— Я так думала. А у него на столе в каюте стоит ее фотография, и на ней написано, что она везде, всюду с ним. Миша видел.
Хэльми наносит удары, жестокие, один за другим.
— Но он говорил, что он меня любит! Меня одну! — в отчаянии, все еще на что-то надеясь, обороняется Лайне.
— Ну, в тебя все влюбляются. И этот ушник-горловик Аугуст Порк с тебя глаз не сводит, и художник Каревич, который приехал сюда к нам на месяц, а остался на целых полгода, и даже мой Миша, боюсь, в тебя немножко влюблен.
Слишком уж он тебя хвалит. Талантливая, хорошая, чудная... Милая моя! Опускайся поскорее , потом больнее будет упасть и разбиться... Человек, который солгал или промолчал, струсив, — он тебя недостоин...
— Я бы никому не поверила,— сказала Лайне чуть слышно. — Но тебе — верю. Если ты говоришь, это — так. А меня еще никто не обманывал. Никто, никто мне не лгал! Никиту я считала таким правдивым и честным.... И все же... я все готова простить ему, если он первый сам скажет... ну, что он не хотел меня огорчать, но там, в Крыму, у него — все покончено. Я прощу его. Что мне до прошлого! Ему просто показалось, что он кого-то любил...
— Показалось? Ну нет, Лайне. Он слишком давно и хорошо ее знает. Скорее ему показалось, что он любит тебя.
— Какой ты жестокий друг, Хэльми!
Они долго молчали обнявшись. Море, бледно-коричневое, набегало на берег. Чайки с размаху кидались вниз, ныряли и поднимались в воздух с добычей.
— Маленькая Пееп на большом острове, — вспомнила Лайне,— заболела туберкулезом и уехала лечиться на юг. Меня просили ее заменить, хотя бы на время. Я отказалась; теперь я, пожалуй, и соглашусь...
— А ты знаешь, мне пришла в голову отличная мысль! — воскликнула Хэльми,— Если он действительно любит тебя одну — он найдет тебя и на острове. А если нет...
330
— А если нет — тогда, значит, Хэльми права.
— Милая моя! — вдруг вспомнила Хэльми. — Да мы же опаздываем в театр! Миша думает, куда я пропала? Мне надо бежать за билетами!
И расцеловав Лайне, она выскочила в сад, где на клумбах зябли последние .
— Хорошо, что зашел, лейтенант,— сказал Юхан Саар. — Мне без девчонки скучно и пусто. Лайне уехала. На остров. Надолго. Пойдем-ка на кладбище.
Никита подумал, не рехнулся ли капитан. Но Юхан Саар, нахлобучил фуражку.
— Идем, лейтенант Морская Душа!
— Лейтенант Морская Душа! — закричал попугай под потолком в клетке.
Ступая по облетевшим листьям, Юхан Саар привел Никиту к двум мокрым плитам. Над плитами стояла бронзовая девочка с косами. На одной плите была выбита надпись: «Марта Саар, 1895-1947», а на другой — «Юхан Саар, 1893-...»
— Это Лайне,— показал на бронзовую девочку капитан, — ее лепил знаменитый таллинский скульптор. Видал, лейтенант Морская Душа? — подвел он Никиту к плите с надписью «Юхан Саар», — все подготовлено, никаких хлопот Лайне; остается притащить меня сюда и прихлопнуть плитой. Да проставить год, когда Юхан Саар, поплававший по всем морям-океанам, отправится в самое дальнее плавание. Когда мне становится грустно, я прихожу сюда и, хотя уже три года не пью...
Он достал из заднего кармана штанов плоскую фляжку:
—— Хлебни.
— Я не пью.
— Но когда приходишь сюда — глоток-другой не мешает.
Юхан Саар потянул из фляжки, у него забулькало в горле; аккуратно завинтил крышку.
— Когда мне становится грустно, я прихожу сюда на минутку — и мне становится весело.
Старый чудак опустил в карман свою фляжку.
331
Потом Юхан Саар затащил Никиту к себе и попотчевал крепким кофе и рассказами о своих плаваниях. Он сказал между прочим, что Лайне предлагают остаться на острове и она, пожалуй, останется.
— У нее мой характер, и весь этот дом, — обвел капитан трубкой круг,— ей не нужен. («Куррат!» — выругался попугай в клетке.) Ей нужны перемены, — продолжал Юхан Саар,— не была бы Лайне девчонкой, была бы она моряком. И, пожалуй, когда-нибудь она уйдет в море — может быть, судовым врачом, лишь бы быть подальше от дома. Жена — та была, как кошка, привязана к дому, не выезжала никуда дальше Таллина, да и Таллин, казалось ей, слишком шумит. Она любила наш маленький город. Эх, мало она меня повидала в жизни! — вздохнул капитан и задымил своей трубкой. — А Лайне, пожалуй, останется надолго на острове,— сказал он, покачав головой. — Кстати, она просила передать тебе ее адрес.
— Адрес, адрес! — закричал попугай.
Никита пошел в офицерский клуб, где узнал, что перед выходом в море Фрол заболел и лежит в городской больнице.
Перед самым выходом Фрол нагнулся в каюте поднять упавшую со стола карту и не смог разогнуться. В правом углу живота скопилась тупая, тяжелая боль. Фрол никогда не болел и не знал, что такое болезни. Раза два сильно саднило горло — он полоскал его соленой морской водой, и все проходило. А больше как будто ничего не было. А теперь он даже охнул от боли. Вот привязалась! Он с трудом разогнулся и подумал, что надо посидеть две-три минуты спокойно — и все пройдет. Но не проходило. Наоборот, он почувствовал себя хуже. Он едва добрался до умывальника. Морская болезнь — у пирса, когда корабль чуть покачивает, а он морской болезни вообще не подвержен! «Надо прилечь на койку, — подумал Фрол. — Сейчас все пройдет».
Но не успел он лечь, его охватил озноб. В каюте было тепло, в раскрытый иллюминатор светило солнце, а его трясло, зуб на зуб не попадал. Фрол натянул на себя одеяло. Вот незадача! В правый бок словно кто тычет тупым ножом. «Надо встать, командир ждет прокладку,— облизнул он сухие губы высохшим языком.— Вот полежу пяток минут и пойду».
Но прошло пять минут, десять, пятнадцать, он совершил три путешествия к умывальнику, удивляясь и недоумевая, и, задраив иллюминатор, закрылся с головой одеялом — ему показалось, что в каюте холодно, как на Северном полюсе. Наконец, он натянул на себя и .
Через полчаса в дверь постучали.
Фролу показалось, что стучат ему по голове молотком.
— Что с вами, Фрол Алексеевич? Он высунул голову из-под реглана. Перед ним стоял Коркин. Фрол попытался встать и не смог.
— Лежите, лежите, да на вас лица нет! — всполошился Василий Федотович.— Вы что, заболели? Дежурный! — крикнул он в коридор. — Живо в медсанчасть за врачом, лейтенант Живцов заболел.
— Я сейчас встану, Василий Федотыч. Я сейчас... Фрол приподнялся, опираясь на локти, и охнул от тупой, мучительной боли.
— Не понимаю сам, что со мной, — сказал он с виноватой улыбкой.
— Вы весь горите, у вас жар.
— Наоборот, Василий Федотыч, мне холодно.
Коркин снял с вешалки шинель и укрыл ею Фрола.
Пришел , молодой, веселый, румяный, из тех врачей бодряков, которые говорят больному, даже если он при смерти: «А вот мы сейчас вас поднимем!» В кают-компании он всегда заводил разговоры о болезнях и операциях, описывая случаи из своей практики столь красочно, что многие отставляли тарелки.
— Что же это вы хворать вздумали? — спросил он Фрола, всем своим видом показывая, что хворать моряку неприлично, тем более, когда надо выходить в море. — Вот мы вас сейчас пощупаем, да обследуем, да поставим на ножки...
Он сбросил с Фрола шинель и реглан, сдернул одеяло и, спросив: «Где болит?» — стал вдавливать теплые пальцы Фролу в живот. А Фрол отчаянно стучал зубами от вновь охватившего его озноба и отвечал: «Здесь», «Да, и здесь», а когда врач спрашивал: «А все же тут или здесь?» — начинал злиться: «Да кругом все болит».
Врач сунул под мышку градусник (оказалось что-то около сорока), заглянул Фролу в рот, пошевелил губами, задумался, подняв глаза к подволоку, и сказал Коркину:
— Что ж поделаешь, ищите себе, Василий Федотыч, на этот выход другого штурмана. А лейтенанта Живцова считаю нужным немедленно отправить... да, отправить в санитарной машине непосредственно в таллинский госпиталь для хирургического вмешательства. Раньше болей никогда не чувствовали? — спросил он Фрола.
— Нет, никогда.
— Бывает и так,— согласился врач.— Ну что ж, я пойду, распоряжусь о машине и о санитарах с носилками.
— Но я не могу болеть! — взволновался Фрол.— Мне нельзя болеть!
— К сожалению, природа нас об этом не спрашивает,— сказал врач, и его молодое румяное лицо стало очень глубокомысленным.
— Вы что же, резать будете? — сообразил Фрол наконец.
— Обязательно,— сообщил с такой радостью, будто ему доставляет огромное удовольствие сознание, что он посылает человека под нож.— Сейчас я и сопроводилочку напишу. Где у вас перо и чернила?
— Вот что,— приподнялся Фрол,— в Таллин я резаться не поеду.
— То есть как это так не поедете? — удивился врач.
— А вот так — не поеду. Отправляйте меня в городскую больницу и попросите... попросите, чтобы меня потрошила врач Щеголькова.
— Простите, лейтенант Живцов, но я за вашу жизнь по суду отвечаю. И не имею никаких прав отправлять не по назначению.
—— А я вам расписку дам, коли надо! — белея от боли и с ненавистью глядя на румяное лицо врача, строчащего «сопроводилочку», прохрипел Фрол. — Расписку дам, что сам настаивал, чтобы меня оперировала Щеголькова. Потому что я верю ей. Понимаете? Верю! — И он, откинувшись на подушку, еще раз вспомнил керосиновую лампу под потолком, сосредоточенное лицо Хэльми над распростертым на столе мальчуганом, ее умелые, ловкие руки, спасшие Антсу жизнь...
Врач продолжал упорствовать.
Фрол совсем обозлился. Он закричал, что он сам собой распоряжается, захочет — выживет, захочет — помрет, пожелает, чтобы его резали в Таллине — будут резать в Таллине, а потребует, чтобы его резали здесь — никто не имеет права тащить его в Таллин. Он сам распоряжается своей собственной шкурой и уж, будьте покойны, сам позаботится, чтобы с ней как можно дольше не расставаться...
Он устал от спора, на лбу у него выступил пот. И его опять затрясло... Коркин заботливо укрыл его сползшими одеялами и сказал врачу:
— Да что вы, право, за человек? Пока спорить будете, Живцов на тог свет отправится. Тогда врач капитулировал:
— Ну, если так, я вынужден согласиться. Не забудьте составить , а я пойду, созвонюсь с городской больницей. Время—дорого. Надеюсь, что все придет к общему знаменателю.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
