— Радуются, как дети, и чему? Какому-то трактору. Что он для России? На такую страну нужны миллионы. Нет, нищему никогда не стать по праву хозяином дворцов...
Оборачиваюсь.
Говорит это какой-то лощеный стоящей рядом с ним расфранченной женщине.
— И машина такая некрасивая, — вторит та в тон собеседнику.
Я тороплюсь скорее отойти от них подальше. Слышу хриплый стариковский фальцетик:
— ...Нашенский, нашенский трактор! Вот бы Ильич обрадовался. Не дожил...
И вдруг старик зааплодировал, начал что-то кричать. Ему отвечали демонстранты.
А трактор уже уходил от моего взора, его закрывали ряды демонстрантов, затихал рокот мотора. И меня охватило такое чувство, будто теряю свою надежду.
«Ну и чудак, — успокаивал себя. — Ничего ж не случилось. Ведь то разлука недолгая. Демобилизуюсь — и прямо сюда! Не возьмут, что ли?!»
С этой мечтой я шагал весь тот день, 1 мая 1924 года, с нею пришел на корабль, с нею заснул и проснулся — стоит передо мной трактор! Мечта жила во мне до самой демобилизации. Оттого и Ленинград я окончательно выбрал, оттого с ребятами не поехал. Хотя уже знал: не возьмут, сразу могут не взять. И вот сейчас живу в Лавре, чиню водопроводы, рублю дровишки нэпманам, но жду. Ничего, дождусь... Когда-нибудь да наступит это, будет, добьюсь! Приду вот к этим воротам завода в рабочей спецовке, с пропуском...
Завод... Путиловцы... — мысль сегодня беспокойно течет все к одному. И вдруг вспоминаю про клад отца Варлаама — кованый, наполненный крестами сундучок. Неужто и вправду кресты сработаны на Путиловском? Допытывался потом у моего монаха, думал, он с похмелья наплел. Так нет же, говорит, делали когда-то здесь кресты нательные, и по Руси разошелся, наверное, не один миллион тех крестов. Кресты и пушки... Однако ж крепенько и хитро ту веревочку на народной шее затягивали: святой водицей узелок смочен, слезами народными, не развяжешь. «Государю — слуги, заводчику — копеечка, народу — крест на гайтанчике. Бог терпел и нам велел... Молись и терпи».
Иду и иду... Шагаю по улицам. Бегут мысли, одна другую обгоняет. «Теперь-то шабаш, кончилось! Разорвала святой узелок навеки революция. Пусть в Варлаамовом сундуке они еще хранятся, те крестики, но из ворот Путиловского идут для России не крестики — советские тракторы. Вслед за первым, что был год назад единственным на всю страну, уже пошли в деревню его братья. Они пашут, сеют, боронят, помогают людям жить. И это только начало. Грядет истинная сила нашей революции.
Что же ты киснешь, Карасев? Ты же счастливый, ты же видел первый трактор... Первый, а потом будет их много, очень много. И твои руки скоро понадобятся. Уже очень скоро».
Бегут мысли, одна за другой. «А ведь и тот крест мой, что тетя Лена повязывала, может, и он отсюда был родом? Ну, что ж, сосчитаемся! Всю старую жизнь, как пашню, пропашем по-своему, по-советски. Вот ужотка получу направление, приду на завод»...
Я чувствую себя так, будто уже стою у станка и вытачиваю детали для тракторов. «Чудачище! Блестишь, как медный самовар, — охлаждаю себя. — Наберись пока терпения. Этот желанный твой день еще не пришел».
С демонстрации возвращаюсь домой. Как бы все-таки сегодня мне отпраздновать 1 Мая?
Озорная мысль овладевает мною. Все эти дни мастерил, собирая детекторный приемник. Сделал. Он говорит. Но слышимость у приемника без антенны неважная... Давно присмотрел я для антенны одно местечко. Что, если сегодня и сделать?
Готовлю хорошую, надежную антенну. Теперь за дело!
Две колокольни стоят в Лавре, соединены галереей — Духовской корпус и Благовещенская церковь.
Автор рисунков художник .
Решаю натянуть антенну от креста до креста. И вот я уже взбираюсь по ветхой ржавой лесенке вверх. Лесенка скрипит, но я уже около самого креста и прикрепляю под ним антенну. Небо синее, чудо как хорошо! Не оглядываясь вокруг, начинаю спускаться. Дела еще много, и дорога нелегкая. Лесенка старая, раскачалась, пытаюсь удержаться, но... сваливается ступенька, отогнулся, качается поручень. Оборвался я, но, к счастью, зацепился за край лестницы, не разбился.
Едва спускаюсь. Присмотрел дорогу на другую колокольню, полез. Тянется антенна за мной, ровно ее надо повесить. У самого креста закрепляю конец антенны.
Я держусь за поручень старой лесенки, гляжу вниз.
Дух захватывает. Весь город как на ладони — море, каналы, река. Вот и Маркизова лужа, и Финский залив. Красота несравненная! Отыскиваю Смольный, где Ленин напутствовал нас. Где-то там, вон в той стороне, Разлив ильичевый. Там и Кронштадт. Он не виден. Но я знаю, как всегда, он стоит на часах. Кронштадт и Смольный... И я вдруг понимаю — нет, конечно же, так нельзя: все келья да биржа. В таком каботажном плавании морскому судну не пробыть долго, в таких берегах и роднику-ручью высохнуть. С высоты, только с высоты далеко жизнь видна человеку, горизонты ее широкие. Смотреть небось тоже уметь надо. Как смотреть, не знаешь? Скажу! Вон видишь, Карасев, и там, и тут дымы заводские. Это ж все твое будущее! Нет, шалишь, не возьмешь нас, балтийских...
Антенна моя давно прикреплена, а я все не могу оторвать глаз от города синего. Точно пьяный, спускаюсь с колокольни.
— Аль хватил, комиссар, ради праздника?—с удивлением гудит навстречу Варлаам. Круглые в ресницах шмелиные глаза оглядывают меня с ног до головы.
— Хватил, хватил, отче, такой влаги священной, что тебе и не видывать...
Самая лучшая в Ленинграде среди любительских по протяженности и высоте стала у нас с той поры радиоантенна. Правда, вышел конфликт. Тогда еще работала церковь, и шефствовала над ней «двадцатка» — правление верующих. Жалобу они подали. Но лесенка-то, что по куполу шла, оборвалась, и снять антенну под самым крестом попы не сумели. Мы с друзьями по Лавре, с беспризорной братией мальчишек, слушали эфир. А самое главное — с того памятного дня вернее, лучше жизнь я стал видеть и слышать. Город огромный, могучий, в дымах своих заводов стоял в глазах моих.
...Вскоре после того майского праздника на бирже труда набирали токарей, слесарей, ремонтных рабочих, — словом, мастеровой люд для срочного выезда на Кавказ, в деревню. Нам сказали: там в совхозах и коммунах нужно ремонтировать сельскохозяйственный инвентарь, а потом помогать в уборке урожая. Ехать или не ехать? Решаю на счастье справиться у путиловцев. Говорят ребята, в ближайшее время расширения не будет. И я уезжаю.
Выехало человек двести. В Ростове-на-Дону разбили нас по бригадам, разослали по совхозам и коммунам. Мне довелось работать в одном из совхозов на Кавказе.
Мастерских в совхозе никаких не было. Приходилось все ремонтные работы делать под навесом, у кузницы. Ремонтировали косилки-травянки и лобогрейки, самоскидки и паровой локомобиль, молотилку, веялки и триер. К косовице с работой справились и перешли в поле. Рабочих в совхозе было мало, и нас быстро обучили обслуживать лобогрейку.
Метко окрестил эту машину народ. Это я понял в первый же день. Не только лоб грелся — тело с зари до зари обливалось потом, да так, что одежда становилась мокрой.
Погонычем у меня была молодая казачка. Торопит, бывало, лошадей да покрикивает на меня:
— Эй, эй, матрос, не зевай, поспевай...
Стараюсь поспевать, а сам думаю: «Может, знает она дядьку Остапа. Спросить у нее? Синеглазого, мол, усатого казака, что песни хорошо поет? Но что за примета — все здесь поют хорошо, да и времени много с тех пор прошло». Молчу, а все же ближе становятся от тех дум и эти места, и люди эти...
Уже перевезли копны в скирды на ток, закончили молотьбу.
Мы ремонтировали уборочный инвентарь, собирались до дому.
Провожали нас пышно, с оркестром, речами. Мы хорошо заработали и, кроме того, увозили с собой подарки — по мешку муки, по огромной корзине винограда и по бутылке вина из старых совхозных запасов.
Впервые был я так долго в деревне. Очень понравился совхоз и особенно люди, которые работали на поле весело, с песнями, шутками, задорными, но добродушными. Во всем была какая-то праздничность, удивительная организованность. Вот только машин на полях нет, никак не хватает.
— Скоро тракторы получите, уже Путиловский начал их выпускать, — говорю я директору.
Очень хотелось порадовать его. Потому и беру на себя такую ответственность за подобное заявление.
— Если бы тракторы...
Разошлись в улыбке суровые губы. Эким довольным может быть человек!
БИРЖА ТРУДА
И снова осень. Она вошла в келью с шумом труда, с запахом сена. Каждое утро я начинаю торопливыми сборами. Готовлю себе скудный завтрак. Бегу на Неву купаться (в любую погоду долгие годы с тех пор купался в реке). Потом спешу на биржу. Прихожу туда с зарею и в звездную ночь, когда только начинает просыпаться утро. Но никогда мне не удается прийти первым. Порою кажется, что люди живут здесь, днюют и ночуют.
Рядом с биржей рынок. Напротив Зоологический сад. Большой сквер.
[url=http://visualrian.ru/ru/site/gallery/#46438/context[q]=безработные стоят]Безработные стоят около Петроградской Биржи труда в первые годы Советской власти.[/url]
Сама очередь походит на раскинувшийся походный бивуак. Тускло холодным утром мерцают костры. Около них греются люди. Где-то в сторонке на каменных плитах предприимчивые торговцы ставят керосинки, чтобы греть на них чай. Появляются крикливые продавцы пирожков, расхваливающие свой товар с такой азартностью, будто хотят убедить в этом весь мир. Плетутся из своих нор ободранные, грязные беспризорники, поеживаются на утреннем холоде. О чем-то судачат, ругаются, спорят с прохожими.
Очередь нарастает, как снежный ком. Приходят старики в потрепанной одежде, с грустными, утомленными лицами, торопливо бегут напомаженные молодые женщины, важно шествуют, напоминая раскудахтавшихся индюшек, старые дамы, делясь между собою пережитым и отошедшим в вечность. У костра греют руки и пританцовывают, беспощадно притаптывая мостовую, молодые ребята. Я знаю их, успел с ними познакомиться. Это слесари, водопроводчики, монтеры, словом, мастеровой народ. Порою можно встретить в очереди целые семьи — мужа, жену, детей.
Помню, в один из дней я занял очередь. Рядом стоит пожилая, невысокая женщина. Обернулась — седеющие волосы, красивые черты лица. По привычке я поздоровался с ней, как обычно здороваюсь с каждым, кто стоит по соседству. Дама небрежно кивнула головой и продолжала вязать замысловатые узоры пестрой кофточки. Вдруг взглянула и тихо сказала:
— Стоим, батюшка. Специальность-то у вас какая? Я объясняю, что умею делать.
— О, вам еще труднее, чем мне, — с нескрываемым скептицизмом говорит она. — У меня ведь профессия одна из древнейших в мире. Я маникюрша. Знаете, еще в древнем Египте люди умели следить за ногтями, и если вы знакомы с эпохой прекрасного Рима, то должны знать, как высоко ценится наше мастерство. И вот даже с такой профессией я не могу найти себе работу. Записалась, что могу еще преподавать иностранные языки, быть бонной, секретарем в учреждении и даже домашней работницей. Стою год в очереди, но никому не нужны бонны, чтобы обучать детей иностранным языкам, хотя я часто слышу, что намереваются делать мировую революцию. Поразительно! Вот и вяжу в очередях кофты. Тем и живу.
Многому удивлялась и многого не понимала эта, вероятно, трудолюбивая женщина.
Продолжение следует
