Крамской, словно отвечая на его мысли, сказал:
— Конечно, галдеж, нарушение формы одежды, когда ставишь трал,— это беспорядок; непорядок и не вычищенные задники у ботинок, но присмотритесь, Фрол Алексеевич, к матросам получше, поглубже, я бы сказал, какие у них у всех беспокойные, но чистые души! Я убежден, что почти каждый из них, не задумываясь, повторит подвиг, да, повторяю, подвиг своих предшественников и так же, как вы и как я, отдаст себя всего... А если понадобится — и жизнь свою... пожертвует...
Он поднялся.
— Спокойной ночи, Фрол Алексеевич. Очень рад был познакомиться с вами поближе. И знаете что? Я бы хотел, чтобы вы узнали своих подчиненных не только лишь по фамилиям и по внешнему виду... а так, как сегодня узнал и...— он помедлил,— и... и сумел полюбить вас сегодня я...
Фрол, провожая Крамского до сходни, думал: «Ну и сила же — человек! Кто скажет, что ему — пятьдесят? Да он из нас любого за пояс заткнет!»
А Крамской, придя домой, тяжело опустился в кресло и сказал Старику, положившему голову ему на колени:
— Стареем мы с тобой, брат... Уставать начали...
Он взял лежавшую на столике книгу. Перед ним вдруг поползла густая пелена; буквы и слова расплывались. Он отбросил книгу.
пропели четыре четверти тенорком и прорявкали басом одиннадцать. Наверное, Глеб в театре. Где же еще? Прошло немало дней со дня его приезда, а об этом, теперешнем Глебе он знает не больше, чем знал в первый день. Правда, они видятся только вечером, перед сном. А когда он уходит в море, Глеб остается один. Вот и сейчас сам он несколько дней не был дома. Чем Глеб тут без него занимался?
— Старик, что ты делаешь?
Пес сунул нос за обивку дивана, вытащил какой-то комок, стал с ним возиться.
— Покажи хозяину.
Пес послушно положил к нему на колени батистовый платок, обшитый тонкими кружевами.
Глеб приводил в его отсутствие женщину! Брезгливо поморщившись, Крамской бросил платок в корзину для мусора.
Давно ли еще Любовь Афанасьевна говорила: «Нынче мальчику ужасно трудно учиться, столько задают, столько спрашивают, а он слабенький, хворенький». И вот в кого вырос этот слабенький, хворенький...
— Старик, подожди, дай мне подумать... — отстранил Крамской просившего ласки пса.
— ...В Москве — жена отставного полковника, здесь... А кто в этом виноват? Может быть, я, отпустив Глеба с матерью? Почему ты рычишь, Старик? А-а, Глеб пришел...
В передней зажегся свет. Вошел, снял пальто. Горят щеки. Очень блестят глаза. Красив, ничего не скажешь...
— Здравствуй, отец. Добрый вечер.
— Добрая ночь, ты хочешь сказать? Глеб кинул взгляд на часы.
— А-а, время бежит—не поймаешь... Как странно он улыбается...
— Где ты был, Глеб?
— У Мыльниковых. Прекрасные люди. Люди... («» — хотел он сказать, но при отце воздержался). Нора Аркадьевна прелестно готовит. Но я все же забежал на минутку в кафе — выпить кофе... Какая ночь! Ты не собираешься лечь?
— Выпил?
— Самую чуточку. Кофе с ликером... Не возражаешь? Старик, пошел! Отвратительная собака. Глаз не спускает. Так и следит! Соглядатай! Шпион!
Он стелит постель, чуть пошатываясь.
— Кстати, Глеб, когда начинаются занятия в институте?
Усмехнулся:
— Боюсь, что в этом году для меня они вообще не начнутся.
— Как это понимать?
— Я решил изменить профиль своего образования. На будущий год меня Федя устроит... в институт кинематографии или народного хозяйства... Ты извини, что я раздеваюсь. Я что-то не того...
Снял пиджак, галстук, повесил на спинку кресла. Снимает брюки. Разглядывает свои щегольские ботинки.
— Скажи пожалуйста, уже протерлась подошва... Надеюсь, ты не лишишь меня вспомоществования? Надо будет сменить...
— -Значит, тебе все равно, где учиться? Ростислав так не рассуждал.
— Ростислав! Ростислав! Вечно тычешь мне Ростислава! Ростислав — ограниченный человек.
— Глеб!
— А? Я знаю несколько языков. Не веришь? Могу продемонстрировать. Мне всюду дорога открыта. Федя устроит...
— Как тебе не стыдно: «Федя устроит, Федя устроит!» Не устраиваться надо в жизни, а жить! Понимаешь — жить, как подобает честному человеку, а не вползать в жизнь ужом. Почему бы тебе не поехать в Сибирь, на Дальний Восток?
— Куда-а? — Ботинок застыл в руке Глеба. — Ну, знаешь ли, это не для меня. Во-первых, мать не отпустит, а во-вторых... Во-вторых, никто туда из нашего... (он опять вспомнил, что не следует при отце упоминать об «их круге»)... никто из знакомых не едет. Что же я, один, значит, поеду, как перст? Прозябать в одиночестве?
— Ты все еще комсомолец, Глеб?
Потянулся к пиджаку, порылся в кармане, достал комсомольский билет, потряс в воздухе:
— А ты в этом сомневаешься?
— Да. Все же .
— Странные вы люди, родители, — усмехается Глеб, пряча билет.
Его красивое лицо сразу дурнеет.
— Ты меня гонишь подальше — в Сибирь, на Дальний Восток, мать — вот умора — женить собирается...
— Женить?
— Ну да. На Жанне, писательской дочке с писательской дачей за зеленым забором, с «Победой», с папашиным гонораром, словом, сдает на полное иждивение... а эта Жанна — дрянь, сущая дрянь!
— Ты меня удивляешь. Моя душа в твои годы жаждала подвигов. Когда я узнал, что смогу пойти строить флот — мне показалось, что у меня за спиной крылья выросли. Крылья! — Крамской даже заходил от волнения. — Были тяжелые испытания, были трудности — все пережили! Уж мы-то не знали легкой жизни на чужой счет! Я не вползал в жизнь, а входил в нее... комсомольцем... сам себе пробивая дорогу! А ты? Собираешься жениться на чьей-то богатой дочке... — остановился он против Глеба.
— Очень она мне нужна... — поморщился Глеб.
— А трудиться — ты тоже отказываешься? Глеб промолчал.
— Тебя оскорбило мое предложение поехать туда, куда едут такие же молодые люди, как ты. Бескрылая птица ты, Глеб!
Сын гаденько усмехается:
— . Так еще, если не изменяет мне память, великий пролетарский классик сказал. Спокойной ночи, родитель...
Он лег и отвернулся к стене.
— Идем, Старик! — позвал Крамской пса, еле сдерживаясь, чтобы не схватить Глеба за шиворот и, встряхнув, не стащить с дивана.
Он ложится, но не может заснуть. Мучительно болит голова. В глазах стоит серый туман. На душе — тяжело. «Я чувствую неприязнь к собственному сыну... Этот рыжий лейтенант — Фрол Живцов — идет по жизни прямым и честным путем. А Глеб?»
Глеб не спит. Думает: «А что, пожалуй, отец ультиматум предъявит. Или поезжай в тартарары, или лишу вспомоществования. Все равно не поеду. Плевать. Протяну год на Федины деньги. А там — с отца взыщут. Мать постращает — ей пальца в рот не клади. Поспим. Утро вечера мудренее».
Но ему не спится.
«...Чудесная девушка эта Хельга — кто мог подумать? И какая у нее чистенькая, чудная комнатка, занавески, скатерти, покрывало — все вышито своими руками.
...И надо же было, выходя от нее, напороться на Люду. Смотри, пожалуйста, какой темперамент! Высматривала, следила, обрушилась: «Подлец, ах, подлец, с этой дрянью...» Неизвестно, кто из них большая дрянь. Небось мужа своего не ревнует.
...А Нора выспрашивает, как следователь. Но они милые люди, Мыльниковы. Очень порядочные, милые люди.
...А Людочка совсем потеряла голову. Расти, Глеб, расти, победитель! Будет над чем посмеяться в Москве!..»
Он засыпает.
Тишина. Потом — легкий храп.
— Старик, где ты? Поди сюда,— зовет Крамской. Пес сует лохматую голову хозяину под руку.
— Я очень устал. Мне нехорошо... Молчание.
— Кто там храпит в кабинете, Старик? Мой сын, говоришь? Нет, это — чужой человек. Тишина.
— ...Чужой... Ты утверждаешь, он все же — ?..
Каждый морской офицер поймет, какие чувства и мысли владели Никитой и Фролом перед сдачей экзамена.
Никита просыпался в холодном поту по ночам и в ужасе вспоминал, что ему надо сделать за завтрашний день. Дня явно не хватало, он не успевал даже встретиться с Фролом и потолковать по душам. Да и трудно было им встретиться: то он, то Фрол были в море.
Никита ни разу не написал Антонине. А ведь как он казнил себя, когда мать умерла. Он вспомнил, что мама всегда с нетерпением ждала его писем. И как мало она их получала!
Он давно не писал и отцу. Когда же писать? Вовсе некогда.
Бочкарев заметил, что Никита находится в «смятении чувств», и подбодрил его: экзаменовать будет он сам и верит, что Рындин сдаст на пятерку. Бочкареву Никита поверил и духом воспрянул.
Фрол держался бодрее, хотя опасался, что на его долю экзаменатором достанется Мыльников. Но он решил не сдаваться. Он покажет и Мыльникову, что такое Живцов!
Он зашел к Коркину и поразился, как тот посерел и осунулся.
«Пришел с берега сам не свой, не утром, как обещал, а ночью, и в себя не придет,— подумал с участием Фрол.— Вчера накричал на матроса Дронина. Нервы расшатались, как видно. А почему? Я знаю, почему. «Эх, Василий Федотыч, Василий Федотыч! — хотелось ему сказать Коркину. — Смотрите, до чего она вас довела! Лица на вас нет. В гроб краше кладут. (Фрол по обыкновению перегнул. Коркин был измучен, он нервничал, но до гроба ему было далеко.) Воспряньте духом, скажите своей Люде: или будь боевой подругой, или отправляйся, откуда пришла, а флот не грязни!»
Разумеется, Фрол своих мыслей не высказал вслух,
Коркин официально спросил:
— Что у вас, помощник, ко мне? Фрол не нашелся, что ответить. Он ведь просто зашел потолковать по душам.
— К экзамену вы готовы? — спросил, чтобы что-нибудь спросить, Коркин.
— Готов.
— Рад за вас.
Это было сказано безучастно.
«А вот ты — не готов. И не экзамен у тебя в голове, — от всей души пожалел Фрол Коркина, выходя из командирской каюты. — Не ходил бы ты на берег до экзамена... Докопает она тебя...»
Он искренне привязался к своему командиру.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
