— Ты через год уйдешь в армию, а я в этом году иду в институт, тебя могут послать куда-нибудь очень далеко, и мы долго с тобой не увидимся. А как бы я хотела, чтобы мы с тобой всегда были вместе!
Он взял ее руку. Почувствовал легкое пожатие.
— Мы... — сказал он запинаясь, — мы, если хочешь, всегда будем вместе.
Она встала, положила ему на плечи руки, заглянула в глаза:
— Я хочу, но ты... Почему тебе нужна именно я? Ведь ты же на меня обращал внимание, ну, скажем, как на буфет... на вешалку, табуретку... Только сегодня с тобой не пойму, что случилось... впервые... А впрочем, и со мной тоже что-то случилось. Мне поцеловать тебя хочется...
И раньше чем он успел что-нибудь сообразить, притянула к себе его голову — ему пришлось чуть нагнуться — и умело или неумело, он этого не понимал, потому что его всего раза три на вечеринках целовали девчонки, поцеловала.
Над их головами тетка раскрыла окно:
— Машенька, Женя, где вы? Туман, зови-ка гостей пить чай.
И в окно залаял .
Они ехали домой среди веселых, подвыпивших и усталых людей. Автобус шел быстро, потому что на остановках кондукторша объявляла: «Мест нет». Маша стояла к нему лицом и что-то произносила одними губами, а он старался понять, что она хочет сказать и, когда понял, захотел обнять всех: и старушку, вцепившуюся в ремень костлявой рукой, и полупьяного дядьку, раскачивающегося как маятник, и девушку с аккуратно подстриженной рыжей челкой и широко расставленными влажными глазами. Наконец они сошли на углу улицы Скороходова и не торопясь пошли к дому; он подумал, что надо взять Машеньку под руку, но не взял. Говорили о самом обыденном, будничном, но его рука то и дело прикасалась к ее руке. И он все удивлялся, как раньше не замечал, что Маша выросла, что она больше не девочка, а впрочем, что удивляться, он и сам-то стал взрослым!
Во дворе полно кумушек, — эх, не спится им, полуночницам! — и хотя Женя и Маша шли поодаль друг от друга, все же услышали: «Экие выросли — жених и невеста. А давно ли...» Что «давно ли», они не дослышали, но наверняка было сказано, что давно ли они были детьми...
Через год Евгений Орел закончил десятилетку, а осенью его призвали на флот.
4
В учебном отряде Балтфлота командир, узнав, что Евгений Орел — музыкант, решил:
— Прекрасно! Будете гидроакустиком. Для этой специальности нужно иметь музыкальный слух.
И записал его в школу гидроакустиков.
Евгений сразу же убедился, что без музыкального слуха ему было бы трудно. Недаром других его однокашников — не музыкантов, не умевших различить тон высокий от низкого, обучали играть на балалайке.
Учиться было интересно. Инструктор мичман Кравцов показывал аппаратуру станции с бесчисленными рукоятками и маховичками на пульте управления, проигрывал перед своими учениками два десятка пластинок, на которых были записаны шумы винтов, и сначала они, эти шумы, казались все одинаковыми или очень похожими, но мичман называл:
— Это шум винтов транспорта.
— А это — шум винтов крейсера.
— ...эсминец.
— ...малая подводная лодка.
Шумы перемешивались в голове. Мичман, прокрутив очередную пластинку, вызывал Женю, просил определить шум. И приходилось отвечать: «Предполагаю, шум винтов транспорта» или «Предполагаю, шум винтов средней подводной лодки». Невзирая на музыкальный слух, определить точно шум удавалось с трудом; Женя приуныл было: не выйдет из него гидроакустика!..
Но мичман подбадривал, наставлял, и уже в каждом шуме Орел узнавал свое, только этому шуму присущее, и пришел день, когда он научился безошибочно различать среди всех шумов шум, присущий подводной лодке, и по тону определять, что лодка меняет курс. Оставалось идти на корабль и поработать не в классе, а на настоящей станции.
— Поработаешь с «живой лодкой», только тогда станешь гидроакустиком, — напутствовал, прощаясь с ним, мичман.
Придя в порт с назначением на корабль, Евгений оценил всю красоту гавани — именно такой она ему представлялась еще в Ленинграде. Корабли у пирсов, корабли, выходящие в море, корабли, стоящие бортом к причалу, приткнувшиеся к стенке кормой и сбросившие на нее узкие сходни; корабли большие, средние, малые, надводные и подводные. Высоченные краны, упирающиеся в небо; мол, зажавший гавань каменными клещами, чуть раскрытыми для выхода кораблей в открытое море; снующие катерки, бороздящие спокойную светлую воду; он увидел матросов в рабочем платье, красящих свой корабль.
Орел стоял и любовался этой кипучей жизнью, а пожилой офицер, удивленный, что матрос стоит и бездельничает, когда все заняты делом, окликнул его.
Узнав о месте стоянки своего корабля, Орел разыскал его среди других кораблей, похожих, как близнецы, друг на друга, поднялся по сходне и доложил о прибытии вахтенному.
Так вступил Орел на свой первый корабль и прослужил на нем весь срок службы. Сначала ему корабль не понравился — показался слишком невзрачным и тесным; душный кубрик с койками одна над другой привел его в ужас, когда он подумал, что здесь ему придется жить много дней. Ему отвели верхнюю койку, под низко нависшим подволоком, и он каждый раз стукался об него головой и немало набил себе шишек, особенно, когда приходилось вскакивать по тревоге. После — привык. Привык он и к пище, сытной, но отличной от той, которую на улице Скороходова готовила мать.
, так настоящий, флотский. Наваристый, ароматный и с приличным куском мяса, затонувшим в огненно-красном вареве.
Орел не был белоручкой. Он мог затопить плиту и приготовить несложный обед (готовил, когда мама была на дежурстве), колол дрова и выносил мусор, делал все, что приходилось делать в их неблагоустроенном старом доме на улице Скороходова. Сам пришивал пуговицы и зашивал в одежде дыры, и только носки штопала мать — на это она была мастерица. А уж что касается уборки комнаты, он ни за что не позволил бы матери ползать по полу, мыл полы сам, а по воскресеньям вытряхивал старый, потертый ковер, ватные одеяла. А приходила их очередь убирать кухню, коридор и переднюю — оставался в одних трусах и убирал. Когда же была очередь Машеньки и ее мамы, он и им помогал. «Рыцарь без штанов», — злорадно острил старик Расстегаев. Но Женя не обижался. Рыцарь так рыцарь, в штанах или без штанов — не все ли равно? Он не какой-нибудь стиляга, который боится попортить маникюр или замочить свои узкие брючки. Он собирается сам войти в коммунизм, его не потащат за ручку.
Поэтому ежедневные приборки на корабле не показались ему ни утомительными, ни унизительными. Навык уже был. И стирать белье ему тоже было не внове: дома он стирал свои платки, носки и рубашки — не в прачку же превращать мать, а платить за стирку им было не по средствам.
Опытный старшина «правофланговый гидроакустик» Скиба тщательно проверил знания Орла и остался доволен. Вскоре вышли в море,, и Евгений, как и предсказывал в школе мичман Кравцов, встретился с лодкой. Скиба, поймав на учении лодку и сказав ей: «Не вырвешься, стерва», хотя на лодке находились такие же, как он сам, моряки, и даже знакомые, дал послушать и «подержать» лодку — правда, недолго — и Жене.
Орел воспринял это, как боевое крещение, осмелел и на следующих выходах в море уже садился на кругленький стульчик, слушал и следил за зеленым зайчиком шкалы, докладывая: «Тон... эхо слегка ниже... выше... много выше», когда в наушниках слышал высокий и вовсе не музыкальный писк.
Скиба был доволен своим помощником, хотя Женя все сомневался, сможет ли он когда-нибудь работать так же уверенно, как старшина. И вот однажды, когда Скиба заболел и в море ушли без него, командир посадил на станцию Женю. Как назло, станция выбыла в море из строя, и Женя немало с ней провозился. Совета ждать было неоткуда.
Бежать надо, бежать из гидроакустиков! Но внутренний голос укоризненно спрашивал: неужели сбежишь? Неужто не выстоишь?
Наконец Женя нашел повреждение, исправил, ввел станцию в строй. Но. вскоре исчез зеленый зайчик посылки, а ведь только что бегал по шкале.
Смертельно усталый, не поужинав, Женя взобрался на койку, чувствуя, что только сон может спасти его от охватившего отчаяния, и уснул.
И вдруг ему приснилось, что в кубрик вошел отец, такой, каким был на фотографии, в летней выцветшей гимнастерке, в фуражке со звездочкой, с черной точкой на левом виске (только потом догадался Евгений, что это была смертельная рана); прошел между койками, не разбудив никого; подошел к Жене, лицо его оказалось как раз на уровне койки, спросил:
— Тяжело тебе?
— Тяжело, — ответил Евгений.
— Держись, сынок, духом не падай. Мне тоже было тяжело.
Отец повернулся и неслышно пошел (Женя явственно видел его плотную и крепкую спину), поднялся по трапу и, прежде чем голова его исчезла в люке, обернулся и одними губами повторил — Женя понял — короткое, обнадеживающее:
— Держись.
На другой день Евгений с разрешения старшины разобрал станцию и снова, без посторонней помощи собрал ее.
— Держусь, — пробормотал он, засыпая после обеда, смертельно уставший.
Однажды он несколько часов поддерживал контакт с подводной , но, несмотря на то, что корабль сильно качало и лодка старалась запутать акустика (выпускала патрон — возникало второе эхо, которое должно было отвлечь от нее), подводники не провели Женьку, и он услышал в наушниках похвалу командира.
Командир поверил в него!
Это было большим событием в Женькиной жизни.
5
На третьем году своей службы он получил звание старшины. Теперь у него у самого было два молодых помощника, он растил себе смену, несмотря на то, что до увольнения было далеко. Да он, по правде говоря, и не слишком стремился демобилизоваться. Корабельная жизнь ему пришлась по душе. Кое-что здесь напоминало школу: тоже сдавали экзамены — на классность, — тоже слушали офицеров, как преподавателей в школе, а в свободное время затевали самодеятельные концерты.
Уходили «старички» с флота. Евгений с пристрастием допрашивал на комсомольском собрании собравшихся ехать на :
— А не сбежишь? Все обдумал? И не за личной ли славой гонишься? Не за длинным рублем? Смотри, опозоришь флот, все мы тогда от тебя откажемся и будем тебя презирать.
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
