Как уже отмечалось, офицерский коллектив училища вовсе не ограничивался тремя замечательными людьми, чьи образы я принялся фиксировать на бумаге своими несовершенными средствами.
Естественно, среди не одной сотни так называемых «строевых» офицеров и офицеров-преподавателей несомненно были незаурядные личности. Одним из таких людей, окружённых курсантскими легендами, был начальник цикла, а затем и кафедры иностранных языков – подполковник Гриштинский.
Представьте себе в советской морской форме среднего роста симпатичного белокурого английского аристократа (с непременными коротко стриженными усиками), обладающего безукоризненными манерами и бегло говорящего на основных европейских языках, – это и будет герой нашего отступления от основной темы повествования. При таком начальнике все (или почти все) «англичанки» не только щебетали по-иноземному (что в те времена было редкостью) и умели толково преподавать, но и внешне являлись умопомрачительными красавицами. Поскольку остальной преподавательский люд (из числа «гражданских», не говоря уж об офицерах) был представлен, в основном, особями мужского пола, отмеченный эффект умопомрачения при виде проходящих преподавательниц английского можно было наблюдать в явном виде на любой перемене – по направлению восхищённых мальчишеских взглядов.
Впрочем, я опять уклонился даже от побочной тропы своего повествования.
Но, чтобы уж завершить эту приятную для меня тему, напомню, что экзамен по иностранному языку на аттестат зрелости мы сдавали без употребления русских слов. Потом всё это забылось (за ненадобностью), но те, кто столкнулся с необходимостью «спикать», спустя много лет непонятным образом обнаружили у себя определённые скрытые возможности...
Все эти данные я привожу в качестве материала для размышлений о связи внешнего вида людей и их внутреннего содержания, так что читатель может самостоятельно сопоставить мои наблюдения с собственным жизненным опытом.
Ну а теперь самая пора вернуться к легендам о подполковнике Гриштинском (у меня язык не поворачивается называть его Костей, как это было в рассказе Ивана Сергеевича). В этих легендах говорилось, что начальник кафедры во время войны был в Италии в составе советской миссии по разделу трофейного флота, «охмурил» там принцессу и с большим трудом был возвращён начальством на родную землю. Глядя на живого «аристократа» и его сотрудниц, всему этому трудно было не поверить.
А потом начальник кафедры иностранных языков исчез из училища. Исчез и исчез, мало ли кого переводят по службе, не ставя об этом в известность курсантов...
И вот, спустя десяток лет после недоброй памяти пятидесятого года, я оказался зимой в отпуске в Ленинграде в гостях у своего друга и родственника – Юры Назарова, который в это время учился в Военно-морской академии. Нетрудно сообразить, что такой отпуск обязательно должен был включать посещение бывшими отличниками Ивана Сергеевича. Стыдиться нам перед своим командиром вроде было нечего: к этому времени оба мы стали капитанами 3 ранга и имели стандартно ясные служебные перспективы, не омрачённые особыми «прогарами». Я ничего не стану писать о замечательном вечере, проведённом в гостях у «Бати» (чтобы, например, не «расплескать» воспоминаний неумелыми изобразительными средствами), но один фрагмент наших разговоров попытаюсь пересказать...
Наш легендарный «англичанин» – Гриштинский, на самом деле, был человеком обычного происхождения и однокашником Ивана Сергеевича по училищу имени Фрунзе.
Просто у него оказались незаурядные способности к языкам, по этой причине он и попал в состав упомянутой миссии в Италию. А авиационные погоны, как я думаю, ему «прилепили» в связи с какими-то соображениями его тогдашние всесильные начальники. Насчёт принцессы ничего нового мы не узнали, а вот по поводу «ленинградского» дела 1950 года кое-что прояснилось.
Напомним непосвящённым читателям, что речь идёт об одной из последних конвульсий тогдашнего режима, который нуждался в постоянных «чистках» и расправах над хоть сколько-нибудь выделяющимися из общей массы людьми. На этот раз жертвами оказались, в основном, ленинградские руководители во главе с А.А.Кузнецовым.
Естественно, во всех ленинградских учреждениях, включая военные, следовало отыскать шпионов и предателей, чтобы оправдать наличие широкого заговора американских наёмников. Для этого дела в училище имелся рябой «капитан 3 ранга», лаз в контору которого (лишённый опознавательных надписей) находился напротив библиотеки. Курсанты, конечно, знали назначение лаза и обходили его стороной.
Упомянутую выше задачу училищный особых дел мастер решал примитивно-русским способом: он просто схватил офицера, достаточно долго бывшего за рубежом, да ещё и в «вольной» обстановке. Но всё-таки после 37-го прошло 13 лет, и расправа с «врагом народа» требовала соблюдения некоторых формальностей.
В частности, старшим офицерам, когда-либо знавшим обвиняемого, нужно было написать донос на своего сослуживца. Когда «рябой» явился с таким предложением к Ивану Сергеевичу, тот вышел из себя, и дело чуть не закончилось мордобоем. «Особняк» выскочил из кабинета начальника курса, но вскоре для последнего последовал вызов в кабинет начальника училища.
Я уже сознавался, что весьма редко наблюдал вблизи Адмирала и уж подавно и слыхом не слыхивал о тогдашних «разборках» в его кабинете. Но описываемую сцену 1950-го года представляю себе, как будто я сам был её невидимым участником.
Борис Викторович со своим непроницаемым видом сделал необходимую паузу, охладил пыл противостоящих сторон и раздельно сказал, что и сам дал Гриштинскому положительную характеристику. И «особняк» ушёл ни с чем.
Чёрт возьми, здесь мне придётся опять вспомнить диалектику, но теперь в её «плохом» проявлении. Среди двух десятков старших офицеров училища нашёлся один (!), который написал, что он «давно уже замечал...» и так далее.
Один.
А вы, читатель, уж сами разбирайтесь и с политикой, и с арифметикой.
Наш блестящий «английский аристократ», в конечном счёте, оказался достаточно крепким русским парнем: несмотря на известные методы следствия, виновным себя не признал и получил 10 лет. Как понимает читатель, я не Солженицын, и у меня нет ни малейшего права описывать упомянутые методы и поведение нашего героя, но указанные внешние факты говорят сами за себя.
Подполковник морской авиации со знанием иностранных языков, вместо приятного времяпровождения возле итальянской принцессы, стал заключённым и работником бани Печорлага. В бане было тепло, и до смерти «отца народов» оставалось два года.
Немного погодя после этого события («всего лишь» около года), большую группу заключённых переодели в новые ватники и повезли в неизвестном направлении. Но все направления железных дорог из Печоры вели на юг. Уж если разведчик Абель по виду звёзд в иллюминаторе самолёта и времени полёта сообразил, что его везут в Европу на обмен, то неужели вы думаете, что наши ребята в скотском зарешеченном вагоне за несколько дней не поняли, что их ждут перемены...
В Москве двери вагона открылись, и кто-то сказал: «Товарищи...» Два человека в вагоне, который привёз Гриштинского в Москву, при этом сошли с ума.
Давайте посчитаем, сколько же было лет нашему герою. Наверное, 37, как Пушкину перед кончиной. Молодой человек, с моей нынешней колокольни...
Всем выдали кое-какие деньги, не имеющих жилья определили в общежитие и назначили время приёма для получения документов. Во время этой процедуры никаких извинений за учинённое беззаконие не последовало, просто было сказано, что «произошла ошибка».
Гриштинский сначала хотел послать всю нашу «систему» по известному адресу, но друзья отсоветовали это делать, и подполковник морской авиации ещё долго после описываемых событий возглавлял Центральную военно-морскую библиотеку. Мне в Академгородке очень нравилось просто держать подписанные его именем проспекты указанной библиотеки.
И ещё. Гриштинский очень хотел убить «рябого» (ведь известны были его фамилия, имя, отчество и место жительства), но тот бесследно сгинул из Ленинграда.
Придётся читателю, в очередной раз, простить мне уклонение от основного курса, но иначе я поступить не могу. На фоне огромного числа подобных событий и последующих спекуляций на памяти о них всё изложенное может показаться не шибко искусным литературным упражнением. Но у меня-то перед глазами стоит рассказчик – наш Командир – и его неподдельные переживания.
И вот здесь уже не поймёшь, где история большой страны, а где не менее важная судьба всех нас: и кого схватили в пятидесятом, и тех, кого, в первую очередь, благодаря таким людям, может быть, уже и не схватят никогда...
Ну а мы с вами вернёмся в послевоенное время и продолжим разглядывать его обитателей.
Товарищи преподаватели
В отличие от обычных военнослужащих, курсант значительную часть своей жизни проводит за партой или ученическим столом (в нашем училище – по 7 часов в день, кроме воскресения). Поэтому, уж коль мы взялись за расстановку ключевых фигур курсантской жизни, необходимо «воскресить» в памяти и череду наших наставников в светлом мире знаний. Конечно, это были разные люди по мастерству преподавания и самому содержанию своих наук, возрасту и множеству других характеристик. Но ко всем ним у меня сохранилось непреходящее чувство неоплаченного долга и какой-то уже непоправимой вины, которое так прекрасно описал Распутин в своих «Уроках французского».
К сожалению, казённые правила требовали от нас стандартного обращения даже к «гражданским» учителям (оно вынесено в название главки), и поэтому, к великому стыду, мне уже трудно вспомнить не только их имена и отчества, но даже и фамилии. Так что казарма, среди прочего, «оттяпала» у нас и возможность нормального человеческого русского обращения к Учителям.
По-моему, зря вы придумали такой порядок, товарищи строевые законодатели (особенно для подготовительного училища).
Как уже отмечалось, курс наук самого этого училища представлял собой стандартную программу тогдашней средней школы-десятилетки, дополненную начальной военно-морской подготовкой, усиленными физическими упражнениями, на какое-то время – обучением второму иностранному языку и бальным танцам (в брезентовой робе и «гадах»).
Для передачи всей этой премудрости в нашем училище имелся, на мой взгляд, безукоризненно подобранный коллектив преподавателей, в подавляющем большинстве – мужчин, что крайне редко встречалось (и, насколько я знаю, и сейчас встречается) в средних школах. Этот феномен имел достаточно простое объяснение: в огромной массе демобилизованных военных были отысканы ленинградцы, которых отпустили пораньше с необременительным условием работать в «Подготии».
Все наши учителя, кто постарше и поопытнее, а кто и прямо с университетской скамьи попавшие в военное пекло, стосковались по своему делу и делали его с предельной самоотдачей.
По тогдашним порядкам, военно-морское ведомство слегка «подкармливало» преподавателей натуральными подачками. В частности им, очевидно на льготных условиях, продавали морские шинели, кители и брюки. После откровенно изношенного «зелёного» обмундирования это было очень кстати (напомню современным людям, что приобретение одежды в те времена было огромной проблемой). Некоторые из преподавателей и вовсе были аттестованы как военнослужащие, но «штатская» сущность таких офицеров всё равно отчётливо узнавалась курсантами.
Научно-техническая революция с её гонкой знаний ещё не началась, и за четыре года войны наши наставники ничуть не отстали от современных профессиональных требований. Конечно, я не могу сравнивать своих Учителей с какими-то другими, но отчётливо помню, например, как математик Поликарпов аккуратно «подводил» нас к пониманию дифференциального исчисления (тогдашние учебные программы этого вовсе не предусматривали).
Я уже не говорю об уровне техники преподавания. К примеру, сам я в учебники практически не заглядывал: как правило, записи уроков были полнее официальных текстов (в те времена учебники были унифицированными для всех школ и издавались в единственном высочайше утверждённом варианте).
Военная дисциплина автоматически не избавляла преподавателей от воспитательных функций, и здесь им нужно было держать ухо востро.
Вот как, например, выглядело начало урока в одном из классов наших «шкентелей» («подготов» росточком поменьше).
Рапорт дежурного после команды «смирно»: «Товарищ преподаватель! В классе по списку столько-то человек, присутствует столько-то. Сегодня у нас контрольная. Все должны написать!» К этому рапорту следует добавить соответствующие интонации и вид ржавого ножа, манипулируя которым рыжий шкет увеличивает убедительность своих слов...
Извлекая из памяти эту сценку, я сразу хочу предостеречь читателя от слишком широких и поспешных обобщений: на подавляющем большинстве уроков была нормальная рабочая обстановка, просто в данном случае бесхарактерный педагог слишком далеко ушёл в своём попустительстве шкодливым воспитанникам.
Срывы занятий были крайне редким явлением, поэтому стоит описать один из таких случаев.
Не интересующийся педагогической теорией читатель вряд ли знает, что советская система образования была построена по так называемой «гейдельбергской» схеме: ученикам давалась картина мира сначала в упрощенном виде (начальная школа), а потом – с двумя последовательными расширениями (неполное среднее и среднее образование). При этом каждый предмет изучался, так сказать, в своём историческом развитии – от простого к сложному. Такой принцип обучения, безусловно, хорош для арифметики с алгеброй и других естественных наук. Но вот литературе с этой схемой явно не повезло. Здесь дело, пожалуй, обстоит скорее наоборот: дошедшие до нас из прошлого произведения уже выдержали проверку временем и вовсе не являются какой-то схемой нынешних творений. По моим наблюдениям, не может ученик 8-го класса оценить «Слово о полку Игореве» (да и не все взрослые на это способны). Но единообразная система обучения упрямо (и без толку) тратила время на это безнадёжное дело.
Конкретным исполнителем данной функции у нас был недавний выпускник университета, а потом – пехотный лейтенант Чередников. Как и многие настоящие филологи, он был романтиком и обладал соответствующей прекрасной внешностью, я бы сказал – благородного оленя. На самом деле, наверное, блеск его выразительных глаз как-то был связан с нездоровьем лёгких или ранением.
О литературе он мог говорить только возвышенными словами.
преподаватель русского языка и литературы в Ленинградском Нахимовском училище в 1948-1955 годы.
Так вот, на уроке такого преподавателя и по названной выше теме случился не то что шум, а так, некоторое невнимание к предмету изложения. И наш Учитель «взорвался». Минут пять в мёртвой тишине притихшего класса он говорил о том, что такое Книга и что она значила на Войне для людей его поколения.
(Бесправному читателю придётся смириться с тем, что я умышленно буду писать некоторые слова с большой буквы, ведь в домашних сочинениях не бывает профессиональных редакторов).
Случилось всё это в начале урока. Долго на таком накале человек говорить не может.
Чередников вдруг разом опомнился, замолчал и вышел из класса. Оставшуюся большую часть урока все сидели молча...
Этот же преподаватель безуспешно пытался сделать из меня артиста. Ко всяким праздникам у нас проводились литературно-художественные концерты, на которых многие блистали различными талантами. По замыслу Чередникова я должен был с чувством декламировать пушкинские строки – «Вновь я посетил...» По всей видимости, моё согласие на участие в данном эксперименте частично объяснялось тем, что на выпускном вечере в нашей Рахмановской школе я публично пересказывал сцену убийства Печориным Грушницкого из «Героя нашего времени». Но то, что вызывало аплодисменты в сельской школе, совершенно не годилось для нового уровня требований. Текст я запомнил в рекордное время и старался, что есть сил, но при каждой очередной попытке воспроизведения обескураженный Учитель смотрел на меня как папа Карло, если бы из его полена получился не симпатичный Буратино, а что-то совершенно непотребное. Я же искренне не понимал, чего не хватает в моей громкой декламации (испуга перед светом рампы ещё не было). К счастью, до выхода на сцену дело не дошло...
Вспоминая этот эпизод, задним числом я понимаю, как был ещё молод мой Учитель, хоть и прошедший военные огни и воды. Ну не может четырнадцатилетний человек чувствовать Время! А для успокоения души нашего литератора сознаюсь, что много-много лет спустя, в командировке, я без всякого другого повода пришёл на Приютскую улицу к училищной ограде и отчётливо вспомнил и комнатёнку над клубом, и гениальные стихи, и самого Чередникова, ну и немного – себя.
На дворе перед столом с кучкой офицеров по-дурацки маршировал с винтовкой одиночный курсант: шла очередная кампания повышения строевой подготовки всех родов войск, и он, наверное, сдавал государственный экзамен по этому важному делу...
Стоит ли говорить, что при всей нашей многочисленности и однообразной форме одежды для преподавателей каждый из нас представлял отдельную личность. Уж кто-кто, а я это хорошо запомнил по многим случаям выправления вроде бы невинного зазнайства и неоправданной самоуверенности штатного отличника.
Не говоря уж о простых человеческих отношениях.
Во время ноябрьского парада 1947 года я здорово простыл и схватил воспаление лёгких – небезопасную тогда болезнь, так как пенициллин и другие антибиотики ещё были большой редкостью. По этой причине наш начмед полковник Троицкий сразу же после замера сорокаградусной температуры отправил меня в госпиталь Петра Великого, расположенный в устье реки Фонтанки. За месяц с хвостом моего отсутствия в училище никто из ребят обо мне не вспомнил, и это понятно по свойствам беззаботного мальчишеского возраста, да я и не помню, допускались ли в госпиталь посетители. И только однажды я получил передачу от нашей учительницы английского Елены Дмитриевны Букашко – несколько яблок, конфеты и ещё что-то. Уж раз это сочинение представляет собой псевдонаучный отчёт, вспомним, что на дворе был 1947 год, карточки ещё не отменили, а яблоки простым людям можно было наблюдать столь же часто, как сейчас плоды киви.
Такие вот были у меня уроки английского...
Экзотической фигурой в среде преподавателей подготовительного училища был подполковник административной службы, который учил нас такелажному делу (пояснение для штатских: обращению со всякими морскими канатами и прочими, не поворачивается язык сказать, верёвками). Этому человеку было за семьдесят, в прошлом веке он был матросом парусного флота. По всей видимости, его жизнь, независимо от смены общественно-политических формаций, так и прошла среди морских узлов. Почти полностью потерявший зрение и слух дед плоховато ориентировался во внешнем мире и бурчал на окружающую его мелюзгу: «Я знаю, называете меня шхимужгаром...» (шхимужгар – это изношенный смоляной трос, пригодный только для изготовления швабры).
Несмотря на беспомощность старого человека, сильно на его уроках всё-таки не озоровали.
И ещё одно наблюдение. С общественной точки зрения наши преподаватели были смелыми людьми (хотя, очень может быть, что их поведение было частью всей моральной атмосферы училища).
Отчётливо помню, как откровенно отзывался о лысенковской сессии ВАСХНИЛ 1947 года наш преподаватель биологии Аброскин («Орангутанг»). От наших литераторов ничего не услышали мы насчёт травли Зощенко и Ахматовой (а, думаю, такие задания им пытались давать).
Уже в высшем училище я вспоминаю первый выход на кафедру профессора (подполковника административной службы), преподававшего теоретическую механику (грешен, фамилию не вспомнил). Он демонстративно заявил, что должен зачитать нам вводный текст, брезгливо положил перед собой пару листков бумаги и действительно зачитал некоторый набор утверждений о том, что все открытия в его науке принадлежат русским. Больше об этих утверждениях никогда не вспоминалось, и, к слову говоря, никаких конспектов лекций у профессора мы никогда не видели.
Здесь не удержусь похвастаться моим преимуществом в эпопее борьбы с безродными космополитами, частью которой являлось безудержное восхваление достижений русской науки и техники. Читать я научился где-то в четыре года, очень любил (и до сих пор люблю) это занятие, но во время войны в нашей Фоминской начальной школе, где мы с матерью обитали, книжек было чрезвычайно мало. Все их я прочитал вдоль и поперёк. То же самое случилось и с подшивкой журнала «Огонёк» за 1937-1940 годы. Среди прочего, мне запомнилась маленькая заметочка в этом журнале, повествующая о том, как тогдашние японцы все достижения мировой цивилизации приписывают своей нации. Знал бы цензор о будущем развитии событий в нашей стране! А мне была сделана прививка. Как только заговорили о повальном первенстве отечественной науки и техники, заметка, ехидно хихикая, «всплыла» в памяти...
Но это я отвлекаюсь. Всё же совет читателю: будьте осторожны, когда слишком громко и назойливо хвалят какой-нибудь предмет или явление, потом обязательно обнаружится порча.
Наверное, для начала хватит о преподавателях, хотя мы (вместе с читателем), по сути дела, ещё не перешли в высшее училище. Но иначе получится слишком большой отрыв по времени от самих курсантов, а ведь они – главный объект нашего повествования. А к нашим военным учителям мы обязательно вернёмся в следующих рассказах.
Товарищи воспитанники и их повседневная жизнь
Вот сейчас все суетятся – как официально обращаться к согражданам (правда, в армии сохранено привычное слово «товарищ»). Не углубляясь в теорию, сознаюсь, что всех своих сослуживцев считаю именно товарищами и плохо себе представляю как можно задраить верхний рубочный люк и погружаться на глубину вместе с «господами». Но, может быть, это – отрыжка советской эпохи.
Насчёт второго слова в заголовке тоже требуются пояснения. Поступали мы в подготовительное училище курсантами (так именовались ученики всех военных училищ), но через пару месяцев начальство спохватилось, что имеет место некоторая ошибка: во-первых, по малолетству принятая нами военная присяга оказалась юридически недействительной, а, во-вторых, параллельно существовали воспитанники Нахимовских училищ с точно такими же функциями подготовки к поступлению в высшие военно-морские заведения.
Нас быстренько переименовали в воспитанников, подальше от греха (и выстрелов) просверлили казённые части винтовок (легче они от этого и их повседневная жизнь не стали) и прекратили выдачу компенсации за табачное довольствие (американского шоколада в зелёной армейской упаковке). Больше никаких перемен не было, фактические отличия от более привилегированных Нахимовских училищ сохранились. К слову, в дальнейшем, например, мы продолжали своё образование вместе с рижскими «нахимовцами», их выпуск 1949 года просто перевели в наше вновь формируемое на базе «Подготии» Первое Балтийское высшее училище.
Благодаря титанической работе оргкомитетов юбилейных встреч, и, в первую очередь, – стараниями фотолетописца нашего курса Коли Загускина, все мы получили набор снимков, одна половина которых изображает юных «подготов», а вторая, – то, что получилось из них спустя тридцать и более лет. Несмотря на мелкий масштаб фотографий и не полное соответствие состава изображаемых изначальным спискам, эти наборы представляют собой весьма поучительное зрелище.
Дай мне волю, и о многих моих друзьях-товарищах я взялся бы написать уж если не повести, то новеллы (в ремесленном, конечно, исполнении). Но в этом случае читатель не дождётся не только картин новосибирской академической жизни, но даже не доберётся и до Владивостока. Поэтому нам придётся перейти к более экономным средствам изложения, а всяческие отступления от них мы будем рассматривать как признаки старческой бесхарактерности автора.
По своему географическому и социальному происхождению отобранные с таким трудом будущие моряки в большинстве оказались детьми городских жителей обеих наших столиц. В этом факте явным образом сказалось крепостное состояние и забитость тогдашней деревни, а также неравноправное положение провинции (ну это, впрочем, всегда было и будет).
Сразу же сформировались землячества «ленинградцев» (пожалуй, большей численности) и «москвичей», которые вели между собой бесконечные споры о преимуществах своих городов. Я был «подмосквич» и не участвовал в этих словесных баталиях.
Все ленинградские ребята перенесли кусочек блокады и эвакуацию, у многих из них похрамывало здоровье. Зато теперь они служили под боком у родителей и имели право на увольнение с ночёвкой дома.
У большинства воспитанников не было живых отцов, тут я ничего комментировать не буду. А среди тех, у кого родители мужского пола уцелели в прошедшей мясорубке, выделялись дети военных. Я бы сказал, что держали они себя построже, что свидетельствует в пользу кастового принципа формирования офицерского сословия. В остальном социальные группы тогдашнего городского населения были представлены среди воспитанников достаточно демократично: у кого хватило возможностей и желания попасть в моряки, тот и попал (о некоторых несправедливостях эпохи я уже упоминал).
К числу положительных сторон казармы, как искусственного суррогата человеческой среды обитания (семьи), следует отнести то, что она необыкновенно быстро сплачивает своих обитателей. Буквально через считанные месяцы все мы были «свои среди своих», и, что самое удивительное, такое мироощущение сохраняется до настоящего времени, хотя прошедшие годы уже вместили в себя ещё шесть семилетних отрезков обучения в училище, и речь идёт о практически ничего не знающих друг о друге людях.
Поскольку я ещё не решил каким образом можно представить читателям даже небольшое число моих друзей, на некоторое время оставим псевдоакадемический тон статического научного описания и «живьём» покажем течение училищной жизни.
В шесть утра раздавался свист дудки дневального, и с помощью поднятых на четверть часа раньше младших командиров (отделённых и помкомвзводов) производился подъём. За короткое время следовало одеться и справить естественные надобности, чтобы быть готовым к утренней физзарядке (упражнениям для всего училища во дворе). Зарядку могли заменить пробежкой по близлежащим улицам города, а зимой – прогулкой по тем же улицам. Соответственно, в первых двух случаях на нас оставляли минимум обмундирования, ну а зимой в Ленинграде без шинелей не обойтись: бодрящую функцию выполняли омерзительные сырые ветры и дожди.
Потом следовало умывание (холодной водой, горячая ещё не была изобретена), уборка помещений, заправка коек и тому подобные рутинные операции.
Далее наступала счастливая минута построения на завтрак...
Еда во все времена составляла одну из главных проблем советского общества. Как выяснилось впоследствии, по своему органическому внутреннему устройству это общество не способно ни производить съестную продукцию в достаточных количествах, ни по-человечески доставлять её отдельным своим членам. Увы, даже прославленный Военно-Морской Флот не составлял в этом смысле исключения. Питались мы по обычным нормам снабжения взрослых военнослужащих, и училищем командовали порядочные люди (то есть никакого растаскивания продуктов, вроде того, которое в нынешнее время привело к гибели матросов от дистрофии на Русском острове, не наблюдалось).
Но, простите за грубые слова, нам постоянно хотелось жрать. Всё выставляемое в столовой на завтрак, обед, ужин и так называемый «вечерний чай», сметалось до единой крошки (о воскресных трапезах я расскажу отдельно). Такое положение ни у кого не вызывало ни малейшего удивления или желания поэкспериментировать относительно объёмов пищи, которые мы смогли бы поглотить.
Поэтому следует сделать вывод, что железная тоталитарная система, помноженная на традиционную исполнительность военных людей (порядки не обсуждаются), напрочь исключала даже самую «мягкую» постановку подобных вопросов.
Итак, утром мы получали пайку хлеба с брикетиком масла и чай с порцией сахара. Наивный гражданский человек полагает, что все эти ингредиенты будут съедены в виде бутерброда с чаем вприхлёбку. Ничего он не понимает в «подготской» жизни. Вожделенная задача состояла в «скручивании афёры», то есть приготовлении из масла и сахарного песка подобия крема, который многократно увеличивает наслаждение от приёма завтрака (несмотря на алюминиевую стружку от примитивных столовых приборов, которая при этом попадает в состав смеси).
Нещадная борьба начальства с данным явлением только подливала, простите за каламбур, масла в огонь. «Аферисты» вывелись только поближе к выпуску, да ещё я не заметил, чтобы капитаны 1 ранга и адмиралы, собравшиеся на юбилейное сборище (оно включало обязательную еду в курсантской столовой), тоже «крутили» чего-нибудь в кружках.
Чтобы зараз покончить с камбузной темой, опишем содержимое остальных сеансов приёма пищи. Обед и ужин были представлены «первым» – щами из квашеной капусты или перловым супом, «вторым» – кашей, макаронами, картофельным пюре или «бигусом» (так назывался концентрат щей), к которым добавлялась котлета, если куски мяса не входили в состав основного варева, а «третье» неизменно представляли флотский компот или кисель. Свежие овощи и фрукты находились вне пределов воображения и физической досягаемости. О том, что эти самые фрукты круглогодично являются нормальной составляющей рационов питания, я узнал только чуть ли не через полвека при посещении цивилизованной Европы.
Упомянутый «вечерний чай» представлял собой действительно стакан сладкого чая с парой ломтиков хлеба.
На праздники интенданты и поварихи умудрялись изготовить на обед ещё и маленькие пирожные, но такие дни на календаре были редки, и о данной экзотике можно не упоминать.
Испорченный кулинарным образованием, любящей и заботливой женой или ресторанами читатель может подумать, что в предыдущем тексте содержатся скрытые жалобы на качество пищи.
Положа руку на сердце, уверяю его, что это не так: подавляющее число тогдашних простых людей посчитали бы за счастье иметь такое меню у себя на столе.
Дело было в количестве.
В воскресенье, когда отсутствовали «ленинградцы» и легкомысленные увольняющиеся, на столах всё равно ничего не оставалось, разве только жидкие остатки супа. Чего уж там говорить о деликатесных компонентах завтрака. Один из наших рекордсменов – Эдик Цыбин, например, запросто в одиночку справлялся с бачком «второго», рассчитанным на шесть (!) человек. Но поскольку научно организованных экспериментов над нашей прожорливостью не производилось, других точных оценок её привести не могу.
Во время воскресных праздников желудка нужно было не терять бдительности. Если остатки пищи выносились в карманах выходных суконных брюк (они именовались «шкарами»), то крысы в баталерке быстро выводили эти «шкары» из строя, выгрызая огромные дыры. Я уже плохо помню, чем заканчивались такие случаи для неудачников: обмундирование на нас тоже «горело», а страховочная его замена порядками не предусматривалась.
За недостатком медицинского образования и упорядоченных статистических сведений, я не способен оценить последствия описанного порядка продовольственного снабжения для здоровья всей нашей братии и боеспособности Военно-Морского Флота в целом. Но об одном феномене могу поведать. Я навсегда лишился способности самостоятельно контролировать пределы объёмов съедаемого: что ни поставят на стол, то и должно быть поглощено. Если дома ещё жена выполняет необходимую ограничительную функцию, то в гостях у её кулинарно одарённых подружек она легкомысленно забывает о моём существовании, и потом я несколько дней болею «послелукулловой» болезнью. Правда сейчас, когда у меня выпали почти все зубы, последствия данного заболевания, наверное, перейдут в область чисто моральных переживаний...
Ну вот, вместо описания морских приключений получается книга о нездоровой и неполезной пище.
Раз уж мы спустились на нижние этажи бытия, поговорим о мытье в бане. Этот вид услуг населению претерпевал в послевоенном Ленинграде настоящий кризис.
Мылись мы только раз в десять дней (никакого душа в училище не было), и походы в баню происходили преимущественно по ночам. Причём не исключением были долгие ожидания на улице, пока санитарное заведение не очистится от «гражданских». Шайки в скользких банях тоже были не на каждого посетителя.
Я хорошо запомнил сцену, когда орава наших голых ребят ворвалась в банное помещение и ринулась к злополучным шайкам, не обращая никакого внимания на нагую женщину с ребёнком, которая замешкалась и не уложилась в отведённое для нормальных посетителей время.
Зато каким блаженством было облачение в свежие кальсоны и тельняшки!
Из-за отмеченного недостатка мытьевых мощностей, походы в баню проводились спонтанно и воспринимались нами как весёлое приключение.
У меня так и не хватило терпения узнать из литературных источников, на скольких же воспитанников был рассчитан приют принца Ольденбургского (до революции 1917 года существовала целая сеть таких приютов). Что же касается нас, то первые шесть лет в училище мы спали в кубриках с двухъярусными койками и соответствующим спёртым воздухом от дыхания и прочих выделений множества скученных людей. Однако койки могли служить некоторым подобием параллельных брусьев для физических упражнений. Хотя я постоянно пробовал отжиматься на этих приспособлениях, дальше тройки по физподготовке подняться мне не удалось, может быть, за исключением ходьбы на лыжах.
Что это я всё о бытовых мелочах. Вернёмся к занятиям, ведь это – более возвышенная тема.
До обеда проводилось четыре урока, а оставшиеся три или два (в субботу) – после небольшого послеобеденного отдыха. После ужина проводился развод для очередного состава дежурной службы: для нас – дежурных и дневальных по ротам или общеучилищного караула. Поскольку наш выпуск был всего лишь вторым в высшем училище, упражнения с винтовками в караулах были довольно-таки частыми.
При этом никто скидок на пропуск лекций не делал, и к нагрузкам, связанным с заступлением в караул, добавлялось переписывание конспектов.
После 19 часов все свободные от дежурной службы отправлялись на принудительную «самоподготовку».
Содержание занятий каждого курсанта в это время никто не проверял (можно было, например, уйти в библиотеку), в классах требовалось лишь поддержание относительной тишины.
В оснащении училища учебными пособиями особого богатства иллюстративных материалов и приборов не наблюдалось, про эту часть становления высшего училища я уже рассказывал. Пожалуй, оборудование данными предметами соответствовало нормам тогдашней обычной городской школы. Например, у нас были отдельные физический и химический кабинеты, хотя индивидуальных лабораторных упражнений, которые, собственно, и дают счастье приобщения к естественным наукам, я не припомню. Всё-таки нищета страны сказывалась и в нашем заведении. Но, благодаря высокому профессионализму преподавателей, по крайней мере – для меня, большинство занятий было необременительным и даже радостным делом. Как и везде, довольно большая часть учеников на уроках в разных формах предавалась безделью.
Расплатой были муки во время контрольных работ и многочисленных экзаменов. А от результатов зависело, например, такое важное в изолированной жизни дело, как увольнения и отпуск.
Об искусстве изготовления и использования шпаргалок, выявления содержания и тайной маркировки экзаменационных билетов должен написать другой автор, я примитивно осваивал школьные программы, резонно полагая, что это – более экономный способ бытия. Жизнь лентяев была полна романтики и драматизма. Как вам, например, нравится курсант, который на вопрос о номере вытащенного на экзамене билета трагически отвечает: «Не мой!»
Поскольку, на самом деле, люди примерно равны по запасу своих интеллектуальных возможностей, я уверен, что на изготовление и использование шпаргалок тратилась энергия, куда большая, чем необходимо для скучного конспектирования уроков и чтения немногочисленных учебников.
Но вот неделя подходит к своему естественному субботнему концу.
Самоподготовка под сенью бюста генералиссимуса.
В весёлой (и бестолковой) суете совершается аврал – большая уборка всех помещений и закутков «чудильника», и начинается подготовка к увольнению в город. Стоп! Этому важному делу мы посвятим отдельное повествование.
Как известно, недели складываются в месяцы, а месяцы, в свою очередь, – в учебные четверти и семестры. А что положено учащимся, которые успешно «проглотили» очередную порцию знаний? Правильно, – отпуск. Но, следуя принципам научной классификации, отпуск – это большое увольнение, и мы обе разновидности приятных событий будем описывать совместно.
Что там у нас ещё осталось? Летняя практика и парады. Но, если мы уж такую пустяковину, как дефилирование в морской форме по улицам городов и посёлков, вынесли в отдельную главку, то будет совершенно несправедливо менее подробно вспоминать эти главные составляющие морского образования и воспитания.
Послушайте, а ведь получился план ближайшего повествования.
Правда, в нём не хватает моих друзей, но это – дело поправимое.
Продолжение следует.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
