Одни его понимали. Другие — нет. Были такие, что уезжали, бросая мужа — на время или навсегда. Другие кидали гневные, злые слова. И вот сейчас перед ним эта Людочка — он знает: она портит Коркину жизнь. Хорошенькая. И, как видно, капризная. Таких часто любят сильнее, чем они того заслуживают. Она играла в «Трех сестрах» Ирину и имела успех, хотя не умеет держаться на сцене. И успех совсем, как видно, вскружил ее завитую головку!
Он находит проникновенные, теплые слова, говоря о Коркине, об ее Коркине, об отличном, знающем офицере; Коркина ждет хорошее будущее. Но только в том случае, если он обретет, наконец, душевный покой. Разве ее это не волнует? Неужели перемена квартиры может толкнуть ее на ничем не оправданное решение — уехать от мужа к родителям, оставить его?
— Я думаю, ваши родители не одобрят вашего необдуманного поступка...
Она слушает, широко раскрыв беспокойные черные глаза. Сейчас она похожа на , которая говорит: «Мама». Дошло ли до нее то, что он ей толкует? Или ум ее так примитивен, что ей его увещания непонятны?
— Я искренне, от всей души хочу, чтобы Коркин продвигался, как он заслуживает. Подумали ли вы хоть раз о том, что вы — только вы — задерживаете его продвижение? Например, вчера: по вашему вызову Коркин, не имея на то права, ушел с корабля. Он наказан. Могло быть и хуже. Вы знаете, что существует суд офицерской чести?
Она нахмуривает гладкий, без единой морщинки лоб, закусывает губу, и ее глаза начинают смотреть недовольно, как у ребенка, которому противоречат или которого отчитывают за шалость. Она глядит исподлобья, губы ее кривятся.
— Вот вы мне морали читаете, — голосом базарной торговки говорит Люда, — а о своих офицерах ничуть не заботитесь. Да что там о своих офицерах! — выкрикивает она. — Мне морали, как жить, тут читаете, а сына родного воспитать не сумели!
Она почти кричит — с вызовом; губы дрожат — собирается плакать.
— Простите, вы о ком?
— О Глебе вашем, о ком же еще! Уж такого, прости господи, подлеца воспитали...
— Но какие вы имеете основания...
— Тут они — основания!—Она слегка хлопает ладонью до животу. — А его — поминай как звали!
«Так вот оно что! Значит, Глеб — с ней...»
Тяжелая пауза.
Потом Крамской спрашивает:
— И он знает? Я хочу сказать, ваш муж знает? Она улыбается даже кокетливо:
— Ну вот еще! Не такая я дура! Крамской говорит:
— Я не собираюсь оправдывать Глеба. Но вы-то... вы-то думали о том, что вы делали?
— Ваш Глеб — такой славненький! — простодушно защищается Люда.
— Но ваш муж — в десять раз лучше! — в первый раз повышает голос Крамской. — Глеб — ничтожество, маменькин сынок, а ваш муж — офицер, командир корабля. Задумались ли вы о том, что вы топчете в грязь его имя? Вы променяли мужа на первого попавшегося мальчишку!
— И вовсе не на первого попавшегося, — обижается она. За себя или за Глеба? — Он — ваш сын, — напоминает она.
И, вспомнив советы Норы, поднимает невинно беспокойные большие глаза:
— Вы нам дадите квартиру?
Ему хочется крикнуть ей: «Вон!», но он сдерживается. Не она своим до такого хода додумалась.
Жаль Коркина. Но, к сожалению, Коркин скорее пожертвует службой, чем с ней разойдется.
Крамской соображает. Решает:
— Старая Герда, которая убирает мне дом, совсем одинока. У нее — две или, кажется, даже три комнаты. Я поговорю с ней, и, я думаю, сегодня же вечером вы сможете к ней переехать. У вас много вещей? Я пришлю за вами машину. Что же касается квартир в новых домах, то, к сожалению, у нас нет ни новых квартир, ни домов. Никто не живет лучше вас, и все терпят. Надеюсь, вы тоже потерпите. Пока не построим: Да?
— Ну уж, так и быть, потерплю, раз вы просите... — подчеркивает Люда последние слова. Она еще кокетничает!
Вечер. Старик тихо стонет. Он лежит на боку. Глаза его то тускнеют, то вновь загораются; они говорят: «Ты извини, но мне трудно»; ветеринар ничем ему больше не может помочь! Когда Старик ходит, он припадает на задние лапы; иногда спотыкается; подчас оживится, выбежит в сад, облает прохожего, возвращается, ковыляя, ложится у двери, с тоской смотрит на улицу. Он давно уже не провожает хозяина, как прежде, на пирс, к кораблям. С виноватой мордой прощается на пороге. Усыпить его, как предлагает ветеринар? ...
На столе лежит письмо от Любови Афанасьевны. Она пишет нервно и злобно:
«Сообщаю вам новость, бездушный вы эгоист. Вы выгнали от себя мальчика вместо того, чтобы помочь ему устроиться в жизни, вы, отец печального образа! Получайте: ваш сын («ваш» подчеркнуто трижды) оказался мелким воришкой. Укради он на стороне — Федя замял бы дело. Но Глеб со своим приятелем Бобом обокрали — кого? Великодушного Федю, который заменял Глебу отца, не жалея для чужого ребенка ни костюмов, ни денег. Ваш сын (опять «ваш» подчеркнуто трижды) отплатил за хлеб-соль самой черной неблагодарностью. Федя позвонил в уголовный розыск: пропали золотые часы, портсигар 84-й пробы и сколько-то денег. Я не хотела вмешиваться — я отказываюсь навсегда от вашего Глеба. С меня довольно. За ним пришли какие-то двое и увели. Судить будут в народном суде. По уголовному кодексу ему полагается год. Да, год тюрьмы. Я уже выясняла. Мне стыдно смотреть в глаза людям нашего круга. Я презираю вас, эгоист. Прощайте. Любовь Мякишкина».
«Так. Значит, Глеб докатился. И я не протянул ему руки помощи для того, чтобы устроиться в жизни, как пишет Любовь Афанасьевна. Устроиться в жизни помогал ему Федя — заменяя отца, дарил поношенные штаны, сорочки и галстуки. Великодушнейший человек! Может быть, мне следовало поступить, как поступил Федя? Схватить Глеба за руку? Может быть, Федя и правильно сделал? Пусть Глеб пройдет через это. Через год я возьму его. А Любовь Афанасьевне стыдно смотреть в глаза людям «ее круга». Знаю я «ее круг». Я помню времена, когда получали партмаксимум. Тогда не растили детей обывателями. Меня никто не вводил в жизнь за ручку. Я шел в жизнь не окольным путем. Таким же путем идет Ростислав. А Глеб? Я виноват, не занялся им раньше. Чужих сыновей я воспитывал. А на своего — не хватило времени...
А ты предупреждал, Старик, насчет Глеба. Ты чувствовал. Или ты знал?»
Крамской вспоминает три смятых сторублевки, их Старик положил ему на колени. Глеб, когда не хватило в столе двух сотен, даже не повинился. «Ты мне дашь, что мне причитается?» — спросил он. Ему причитается! Теперь ему причитается — год тюрьмы. А история с Коркиной... Неприятнейшая история. (Нора Мыльникова, узнав от Люды о ее разговоре с Крамским, пришла в полный восторг и сказала за обедом своему Виктору: «Теперь Коркину у нас не прожить и двух месяцев».
«Ты не умна, — возразил холодно Мыльников. — С другим командиром — не прожил бы. Ты поправки не сделала на Крамского»).
Жена Коркина рассказала Крамскому то, о чем муж не знает. Глеб — отец ее будущего ребенка! Может быть, лжет? Лгать не имеет смысла. Выгоды — никакой.
Старуха Герда говорит: «Она — ласковая, как кошечка, а он, этот Вася, так ждет ребенка. О, они счастливые люди, такие счастливые молодые люди, на них приятно смотреть! Мадам немножко неаккуратна, но это потому, капитан, что она волнуется, у нее — первый ребенок, мы все волнуемся перед первым ребенком, а лейтенант такой симпатичный и такой аккуратный...»
«Как быть с Коркиной? И с ее грязной тайной? Сойтись с первым встречным мальчишкой — не по любви, а просто от скуки — да ведь это черт знает что! О чем и чем они думают, эти женщины?»
Крамской нагибается и, нащупав лохматые уши, спрашивает:
— Ты не знаешь, Старик?
За окнами отвратительно кричат .
Старик легонько постукивает хвостом.
ГЛАВА ВТОРАЯ. УЗЛЫ РАЗРУБАЮТ
Крамской ничего не скрывает от Бурлака. Да он и не намерен скрывать. Этот волжанин моложе его, но обладает живым умом и в трудных случаях дает полезный совет.
— Ну что же, Юрий Михайлович, — говорит начальник политотдела, — намерение ваше считаю глубоко правильным. Сомневаться не приходится. Знает Мыльникова — значит, знает весь гарнизон. Недолга — дойдет и до Коркина. Жаль его, парень хороший, а ничего не поделаешь. В таких случаях хирургия — великое дело. Отрезать — и дело с концом.
И вот — Коркин сидит перед ним. Славное у него лицо! Трудно начать, но — ничего не поделаешь — нужно.
— Разговор будет неприятный для нас обоих, Василий Федотович; — предупреждает Крамской. — Тяжелый для вас, вдвойне — для меня. Но я вам обязан сказать. На днях приходила ваша жена...
— Сейчас она — в Таллине, — говорит Коркин.
— И она мне сказала...
Крамской все, что считает своей обязанностью сказать, говорит:
— Я не могу вам советовать, как поступить, Василий Федотович, потому что отец ребенка...— он чуть задерживается, выбирая наиболее точные слова, — отец ребенка— мелкий воришка, сидящий в тюрьме... Глеб, мой сын...
— Я знаю, — тихо сознается Коркин. — Я уже давно знал. Но я... я привык к мысли, что у меня будет... Василий Васильевич.
Он улыбается виноватой улыбкой, боясь, что Крамской осудит его. За что? За его безрассудную, большую любовь?
— Все мы ошибаемся в жизни, товарищ капитан первого ранга. И она — ошиблась. Ошибки прощались и нам...
Вот и не поймешь, что за человек Коркин. Одни скажут — дурак. А другие — большой души человек...
Когда он уходит, Крамской стоит и протирает рукою глаза. Опять проклятая , как в запотевших очках. «Ох, Старик, плохи дела! Надо пойти, показаться. Надо. Да! Надо. А впрочем, сейчас все рассеется».
Но пелена не рассеивается ни через пять минут, ни через десять. Он лежит на диване, закрыв глаза, ждет. Через час он встает. Пелены больше нет. Значит, еще не конец.
Люда приехала из Таллина веселая и беззаботная. Она навезла с собой массу ненужных вещей. Расцеловала своего Васеньку, сказала, что страшно соскучилась; она каждый день собиралась сесть в поезд, приехать. Но все дела, дела, дела! Дела и театры. Она жила у знакомых Норы, квартира у них в Кадриорге — вот бы нам с тобой, Вася, такую квартирку! Днем ходила по магазинам, а вечером по театрам и, наконец, ожила, была в оперетте — на «Веселой вдове», — да ведь это же чудо1 А после со своими друзьями была ночью в «Глории», в том ресторане, в котором мы обедали, когда поженились. Там важные официанты, все в черном, ты помнишь? И на вокзал ее провожало много народа — видишь, сколько цветов. Ах, Вася, Васенька, нам бы с тобой пожить в большом городе! Ну, почему, скажи ты на милость, ты не хлопочешь? Пройдет молодость — тогда будет все, все равно! Ну, как, Васенька, ты скучал без меня? Да, скучал? По глазам вижу. Вася, вот хорошо, что Герда прибрала, к - нам придут гости. Такое совпадение, понимаешь, очень приличный человек, кинооператор, приехал снимать сюда певческий праздник. Такой интересный дядька, везде побывал, сам москвич, столько знает! Вот, посмотри, он меня фотографировал и сразу же отпечатал. Хорошо получилось?
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)
