди блестела руко­ятка громадного револьвера.

Не обращая внимания на крики швейцара, отец на рыдване подкатил прямо к парадному подъезду, соскочил с облучка и вручил изумленному швейцару карточку:

Николай Александрович КРЫЛОВ

Председатель Алатырской земской управы Заместитель
уездного предводителя дворянства


Подав письмо на имя начальницы института, он заявил, что приехал за деви­цей Ляпуновой.

Когда девица Ляпунова вышла к нему, он ей сказал:

— Поедемте, Сонечка вас в Алатыре давно ждет, — потом подставил ей ловко левое колено, правую ладонь, весьма напоминавшую медвежью лапу, и, слегка поддерживая левой рукой, вскинул как перышко на верх полутора-саженной высоты рыдвана; после этого вскочил сам, разобрал вожжи, гикнул и был таков. Девица Ляпунова и опомниться не успела.

Много лет ходил об этом рассказ по Нижегородской губернии, и многие спра­шивали:

— Да что он — потомок Стеньки Разина или внук Емельки Пугачева? А он обычно говаривал:

— Если Александра Викторовна будет жить с нами, то ее институтские за­машки и привычки надо из нее вырвать так, как вырывают зуб, — с корнем, единым махом.

Я упомянул отцовский револьвер в желтой кобуре. Этот револьвер в 1905 г., когда частным лицам было запрещено без особого разрешения иметь оружие, отец подарил мне, так как я был тогда в чине полковника, заведывал Опыто-вым бассейном, т. е. был начальником отдельной части и имел целый арсенал всякой всячины. Револьвер этот мастера Blanchard'a в Париже был куплен отцом в 1857 г. после того, как в Муромском лесу к нему пристали двое татар и шли рядом с возом, все щупая, что на возу; они отстали лишь, когда случайно из боковой дороги выехала артель крестьян-дровосеков:

— Ну, купец, счастлив твой бог, что ты нас повстречал, гнил бы ты в овраге, ведь это были Ахметка и Абдулка — разбойники ведомые.

С тех пор, куда бы ни ездил отец на лошадях, он с этим револьвером не разлучался; я еще в детстве помню, что он показывал другим, как надо носить револьвер на левом боку рукояткой вперед, чтобы выхватить моментально и пулю всадить не целясь, со вскидки, что он и проделывал мастерски.

В саду для этих упражнений был сделан валик, к которому ставился мешок с сеном и мишенью.

Кстати о Пугачеве. Мой отец родился в 1830 г. и, будучи мальчиком, знал еще тех почтенных старцев, которые в молодости видели Пугачева и помнили его поход через Симбирскую губернию до с. Исы Пензенской губернии. В числе этих старцев был и дед отца, Михаил Федорович Филатов, умерший в 1857 г., 98 лет, вспоминавший, как вся семья Филатовых с конвоем из псарей, охотни­ков и доезжачих скрывалась в Засурских лесах.

Отец любил рассказывать то, что слыхал от этих стариков. У меня с дет­ства врезался в память такой рассказ. Идя походом из Казани на Пензу, Пуга­чев взял Алатырь. Прежде всего он велел отрубить голову городничему, а на утро следующего дня согнать народ в собор приносить присягу.

Собрался народ, собор переполнен, только посередине дорожка оставлена, цар­ские двери в алтарь отворены. Вошел Пугачев и, не снимая шапки, прошел прямо в алтарь и сел на престол; весь народ, как увидел это, так и упал на колени — ясное дело, что истинный царь; тут же все и присягу приняли, а по­сле присяги народу «Милостивый манифест» читали.

Мне, в то время пяти- или шестилетнему мальчику, также казалось, что если человек вошел в церковь в шапке, прошел через царские двери, сел на пре­стол, то, конечно, — царь, и я не понимал только, почему его зовут Пугачев.

«Милостивый манифест» мне много лет спустя довелось прочесть в «Русской старине», где он был напечатан через сто лет после Пугачевского бунта; я помню начинался он так: «Жалую вас и крестом, и бородою, и волею, и землею, и угодья­ми, и лесами, и лугами, и рыбными ловлями, и всем беспошлинно и безданно...».

Понятно, что такой манифест навеки врезался в память тех крестьян, кото­рые слышали его чтение и передавали из поколения в поколение. Этот мани­фест, всего в несколько строк, не чета был Филаретовскому в восемь страниц от 19 февраля 1861 г.

Дом бабушки Марии Михайловны был в Алатыре на Троицкой улице, как раз напротив колокольни Троицкого монастыря.

Собственно на усадьбе было два дома: в одном, в комнатах, выходивших на улицу, помещалась управа — туда мне нельзя было ходить до обеда, ибо про­исходило какое-то «присутствие», а в задних комнатах была столовая, спальни, детская. В другом доме жила бабушка Мария Михайловна и старушки: Анна Петровна Скобеева, Марья и Ольга Андреевны Ивановы.

Скобеева умерла в глубокой старости, когда я был уже офицером, поэтому я ее и помнил; старушек же Ивановых запомнил с детства потому, что по просьбе бабушки ее родственник, богатый помещик Федор Иванович Топорнин, привез из Москвы и подарил Марье Андреевне швейную машинку; в то вре­мя это была такая диковинка, что чуть ли не весь город перебывал, чтобы посмотреть невиданную вещь, и я частенько бегал к Марье Андреевне подивиться, как это машинка сама шьет, когда ногой только колесо вертят.

В Троицком монастыре был в то время архимандрит Авраамий, пользовав­шийся большим уважением в Алатыре и в округе.

Конечно, у него было множество поклонниц и в их числе наиболее знат­ные и старые: Настасья Петровна Новосильцева, моя бабушка Мария Михай­ловна Крылова, дальняя родственница знаменитого генерала Елизавета Гаврилов­на Ермолова и Анна Петровна Демидова; вероятно, были и многие другие, но я их не запомнил.

Отец архимандрит удостаивал по временам принимать трапезу от своих по­читательниц, соблюдая, впрочем, строгую очередь. Понятно, что старицы одна перед другой старались получше угостить батюшку. Трапеза обставлялась тор­жественно, приглашались почетнейшие граждане города и, конечно, старицы. Само собой разумеется, готовился чисто рыбный стол, а в Суре в то время рыбы было вдоволь, аршинная стерлядь весом фунтов в десять стоила два рубля и особенный редкостью не считалась.

Вот по поводу этих-то трапез я два раза сыграл злую шалость; в по­следней я признался лишь через 25 лет, будучи уже профессором Морской ака­демии.

Как сейчас помню, на сладкое у бабушки готовилось лимонное желе, кото­рое особенно любил батюшка. Желе это готовилось на «рыбьем клею», т. е. «веществе постном», но рыбий клей требовал какого-то искусства в приготов­лении, а то желе выходило тусклым. И вот в одной лавке появился привезен­ный из Нижнего «очищенный рыбий клей», называемый «желатин». Стала ба­бушка готовить желе на желатине, и выходило оно на редкость чистое и про­зрачное.

Изготовила и моя мать как-то у нас на сладкое такое желе и зашел у нее разговор с отцом:

— Знаешь ли ты, Сонечка, что такое желатин, на котором ты готовишь желе и которым маменька угощает Авраамия?

— Знаю, очищенный рыбий клей.

— Вот то-то что нет, вернее бы сказать, очищенный столярный клей, дела­ют его из телячьих ножек, телячьей головки и пр. Одним словом, это как бы очищенный и засушенный телячий студень, так что хорошо маменька архиман­дрита-то своего скоромит.

Слова эти мне запомнились, и я, видимо, решил свои познания проявить и действительно проявил.

Как-то подали на одном из торжественных обедов знаменитое желе, пробрался я в столовую и прямо к бабушке:

— Бабушка, бабушка, а знаете вы, что такое желатин, на котором желе де­лается?

— Зачем тебе? Это — очищенный рыбий клей.

— Вот и нет, папа сказал, что его из телячьих ножек делают и что он скоромный и батюшка оскоромился.

Эффект был поразительный, ему бы позавидовал сам Gavarni для "Enfant terrible" Меня за проявление химических познаний обещали высечь, но как-то дело обошлось.

Вторая шалость была злостная, учинил я ее, когда мне было лет шесть. Знал я, что батюшка Авраамий любит разварного судака и притом непре­менно голову.

Сура на большей части своего протяжения течет песками, и судаки в ней во­дились и по величине, и по вкусу редкостные (недаром судак по-немецки San­der — песчаником зовется). Вот и выследил я, что у бабушки на кухне боль­шой обед для батюшки готовится и по обыкновению громадный разварной судак.

Выложила кухарка Марья-мордовка судака на блюдо, обложила всякой вся­чиной — только соусом полить и на стол нести; а я заранее чуть не целый карман громадных черных тараканов заготовил. Вышла Марья из кухни, я мигом и насовал этих тараканов в судачью голову — и под жабры, и под тумак (язык), одним словом, куда только можно было. После этого принял самый невинный вид и жду, что дальше будет.

Понесла Марья судака в столовую, я насторожился; вдруг слышу какое-то смятение, ахи, охи; я предпочел не дожидаться конца и удрал в наш дом, в свою комнату.

Был мне затем учинен допрос:

— Сознавайся, ты тараканов насажал?

— Никаких тараканов не видел и даже не знаю, о чем спрашиваете.

За неимением прямых улик я был оставлен в сильном подозрении, но на­казанию не подвергся.

Только лет через двадцать пять, когда бабушке минуло 90 лет и съехались родные ее поздравлять, я сознался, что тараканы были моих рук дело. Среди присутствовавших были старики, которые знаменитый обед помнили, а кто из них был помудрее, те говорили:

— Я тогда же говорил, что виноват ты или не виноват, а выпороть тебя следовало — видели, как ты на кухне вертелся.

(1) Шифр — награда ученицам: вензель в виде нагрудного знака с инициалами царицы.

Вперед
Оглавление
Назад


Главное за неделю