Не везет! Поразительно не везет! Доложишь командиру соединения, а там посыплются, словно горох, инспекции и комиссии. Начнут трепать нервы. Жил в отличном дивизионе, и горя мало, а перебросили сюда — началось! «Взволнованные сердца», черт бы их подрал! То ли дело у Беспощадного...
Виктор Викентьевич закашлялся. «А если инспекции и комиссии узнают, что Беспощадный прощает то, чего нельзя прощать по уставу, закрывает глаза на то, на что закрывать нельзя, поощряет сверх меры, поощряет, чтобы создать видимость полнейшего благополучия? «Мы — беспощадновцы». И я поощрял. Молчаливо... Влип! Интервью в газету давал. Расхваливал Беспощадного. А если все вскроется, что тогда?»
Сухов отер салфеткой холодный пот.
— Зойка, нет ли у нас в доме водочки?
— Есть.
Она вошла с графином:
— А чем же ты закусывать будешь?
— Я так... как-нибудь... — Сухов взял графин, налил в приготовленный для чая стакан, выпил...
— Ой, Виктор Викентьевич, плохо, вижу, дело, раз пьешь без закуски. Выпей-ка лучше чаю.
Она положила в стакан три ложки сахару, как он любит. Сухов чувствовал, что пьянеет. Как же он пойдет к адмиралу? «Тем лучше, отложу до завтра, а завтра подумаю, идти или не идти. А может, и правда, не стоит? Не ради себя, ради пользы дела. Что я, флот не люблю? Люблю. Дивизион не люблю? Люблю. Хочу, чтобы он стал лучшим? Хочу. Так стоит ли обращать внимание на мелочи, на мелкие чепе, когда такие дела вершат мои молодцы-маяки, как их нынче все называют? На всю Балтику светят — и их затемнить? Своей рукой? Ну нет!
— Ты так и не скажешь мне, что случилось? — спросила жена.
— Вот привязалась! Не скажу.
— А ведь зря не пьют водку стаканами, в одиночку. Была бы радость — ты и мне бы предложил выпить... рюмку. Значит — горе?
— У меня лично нет ни горя, ни радостей. Есть служба. Понятно? Зоя вздохнула:
— Удивляюсь, что тебя еще недавно в газете маяком называли. А ты вообразил, что маяк — это вроде номенклатурной должности: побыл на одном соединении, перевели на другое, переведут на третье... Раньше ты был другим... А теперь — и не замечаешь, что даже мне часто говоришь: «Мой дивизион и лично я, Сухов...» А ведь называл меня Белоснежкой...
...Когда-то он и верно называл ее Белоснежкой. Она и сейчас мила. Сколько ей лет? Тридцать два? Точно. Двенадцать лет они женаты. А заговорила так смело в первый раз за все последние годы! Всегда слышал только: «Поешь, выпей чаю», «Спать хочешь? Ложись, милый, ложись, а я еще посижу, поработаю». Или: «Не хочешь, так не пойдем», «Как хочешь, Витек, так и сделаем», «У меня на работе все благополучно». А теперь? Появилось что-то новое, неожиданное. Была удобной женой. Все всегда было на месте, вплоть до истоптанных шлепанцев и полосатой пижамы. А ее интересы? Да разве у нее были свои интересы? «Я живу тобой», — говорила она. Ну, разумеется, им. А разве нет? Приходили корреспонденты. Фотографию Сухова поместили на первой странице «» — передовой офицер! Зоя могла им гордиться, могла жить только им. И вдруг — смотри как заговорила...
...Правда, в последнее время он стал замечать, что иногда она отвечала невпопад— думала о чем-то своем.
Ночью, проснувшись, видел: она лежит с открытыми глазами. Два человека, близких друг другу, у которых все, казалось бы, должно быть общим, — становились чужими.
Зоя заговорила, как бы отвечая на его мысли: — Только первые годы я ждала тебя с трепетом, знала: придешь, обнимешь так, что сердце замрет, назовешь Белоснежкой, расскажешь обо всем, что с тобой случилось, — хорошем и плохом. А потом все десять лет ты забывал поздороваться, только и знал: «Готов ли обед?» Обед был готов всегда вовремя, я старалась вернуться с работы пораньше... За обедом ты читал газеты, потом включал радио, снимал ботинки, ложился, слушал и засыпал. Я все прощала. Я знала, ты любишь флот, может быть, даже больше, чем собственную жену, ты добиваешься, чтобы экипаж стал передовым. Я радовалась, когда твои глаза загорались, как прежде, когда ты рассказывал, какие молодцы твои подчиненные. Я жила твоей жизнью. А ты отстранял меня от нее. И вот уже несколько лет ты не знаешь, чем я живу. В театр и в Дом офицеров мы не ходим. И дома, если я слушаю музыку, ты выключаешь приемник. Стихи тоже слушать не даешь. Пошлейшие песенки, набор слов — тебе нравятся. А сейчас, скажи, ты меня слушаешь? Сухов сидел за столом и всхрапывал.
15
Зоя убрала посуду.
И в самом деле, когда они встретились, он был совсем другим человеком. Правда, она как-то слышала в офицерском клубе: его обозвали «».
Она не поняла. Кто-то охотно разъяснил: Сухов щелкает каблуками перед начальством. Она не поверила. Виктор служил исправно, старался, шел в гору. Командовал кораблем. Экипаж стал отличным. Она радовалась. Но стала замечать, что муж начал хвастаться, твердить о своих заслугах (раньше он предпочитал хвалить подчиненных). Когда стал комдивом, рассыпался круг их знакомств — раньше часто на огонек забегали офицеры, их жены. А после, бывало, встретишь знакомых на улице, спросишь: «Почему не заходите?» — отговариваются занятостью. И к себе не зовут. Виктор, казалось, не замечал этого. Раньше, бывало, гостей — полный дом; ко дню рождения Виктора она три ночи стряпала. А теперь в день рождения и не поздравил никто. Спросила: «Почему никто не пришел?» — «Потому, что я строго с них взыскиваю. Обиделись». И в этом городе — то же самое: ни друзей, ни знакомых. Раза два заходил Беспощадный. Без жены, по делам. Составляли какие-то резолюции, письма, выступления по радио — выступать должен был Борис Арефьевич. Больше никто не заходит. В офицерском клубе Виктор ее познакомил с Крамскими. Провели вечер вместе. Ростислав ей понравился. Аля — тоже.
— Такие славные. Позовем их? — спросила она. Муж ответил:
— Я, моя милая, до смерти боюсь панибратства.
— Панибратства? — удивилась она.
— Ну да. Я — начальство.
— Вот как... Не знала я, что начальнику нельзя дружить с подчиненными. С Беспощадным ты дружишь...
— Не дружу, а общаюсь по долгу службы. Он — передовой офицер.
Нет, положительно Виктора подменили! До нее доходили слухи: его не любят, чураются. Все дальше он отходил и от нее.
И вот — они стали . Совсем чужими людьми, живущими под одной крышей. И кажется, он стал чужим и для них, своих подчиненных. Обидно и больно.
Стучат в дверь. А он — спит. Удивительно: кто это может быть?
— Это я, Зоя Петровна.
— Петр Иванович? — впустила она замполита.— К сожалению, Виктор Викентьевич заболел, спит, я хочу послать за врачом.
— Может быть, я схожу? — встревожился Васьков.
— Нет. Я уже позвонила. А впрочем, не звонила я вовсе. Не болен он. Петр Иванович, мне надо бы с вами о многом поговорить...
16
Сухов проснулся в кровати («Как я в нее попал?») и увидел уже одетую Зою.
— Зойка, пойди-ка сюда!
Она подошла неохотно.
Он приподнялся и потянул ее к себе:
— Полежи, куда ты спешишь...
Раньше она бы покорно и радостно юркнула к нему под одеяло. Теперь он почувствовал, что она упирается.
— Что с тобой? — спросил он недовольно.
— Вот, значит, до чего докатился, — сказала, отойдя, Зоя. — Мне Петр Иванович все рассказал. Повсюду говорят, что комдив покрывает распущенность, чтобы спасти честь мундира. Вместо того чтобы вчера пойти к адмиралу, ты предпочел напиться...
Он спустил голые ноги на коврик и, забывая, что смешон в короткой майке с выпирающим голым брюшком, забегал по комнате:
— Черт возьми, черт возьми! Я, пожалуй, сейчас же пойду, если так далеко . И камня на камне от них не оставлю! Я с них шкуру сдеру! Где штаны? Где штаны, я тебя спрашиваю?!
— Хватит кричать, — сказала Зоя спокойно. — Я тебе не домработница.
Он лихорадочно шарил по стульям: где штаны? Наконец штаны и китель были найдены.
— Надо исправлять положение.
— Поздно, Виктор, — сказала Зоя.
— Что-о?
— Все всегда надо делать вовремя. Снявши голову, по волосам не плачут.
Он застегивал свой тесный китель. В это время пронзительно зазвенел телефон.
— Подойди, Зойка. И меня дома нет. Ни для кого нет. Ты слышишь?
Зоя подняла телефонную . Ответила. Потом прикрыла мембрану рукой. Сказала:
— Тебя. Адмирал.
Сухов сразу обмяк и, прихрамывая, подошел к телефону.
17
А в семье Барышевых в то же утро разыгрался скандал большой силы. Ольга Поликарповна сотрясалась на диване в истерике:
— Посмотрите на эту дочь! Собственную мать выгоняет из дому! Чудовище!
Александра Прокофьевна отпаивала ее валерьянкой, бросая укоризненные взгляды на сына. Виктория стояла на коленях возле матери, заливаясь слезами, и зло кричала:
_ Это все ты! Все ты, Игнатий!.. Бедная моя мамочка!
Все ополчились против него одного.
Игнаша молча снял с вешалки фуражку и плащ и ушел на корабль, хотя мог побыть дома до завтра.
18
Ростислав ничем не показывал, что Игнаша — проштрафившийся, и говорил с ним о корабельных делах, о матросах, о предстоящей встрече с солдатами-ракетчиками в «клубе волнующих встреч», о завтрашнем выходе в море. Ростислав понимал, как испорчено настроение у помощника. А с дурным настроением на корабле жить нельзя, нельзя общаться с подчиненными. Ведь настроение командира влияет и на ход службы. А завтра выходить в море!
И когда Барышев попросил разрешения быть свободным и хотел уйти из каюты, Ростислав задержал его:
— Сплоховал, Игнаша, а все же носа не вешай. И, придержав руку друга, душевно спросил:
— Будем держаться, не правда ли?
— Будем держаться! — окрылился Игнаша, вспомнив Нахимовское. — Никогда больше не подведу...
Щупленький, часто болевший друг беспокойного детства стал в эту минуту Ростиславу особенно дорог. Ростислав и не подозревал, что только что протянул руку помощи утопавшему.
Потому что Игнаша, выйдя от него, сказал решительно:
— Ну нет, вы меня не спровоцируете!
Продолжение следует.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
.jpg)