Федор Борисович Гладков, каким его помним мы, близкие, друзья, сослуживцы. (Фото из архива однокашника Жени Бекренева)
К.Лукьяненко
Одна из первых фотографий нахимовца Гладкова. Выпускник ЛНВМУ. 1966 г.
Сначала предоставим слово однокашникам. Интересны обстоятельства и мотивы его поступления в Нахимовское училище. Дальнейшая его судьба доказала, выбор был осознанным, верным.
Вспоминает Володя Денисенко.
"Оттепель в культурной жизни заметна и запомнилась нами. Демонстрируются фильмы новой волны: "Летят журавли" (1957), "Баллада о солдате" (1959), "Судьба человека" (1956), "Все остается людям" (1963). А еще "Люди и звери" (1962) и даже "Полосатый рейс" (1961). Последний, видимо, запомнился еще и тем, что был на родственную тему. Действие происходит на корабле. Среди пассажиров - полосатые кошки, - тигры. Да и мы были в полосатых тельняшках.
Еще запомнился фильм (1960) по повести Веры Пановой. И фильм замечательный, прекрасная игра замечательных актеров, в том числе и маленьких. Для нас особенно примечательно было то, что в фильме эпизодическую роль сыграл поступивший в нашу роту несколько позже Федя Гладков."
Федя сыграл эпизод в ночной сцене в сарае, попытку на "слабо" нанести татуировки мальчику Сереже. Литературной основой фильма Георгия Данелия и Игоря Таланкина послужили "Несколько историй из жизни очень маленького мальчика" . Подросток Федя и в этот раз, что ему было органично свойственно, серьезно отнесся к порученному делу, книга Веры Пановой им была прочитана внимательно. Приведем фрагмент, который, видимо, был прочитан не глазами, а сердцем. Речь идет о капитане дальнего плавания (в исполнении Василия Меркурьева), чьи татуировки поразили маленького Сережу. Выслушав сестру, он принимает командирское решение, решает судьбу племянника.
"А еще на другое утро Васькина мать, всхлипывая, опять навесила замок и в слезах пошла на работу: Васька в эту ночь уехал с дядей - насовсем; дядя забрал его с собой, чтобы перевоспитать и отдать в нахимовское училище. Вот какое счастье привалило Ваське за то, что он брал у матери деньги из сумочки и разбил витрину в кино".
Были и другие эпизодические роли у Феди в кино. Нос по этому поводу не задирал, не потому, что роль была эпизодическая. Ему вообще не было свойственно иное поведение, кроме товарищеского. Поэтому легко вошел в уже сформировавшийся к тому времени коллектив первого взвода, пятой роты. Если и гордился, то только своими личными, трудом, потом и умом завоеванными заслугами. И неизменно с должным уважением относился к чужим достижениям.
Слово о товарище. Лукьяненко Константин.
"Он появился в училище неожиданно. Мы уже пару лет отучились, а тут я иду по коридору и вижу: сидит в нашей форме незнакомый плотненький такой мальчик, рядом с ним чемоданчик и группа ребят. И он, почти невидимый из-за склонившимися над ним головами, хорошо поставленным голосом, неожиданно очень театральным и выразительным, читает что-то на память из «Приключения Кроша», фильма, на роль в котором он, как выяснилось, недавно пробовался. Чуть редковатые зубы, которые его совсем не портили, яркий во всю щеку румянец, хорошо физически развитая фигура и, конечно, улыбка – подкупающая, искрящаяся, озаренная голубым светом глаз. В наш коллектив он вошел совершенно естественно. Входить естественно – это был его главный природный талант. Так же естественно он стал вице-старшиной роты, и, нужно сказать, более подходящей кандидатуры, у нас и не было. Естественно занимался легкой атлетикой. Естественно декламировал, да так, что его тут же просили: «Расскажи еще!» - и он, когда что-нибудь новое, а когда и не раз нами слышанное произносил с особым чувством, которое так же естественно нам нравилось. Все в нем было естественным и простым. Даже когда он был не прав, его неправота не была обидной. Иногда, казалось, ничто не может остановить его: весь он как-то твердел, глаза округлялись и серели от внутреннего упрямства. За что и прижилось за ним прозвище Кабан, звучавшее чаще за глаза.
По росту он был в классе вторым, по физической силе, наверное, первым, и очень уверовавшим в свое превосходство. И превосходство его тоже было естественным и, опять же, необидным. Когда мичман Буденков, знаменитый в те годы на весь парадный расчет усами, нес флаг училища, у него не могло быть лучше ассистентов, чем Юра Козлов и он. Форму он мог бы носить и лучше, более залихватски, но это у него не получалось, наверное, из-за того, что он был весь отдан движению. Я помню, как легко он метал копье, как его слушался атлетический диск, летевший на такое расстояние, о каком я и не мечтал, и как впечатляюще в его руках взлетала штанга. Когда он говорил, -особенно когда убеждал кого-то, - его правая рука была выставлена вперед, ладонью к собеседнику. Казалось, что существовала та грань, за которую он не хотел впускать никого и, как бы, просил, чтобы никто не пересекал его заповедную черту. Но это я понял уже позднее, когда пришел жизненный опыт и когда за внешней веселостью и улыбкой ощущаешь человека ранимого, правда, о своей ранимости сам человек иногда и не подозревает.
Я не помню, чтобы за пять лет нашей совместной учебы у него были с кем-нибудь серьезные конфликты. Схватки – да, были, но это все от молодости, от юношеской пылкости. Вещь всем знакомая, которая с годами редко становится чертой характера. У меня с ним однажды случился крохотный конфликт-вспышка, в котором многое открылось из его натуры. В классе были шахматы, и, чтобы поиграть в них, нужно было занимать очередь – мы все играли «навылет»: проиграл – уступи место другому. Когда, по моим соображениям, наступила моя очередь, оказалось, что и его очередь наступила тоже. Как так получилось, я не знаю. Наверное, ошибся тот, за кем мы занимали. Но получилось именно так. Близилось построение на ужин, играть уже никто не хотел, но мы стояли с ним по разные стороны от шахматной доски, готовые схватиться. - «Ну, давай! Ну, что ты мне сделаешь?» - сказал он, прочитав в моей позе вызов. Он картинно раскинул руки, давая понять, что даже сопротивляться не собирается. Наши весовые и силовые категории настолько разнились, что он был уверен, что всерьез схватиться ему со мной даже не придется. Он играл в какую-то веселую игру, в которой не было места поражениям. Он еще стоял с расставленными в обе стороны руками, когда я схватил его за ремень и ворот форменки, оторвал от земли и бросил. Раздался грохот падающих стульев, тело его было на полу. Чьи-то глаза заглянули в опустевший к тому времени класс, раздался голос: «Ребята, Рыжий Кабана завалил!». Он медленно поднялся с пола, удивленно посмотрел на меня и, молча, пошел – свободное время закончилось, нужно было становиться в строй мне, а ему командовать всеми нами. Странно, но я не чувствовал себя триумфатором. Я вообще ничего не чувствовал, кроме пронзившей мой позвоночник боли от запредельного для меня напряжения. Он не разозлился на меня, не мстил мне впоследствии, скорее, удивился, что игра обернулась для него таким образом. Конечно, в настоящем кулачном бою я не простоял бы против него и минуты.
Федор Гладков в первом ряду крайний слева среди передовиков учебы. Эту и другие фотографии нахимовского и курсантского периодов сохранил его однокашник Бекренев Евгений.
Умел Федор и в строю ходить. Заслуженно - правофланговым.
Годом позже, когда я на очередном концерте-смотре как-то очень удачно читал стихотворение, я увидел его в зале и заметил, что он не сводит с меня глаз. Почувствовав в нем понимание, дальше я читал для него. После концерта он первый подошел ко мне и поздравил с хорошим выступлением. Не скрою – мне это было приятно, особенно потому, что дружбы особой между нами не было, и этот его порыв я оценил по достоинству.
Конечно, он пользовался всем, что давала ему его должность старшины роты, но, - опять же, - это было совершенно естественно и ни у кого не вызывало протеста даже тогда, когда к нему не очень придирчиво относились преподаватели. Учился он сносно, иногда зубрил, и, мне казалось, что гуманитарные науки ему давались легче, чем точные, но я могу ошибаться.
На корабельной практике его, по-моему, с нами никогда не было, поскольку летом всегда проводились спортивные соревнования военных училищ, и он во всех принимал участие. Перед отъездом в отпуск мы на день-два снова собирались все вместе, и от него слышались бесконечные красочные рассказы о том, как все происходило во время очередных соревнований. Даже такое отклонение от нашего регулярного быта казалось нам благом, и мы внимали каждому его слову, непроизвольно сравнивая строгую дисциплину практики с довольно вольной жизнью спортивных команд.
Гладков крайний слева.
Компании у нас были разные, девочки разные, да и интересы, в общем, тоже были разные настолько, чтобы нечасто сталкиваться в жизни вне строя. Виделись мы последний раз 23 июля 1966 г., когда те, кто избрал для своей дальнейшей учебы ленинградские училища¸ - и среди них – он, для кого было совершенно естественным поступить в училище имени Фрунзе, - провожали нас, отъезжавших в Севастополь. В этот день наши жизненные пути разошлись. Я хотел было промолчать об одном факте, но потом передумал, поскольку, как мне кажется, он позволяет глубже понять то, что двигало им на протяжении всей его жизни, которая сегодня уже на двадцать с лишним лет короче моей. Дело в том, что в первые годы своей учебы в училище он – только для нас - присвоил себе некоторые факты биографии своего младшего брата, а именно то, что тот родился в Нью-Йорке. Я думаю, повторяя это, он, в конце концов, сам уверовал в то, что был родом из Америки. Но было ли это ложью? – Вряд ли. Я думаю, что это было продолжением сценария, странной игрой, увлекаясь которой, трудно поверить, что назад ходы не берутся.
Моя работа в газете и редкие встречи с однокашниками позволяли мне быть в курсе его дел. Но его появление в Афганистане для меня и для многих было полной неожиданностью. Были циники, которые говорили, что не иначе как он отправился за внеочередным званием. Но если даже и так, то вряд ли кто-нибудь захочет получить очередную звезду ценой жизни. Я думаю, что даже тогда он оставался в плену своей игры, оставался заложником ее правил, которые выстроил себе сам.
Слышал, что он отрастил себе в Афганистане бороду и получил прозвище Борода. Слышал, что он нигде не расставался с пулеметом, таская его везде как личное оружие и вызывая то добродушные усмешки, то неподдельную зависть при виде такой недюжинной силы. Слышал, что «духи» выпустили листовку, где за его голову предлагались нешуточные деньги. Но все эти вести приходили оттуда, «из-за речки», и здесь, в московской суете, теряли свою убийственную реальность. Как-то меня разыскал один журналист, только что вернувшийся из Кабула, и сказал, что там на днях погиб один из моих однокашников.
- Кто? – спросил я, еще надеясь, что в эту весть закралась ошибка.
- Федор Гладков… Кстати, кто он знаменитому писателю?
- Внук, - ответил я.
Потом мне рассказали, что вертолет, в котором он летел, был обстрелян с земли и одна из крупнокалиберных пуль вошла ему в грудь и вышла наружу.
- Ребята, - попросил он, - посмотрите, что у меня со спиной, а то жжет…
Я не хочу описывать то, что делает крупнокалиберная пуля, выходя из тела.
* * *
Пару лет спустя, ко мне неожиданно заявился ныне тоже покойный Асаныч (однокашники мои знают, кого я имею в виду), прилетевший в столицу из Баку улаживать свои дела. Но все у него быстро расстроилось, и, несмотря на посильную мою помощь, дела свои в Москве он поправить не смог. У него вдруг осталось много времени до отлета, и он предложил поехать на могилу Гладкова. По дороге он рассказал, что, узнав о смерти Федора, пришел в одну из Бакинских мечетей и попросил муллу совершить молебен об убиенном воине. Тот с легкостью, испугавшей Асаныча, согласился, и тогда он спросил:
- А ничего, что воин православный?
- Ничего, - ответил мулла.
- А ничего, что он погиб в Афганистане? - продолжал Асаныч.
- Ничего, - повторил мулла, и Асаныч расстался с какой-то суммой своих кровных, чтобы бакинский мулла помолился об убиенном воине Федоре Гладкове.
На Донском кладбище мы быстро узнали, где находится захоронение, молча постояли перед могилой, где Федор лежит рядом со своим на пару лет пережившим его отцом, положили цветы на могильную плиту, молча выпили то, что было у нас во фляжке, и медленно пошли вдоль старых монастырских стен, которые, казалось, сдерживали шум и зной огромного города, не давая тревожить тех, кто уже обрел вечную тишину. Там оставался лежать и мой однокашник, внук русского писателя, сын моряка-дипломата, Федор Борисович Гладков, отдавший жизнь за страну, которой уже нет, но которой мы все присягали."
Фото однокашника Федора Гладкова Бориса Клионского.
Воспоминания еще одного нахимовца. Петровский Андрей Григорьевич. Выпуск 1969 года.
"... я подал, как положено, по команде рапорт с просьбой или перевести меня в ВИЯ, или отчислить на Флот. Конечно, никто меня никуда так сразу не отпустил, ко мне стали применять различные меры "воспитательного" характера. Иначе говоря, из нарядов, которых на первом курсе и так предостаточно, я буквально не вылезал. А Федя на правах старшины роты часто приходил ночью проверять, все ли в порядке в его заведовании. Он обратил внимание на мое частое дневальство, поинтересовался, в чем дело, мы разговорились, и тут-то началась наша страстная и острая дискуссия о том, правильно ли я поступаю. Он доказывал, что свои знания английского я смогу успешно применить и на флоте, смогу, в конце концов, закончить впоследствии и ВИЯ. Я с ним не соглашался. И так продолжалось, поверьте, не одну ночь. Мы, конечно, остались каждый при своем мнении. Но мне нравилось, что он видел во мне достойного оппонента, уважал мою позицию, как и я его. Не было здесь этого, знаете, высокомерного презрения. Может быть, потому что он видел во мне такого же питона, как и он сам. Вот такое своеобразное, но все же приятное впечатление сохранилось у меня от наших "встреч"..."
А теперь слово сослуживцам и близким.
"Памяти Фёдора Гладкова" приведены фотографии курсантского периода, редкие - времени службы в Афганистане, воспоминания сослуживцев, фрагменты из повести «Афганский дневник» Верстакова Виктора Глебовича, посвященные капитану 3 ранга Гладкову Ф.Б. Воспроизводим эту страницу здесь.
Памяти Фёдора Гладкова, капитана III ранга, начальника направления 797-го Кабульского разведцентра.
Материалы и фотографии представлены с согласия:
ГЛАДКОВА Екатерина, дочь Фёдора;
ВЕРСТАКОВ Виктор Глебович, полковник запаса, автор пятнадцати книг стихов, прозы и публицистики, посвященных героизму и быту советских и российских воинов, друг Фёдора;
ГОЛОВКО Михаил Арсеньевич, капитан первого ранга запаса, однокашник Фёдора;
НИКОЛАЕВ Александр Иванович, в 1979-1981 гг. замкомандира 177мсп 108мсд, командир сводного отряда (июль - октябрь 1980) в провинции Бамиан. Ф.Гладков был придан А.Николаеву со своей группой из 3-х человек;
ШУМАЙ Олег, полковник запаса, в 1980-1981 гг. главный инженер Шиндандского 1705-го ОДорСБ.
Екатерина Гладкова, дочь Федора.
Фёдор Борисович Гладков родился 03 августа 1947 года в Москве. После окончания Ленинградского Нахимовского военно-морского училища 01 августа 1966 года Фёдор зачислен курсантом первого курса Ленинградского военно-морского училища имени М.В.Фрунзе.
Осень 1966 г., построение на парадном дворе училища им. М.В. Фрунзе по случаю принятия Присяги. Нахимовцы приняли её раньше - поэтому «Питонский» взвод («Питонами» среди военнослужащих называли выпускников Ленинградского Нахимовского военно-морского училища – Прим. Д.Р.) уже с ленточками на бескозырках.
В первом ряду «Питонского» взвода стоят (слева-направо от мичмана): Боря Клионский, Федя Гладков, Сережа Бабанов. Во втором ряду - за Клионским, Саша Зверев, за Бабановым - Виталий Иванов.
Курсант Гладков, старшина роты. Фото с сайта
Из воспоминаний Головко Михаила Арсеньевича:
С Федором я познакомился при поступлении в училище, в сентябре 1966 г. Он опекал меня на правах бывалого "питона" (Нахимовца).
Потом мы просто подружились. Вместе ходили в увольнение. Был целый график, у кого из родни и знакомых (моих и Федора) можно поужинать, чтобы не надоедать. В отпусках бывали в гостях друг у друга. Благо идти было полчаса, квартира его родителей была в Лаврушинском переулке в знаменитом "Писательском" доме, а моих - на Серафимовича в знаменитом и мрачном "Доме на набережной".
Фёдор любил пошутить. По воспоминаниям однокурсников когда его спрашивали: "Федя, какая твоя любимая команда?"- имея ввиду футбольную или хоккейную, Федор неизменно отвечал: "Смирно!"
Молодожены. курсант второго курса Гладков с супругой Еленой.
1970 г., Куба, на практике. Стоит в кубинской фуражке - Боря Цветков. Крайний справа - Виталий Иванов. Присел на одно колено - Федя Гладков.
1970 г., Куба, на практике.
1970 г., Куба. Фёдор слева от кубинской девушки.
1970 г., Куба. С мальчишками-кубинцами.
1970 г., Куба. Просто хорошее настроение.
1970 г. Уходим в поход...
Из воспоминаний Олега Шумай:
« ... Мы познакомились, когда были на излечении от гепатита в Красноводске, лежали в одной палате. Был такой эпизод. Федор притащил из библиотеки роман Ф.Гладкова "Цемент" с портретом писателя на первой странице, показывает мне и спрашивает:
- Кто это?
- Я: Федор Гладков.
- А я кто? - и держит портрет возле своего лица!???!
Так мы узнали, что в нашей палате - внук известного советского писателя».
В 1974 году Федор поступает в ВАСА ГРУ ГШ МО СССР (Военная Академия Советской Армии).
В апреле 1980 года Федор направляется для дальнейшего прохождения воинской службы в Афганистан.
Джелалабад, лето 1980.
Джелалабад, лето 1980.
Бамиан
Светлой памяти капитана 3 ранга Федора Гладкова
Эту записку Фёдор передал вертолетом Александру Николаеву в Якавуланг.
Афганские будни.
Афганские будни.
Афганские будни.
10 октября 1981 года вертолёт, в котором находилась группа Гладкова был обстрелян «духами» из ДШК. Фёдор получил смертельное ранение...
23 октября похоронен в крематории№1 Донского кладбища в Москве.
За мужество и героизм награжден орденами Красной Звезды и Красного Знамени (посмертно).
Из воспоминаний Олега Шумай:
«После госпиталя мы больше не виделись. В Москве по телефону он мне радостно сообщил, что, несмотря на болезнь, ему удалось уговорить командование разрешить ему вернуться в Афган.
В июне 1981 г. я заменился в Союз. А в конце октября, когда был в отпуске в Москве, позвонил ему домой, жена Елена все мне рассказала, и о подробностях гибели со слов сопровождавшего в Москву офицера-десантника. От нее узнал о месте захоронения. Надпись на надгробной плите Фёдора: «Героически погиб, защищая интересы Советской Родины.
По информации, полученной в письме от Сергея Канакова, борттехника эскадрильи, потерявшей экипаж (мы лечились в одной палате в госпитале с Сергеем и Федором), вертолет был сбит в Бамианском ущелье при заходе на второй круг для рекогносцировки после проведения бомбометания по душманскому исламскому комитету.
Очередью из пулемета ДШК, замаскированном на скале, сразу были убиты Федор и один из летчиков».
По материалам сайта Потери 1981 -
«10 октября 1981 г. боевая потеря вертолета Ми-8МТ 262-й Овэ (Баграм). Вертолеты В. Мокрецова и В. Степанова рано утром перелетели в лагерь десантного батальона - предстояло перебросить группу в район боевой операции. Вскоре после взлета, в узком месте высокогорной долины у н.п. Кулли-Топчи по вертолетам открыл огонь замаскированный ДШК. Борт ведущего получил попадание по двигателям и стал терять высоту. Оценив ситуацию, командир сказал "Вот здесь нам будет каюк..." В результате удара о валуны кабину экипажа практически снесло, к-н В.А.Мокрецов и летчик-штурман л-т Касым Давлеталин погибли сразу. Борттехник Петр Боровков уцелел и сумел выбраться из завалившегося на бок вертолета, а находившийся на борту нач. тэч звена ст. л-т В.Н.Ситало получил ожоги, от которых скончался на следующий день. Погиб также к-н третьего ранга Ф.Гладков. Ведомый залпом НУРСа накрыл позицию ДШК, но сесть в каменистом районе не представлялось возможным. Группа ПСС прибыла только через 4 часа по земле под прикрытием десантников».
Грамота от ПВС СССР.
От благодарного Афганского народа.
Верстаков Виктор Глебович. Из повести «Афганский дневник». М: Воениздат, 1991.
« ...Уже долгие месяцы белеют в горах и долинах Афганистана палаточные городки советских подразделений, выполняющих за Гиндукушем интернациональный долг. Люди в палатках меняются: офицеры уезжают к новым местам службы, поступают в военные академии, солдаты и сержанты, как положено, раз в полгода увольняются в запас; не со всеми старыми друзьями теперь встретишься... А лагерные палатки стоят, как стояли: разве что выгорел и еще больше побелел брезент. Впрочем, внутри палаток уже не нары, а койки, временные печки до виртуозности упростились (простота — сестра совершенства), походные неудобства сменились посильным комфортом лагерной жизни.
А все же как хочется домой! Как притягивает душу Родина! И распоряжается заместитель командира одного из подразделений, уступая “просьбам трудящихся”, наречь походный магазинчик Военторга ласковым словом “Россия”; в другом гарнизоне на фанерном заднике ангара рисуется огромное панно: березы, речка, тропинка. Рассказывают, что некий ефрейтор сфотографировался под этими березами, послал карточку домой, невесте, и та в ответе удивилась тому, что Афганистан похож на их родную Орловщину.
В лагерях любят петь веселые, а то и шутливые песни, но все чаще на вечерних прогулках с чувством поют и другое:
Дорога ты для солдата,
Родная русская земля!
... В половине шестого вечера еще заглядывало из-за отрогов в долину кроваво-красное солнце, в шесть на небе осталась только луна — огромная, яркая, словно бы отлитая из серебра. Горы, грунтовая аэродромная полоса, само небо в лунном свете стали пепельно-серыми. Подул ветер, затрепетали мелкой листвой тополя за аэродромом. Чуть раньше с кашлем заработал движок, порозовел от электрического света брезент лагерных палаток.
С лунными сумерками лагерь оживился. Задребезжали на скамейках гитары, вышли на линейку патрульные, заторопились с ужином повара.
В батальоне ожидалось событие: днем, на приеме у губернатора вийялата (провинции), устроенном в честь мусульманского праздника, Федор Борисович Гладков на смеси английского и пушту договорился с губернатором о взаимообмене фильмами. Афганцам дали документально-видовые о Самарканде и Бухаре, а в батальон привезли коробки с “Седьмой пулей” — советским фильмом, подаренным кинопрокату Афганистана. В лагере его до этого видели лишь дважды, так что надоесть он не успел.
Зрители вынесли из палаток и расставили сколоченные из ящиков табуреты-чурбачки, сели потеснее, чтобы не продувал рвущийся из ущелья ветер, закурили. На улице было довольно светло, киномеханик без всякого фонарика вправил ленту, аппарат застрекотал, луч высветил сшитый из простыней экран, а заодно и уносимые ветром дымы сигарет. Курево кончалось, и поэтому как-то сама собой определилась норма; сделал три затяжки - передай сигарету товарищу. На экране сразу начали стрелять, без ненужной волокиты проявилась и любовная линия: восточная девушка полюбила красного командира, а не басмача. Одним словом, все увлекательно и злободневно.
Исполняющий обязанности комбата капитан Николай Демидов, худощавый, немногословный, негромкий, на фильм опоздал, замполит капитан Сергей
Музычин, придвинув к нему сколоченную из трех досок скамеечку, спросил буднично:
- Дополнительные ставил?
Последнюю неделю лагерь пытались обстреливать с гор, особенно из пещер в километре-двух левее взлетно-посадочной полосы. Вот и сходил Демидов в охранения, приказал наблюдать повнимательнее. К финальной части прибежал запыхавшийся Маджид Абдурасулов — переводчик Гладкова, весь день пропадавший в соседнем афганском батальоне. После фильма и ужина поехали с Музычиным проверять охранения. Ехать было недалеко, но долго: лагерь кинут в неглубокий котлован вокруг двух холмов. Без малого два года назад в такой же ночной час я наведывался в охранение, которым командовал замполит роты старший лейтенант Музычин. Теперь вот замполит батальона капитан Музычин сам проверяет охрану и оборону лагеря.
Фары уазика не включаем: во-первых, лишний свет здесь ни к чему, во-вторых, неплохо “работает” луна, а в-третьих, водитель знает вокруг лагеря каждую ямку. Все-таки поневоле едем медленно, объезжая валуны, мелкие окопы стрельбища, горки пустых снарядных гильз. Водитель остановил машину у очередного поста. Пошли по ходу сообщения, втиснулись в блиндажик, откуда сквозь обложенную камнями амбразуру вели наблюдение двое солдат. В сон, по их же словам, не тянуло, а вот покурить бы не прочь... Что может в такой ситуации замполит? Может объяснить, что завтра прилетят с базы вертолеты, и еще, пожалуй, может отдать последние свои сигареты. Музычин так и поступил, мы выбрались из блиндажика и поехали дальше.
Пепельно, безжизненно высятся горы с оспинами пещер, чернеет рощица над близким оврагом, блестят разломами камни, сложенные на обочине взлетно-посадочной полосы, приподняла спаренные стволы зенитная установка на центральной высотке лагеря...
Через час возвращаемся в штабную палатку. На круглой печке рядом с торчащей трубой силится сбросить крышку кипящий чайник. В плетеном самодельном кресле сидит зубной врач Вера Ивановна — она вчера прилетела попутным вертолетом, успела осмотреть личный состав и сейчас жалуется своему “братику”, как шутливо называет еще с давних пор Сергея Музычина:
- Пятерым солдатам зубы лечить надо, а они говорят: “Отсюда не полетим, здесь - пожалуйста”. Ну как я могу здесь? Ни инструмента, ни кресла...
- Клещи прикажу выдать, а кресло забирай, на котором сидишь.
- Братик, я серьезно. Прикажи им...
Гладков - он вообще-то живет по соседству, сейчас просто зашел на огонек - безмолвно смотрит на лист фольги, по которому бегают багровые змейки - отблески огня из круглой железной печки. Это изобретение жизнелюба Музычина: повесил фольгу напротив печной дверцы, говорит, что получился камин. Никакого, конечно, камина, а все равно интересно. Демидов сидит на кровати, положил на колени фанерку, пишет письмо жене. Эпистолярное вдохновение его посещает не часто, и друзья поглядывают на Демидова с удивлением.
- Да я и сам удивляюсь, никогда со мной такого не бывало: пятую страницу добиваю, - заметив особое к себе внимание, говорит Николай.
- Меня супруга растрогала, послушайте, как жалуется на дочку, она в первый класс пошла: “После продленки воротничок на одной нитке болтается, куртку за рукав по земле тащит, в портфеле ни карандашей, ни ручек”.
Зампотех батальона - кудрявый, с выдвинутыми вперед мощными плечами, такой же молодой, если не сказать юный, как Музычин и Демидов, - капитан Владимир Маковей читает газету.
- Нет, я таких подписей под фотографиями не понимаю: “молодой механизатор”. Во-первых, он не молодой, а старый, у меня дед моложе выглядит. Во-вторых, это вообще не механизатор, а жертва озимого поля... Зря смеетесь, товарищи, я знаю, что говорю: сам на целине родился. Отец там тридцать два года отработал, вместе с дедом первый урожай убирали!.. А вот нормально: на ЧТЗ реконструкция, так держать.
- Володя, может, ты и в Челябинске тоже родился? - заулыбалась Вера Ивановна.
- В Челябинске я, товарищ доктор, делал первый шаг к академии: учился в политехническом институте,
- А с академией у тебя, зампотех, какие дела? —позевывая, спросил Музычин.
- Дела такие, что я нынче интеграл от дифференциала не отличу, но голова на плечах есть, лишь бы приказ был и на экзамены отпустили, поступлю.
Вот просвистит зима— сразу в очередной отпуск. Борисычу хорошо: через пару месяцев гоголем будет по Арбату гулять.
Гладков не ответил на иронию. Не простившись, ушел. Маковей удивленно пожал плечами:
— Борода сегодня смурной что-то. А я только-только хотел его повеселить, рассказать, какое в прошлом отпуске со мной в Москве происшествие приключилось. Путевку мне на отпуск дали, семейную. На юг не просил — хватит с меня и здесь юга, поехали к столице поближе, в дом отдыха “Подмосковье”.А в самой Москве я ни разу по-настоящему не бывал, только проездом. Сели с женой в электричку, Красную площадь легко разыскали. Потом куда-то по центру пошли, не знаю даже, как улица называется. Идем себе, никого не трогаем, и вдруг сзади ба-бах! —выстрел. Я все по науке: сгруппировался, отпрыгнул, по стене размазался. Жена хватает за руку, тянет: “Никакой больше Москвы! Едем обратно, за грибами пойдем, в лес, тебе отдыхать надо!” Я головой киваю, но спрашиваю: “Откуда стреляли? Не видела, кто?” — “Да никто не стрелял, это дверь в телефонной будке хлопнула!” Оглядываюсь— правда, будка стоит. Отдышался, взяли такси — и к вокзалу...
Федор Борисович вернулся минут через пять, принес Демидову сверток — брал накануне взаймы кроссовки, когда с афганцами в волейбол играли.
— Зачем, Борисыч? Завтра бы и отдал. Нет, вижу, что надо мне утром с тобой лететь, рацию помощнее возьму — лады?
— Ты за комбата— тебе и решать, — уходя, буркнул Гладков.
Ушла и Вера Ивановна, взяв с “братика” и Демидова обещание отправить бойцов на лечение ровно через неделю. Легли, потушили свет. Печка в
тишине загудела словно бы громче; быстрее и тревожнее заплясали красные блики по фольге. Музычин ощупью взял с кресла фонарик, осветил
фотографию своего двухмесячного ребенка:
— Вернусь — дите на колени, жену под плечико. Буду сидеть и ни о чем не думать, наслаждаться семейным счастьем. Видимо, это было продолжением какого-то неведомого мне неоконченного разговора, потому что Маковей неожиданно взорвался:
— Нет, Сергей, нам теперь чувство справедливости жить спокойно не даст! Зачем мы здесь? Ради твоего спокойствия? Я после Афганистана за всех отвечаю. Понял?
Музычин выдержал долгую паузу, ответил буднично:
— А вот со мной в отпуске был случай. Иду по родному городу, совершенно, понимаешь, спокойный. А тут на автобусной остановке двое типов к девчушке пристают, руки уже выламывают. Ну, я подошел, коротко так с этими двумя побеседовал. Девочку в автобус посадил, отправил. Правильно я поступил?
—Неправильно, — попытался сгладить ситуацию Демидов. — Если девушка ничего себе, надо бы познакомиться, домой проводить.
— Я тоже думаю, что неправильно, — серьезно подытожил Музычин. — Кулаками серьезных проблем не решишь...
— Ты все-таки хорошо с этими типами поговорил? —задумчиво спросил Маковей.
— Умеренно, без больницы.
— Это все потому, что ты зарядку перед отпуском не делал, я помню. Завтра в шесть утра подниму, тренировать буду.
Но в шестом часу нас разбудил не Маковей, а гул вертолетных двигателей. Пока оделись, добежали до полосы, лопасти двух Ми-8 уже остановились, экипажи вышли перекурить. Мне тоже разрешили лететь, торопливо записываю в блокнот фамилии первого экипажа: командир — капитан Виктор Мокрецов, летчик-штурман — лейтенант Касым Давлеталин, борттехник— старший лейтенант Петр Боровков. Сверили по картам маршрут, поднялись по откидной лесенке в машину. Уже запустили движки, когда Гладков, спросив что-то у Демидова, прокричал в мою сторону:
— Пересядь во второй, не будем скучиваться!
Фамилии членов экипажа ведомого вертолета записывал уже в полете. Едва успел это сделать — километрах в пятнадцати от лагеря, над сужением долины, вертолеты круто изменили курс, пошли было вверх, но долина и без того высокогорная, движки не тянули, ведущая машина резко скользнула вниз, потерялась из виду. Через несколько секунд прервалась связь. (Командир нашего вертолета капитан Василий Степанов позже сказал, что последней фразой в захрипевшем эфире была “Пытаюсь сесть”, но ни летчик-штурман Владимир Чередник, ни борттехник Виктор Томилов ее не слышали. Пока было ясно одно: ведущего мы потеряли.)
На третьем круге от увиденного внизу сжалось болью сердце: пятнисто-зеленая, краснозвездная тушка родного вертолета лежала на правом боку в глубоком, кривом и узком ущелье, сплошь усыпанном огромными валунами. Сесть рядом было невозможно...
Больше часа, пока не замигала “тревожная” лампочка топлива, а главное, пока не пристроилась в хвост пара свежих, вызванных с базы вертолетов, водил над ущельем свою машину капитан Степанов, затем повернул к лагерю. Сели с трудом: повреждены лопасти и стойка правого колеса, В салон с разбегу загрузились десантники, десять человек.
Старший десятки Сергей Музычин отчаянно кричит, превозмогая рев двигателей:
— Они живы? Живы или нет?!
Вертолет снова взлетает. Да, в ущелье сесть невозможно, а над ущельем крутые холмы, но надо выбросить группу Музычина ближе, как можно ближе к упавшему вертолету. Командир ведет машину прямо на склон ближайшего холма, резко гасит скорость. Это не посадка, это удар, падение, оправданный лишь трагизмом ситуации риск. Вертолет катится по склону вниз, все ближе к земле опускаются лопасти. Борттехник Виктор Томилов выбрасывается из двери, хватает огромный валун, успевает подсунуть его под колесо. Вертолет накреняется, разворачивается, останавливается. Лопасти вспарывают воздух в двадцати сантиметрах от грунта. Музычин выпрыгивает первым, за ним —радист, за радистом— Маджид Абдурасулов.
На последних литрах топлива вертолет Степанова снова возвращается в лагерь. Здесь, на холме, у палаток уже стоит раскладной стол с картой, возле стола сгорбился радист, сидят на табуретках из ящиков офицеры, ходит, часто смотрит в небо, пытаясь сдержать душащие ее слезы, Вера Ивановна. Пока Степанов высаживал десантников, Демидов из упавшего вертолета сумел пробиться но своей рации в эфир, но почти сразу связь снова прервалась: горы, проклятые горы! Несколько секунд слышен доклад Музычина: группа продвигается к ущелью, скоро начнет спуск...
Владимир Маковей мечется от рации к короткой колонне машин, выстроившихся на лагерной дороге. Нет, техника напрямик по единственной горной тропе не пройдет, вся надежда на группу Музычина. Загудел в небе еще один вертолет, вышел в эфир Демидов: группы соединились, начинают подъем из ущелья, в упавшем вертолете погиб Гладков...
... Федор Борисович, как мы мечтали с тобой, что встретимся зимой в твоем Лаврушинском переулке, поднимем стаканы за тех, кто в Афганистане. Федор Борисович, я не верю в то, что случилось, и все мы, твои друзья, не верим. Взгляни, как плачет в ночном лагере весельчак Сережка Музычин — он дважды терял сознание в нечеловеческом спуске в твое ущелье, он был впереди, вместе с Маджидом. Смотри, как шатается, не может снять с плеч рацию Коля Демидов, как ткнулся лицом в борт боевой машины Володя Маковей — он делал все, что мог, но не все пока может техника...
И снова вечер, снова над лагерными палатками, над затерянной в афганских горах долиной повисла тяжелая дымчатая луна. Утром взойдет солнце, и как же хочется, чтобы оно засветило наконец над спокойной, мирной страной! Ради этого здесь служил и погиб Гладков, ради этого здесь еще остаются служить наши прекрасные ребята».
Верстаков Виктор:
«О Федоре Борисовиче Гладкове, о последних часах его героической жизни яв меру возможного рассказал в главе "Долина испытаний". Не упомянул там его родословную: внук известного советского писателя Федора Гладкова, сын фронтовика, капитана 1 ранга в отставке Бориса Федоровича Гладкова, встретившего Великую Отечественную войну командиром торпедного катера на Черном море. У отца - восемнадцать боевых наград за мужество в борьбе с фашизмом, у сына - два ордена за мужество в выполнении интернационального долга.
С Борисом Федоровичем мы встретились позже, в Москве, долго и откровенно говорили о солдатских судьбах, о великой цене, которой достигается мир в этом непростом мире, о Памяти. Подарил ему и стихотворение, в котором описал ту Бамианскую долину, где погиб его сын. Вернее, стихотворение все же не о долине, не о городе Бамиане, а о самом Федоре Борисовиче: ведь он мечтал, чтобы на этой красивой земле люди жили свободно и счастливо».
Младший брат Федора Борисовича рассказывает о большой семье и приводит редкие фотографии из семейного архива.
Страница на Форуме "Десантура.ру" не добавляет сведения к уже сказанному, приводим как факт, достойные помнят достойного.
Статья о деде Федора Борисовича, писателе Федоре Васильевиче Гладкове - . - приведена редкая фотография, воспроизведем ее.
Гладков Федор Васильевич, знаменитый писатель, и его внуки. Федор, тезка деда, крайний справа.
Каждому в истории находится в конечном счете свое место, то, которое заслужил.
10 октября - день памяти Федора Борисовича Гладкова. Мы мечтаем о том, что его имя появится на памятной доске в Питонии, напоминание будущим питонам, командирам и преподавателям, ветеранам-нахимовцам о замечательном человеке, гражданине, воине.
Виктор Верстаков
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
