- Хватает, - вторично усмехнулся дядя, - всяких.
- А какие они всякие, эти ваши зэки?
- Они не мои. Я - производитель работ. На все остальное есть администрация, конвои. Какие-какие... Всякие. Кучкуются по статьям. Есть политические, есть бандиты, есть просто сявки. С первыми проще - бьют норму, не бегут. Болтают много. А вот бандиты... - оживился попутчик, - знаю одного такого. Молодой, красавчик. С 1933-го года, значит, от роду ему двадцать лет. Восемнадцать побегов и двадцать убийств. Так что поймают - опять двадцать пять. И никакая амнистия ему, конечно, не светит. Вот приеду, узнаем, не сбежал ли в этой... свалке?
- А почему «опять двадцать пять»? - не унимался Сун.
- Почему? Ему бы, конечно, вышака. А наши законы, видишь ли, гуманные. Расстрелы отменены. Если не бунт, конечно. Убежал, поймали? Снова доливают до горла - двадцать пять. И так до бесконечности.
- А много бегут?
- Бежали. Бегут. нет. Зимой верная гибель. А летом бегут. С «бычком» бегут.
- С каким бычком? У вас есть бычки?
- С каким бычком? - вновь усмехнулся дядя. - Ну, вот, вроде вас. Спариваются двое отпетых урок. Присмотрят третьего, из «ваньков» помоложе. И начинают обхаживать: «Ты де, Ваня, орел с подрезанными крыльями, не то, что другие - рабы и шакалы. Тебе доверяем. Айда с нами на волю!» Ну, Ваня польщен, с «авторитетами» бежит! Это называется «с бычком на веревочке». А там, когда жрать становится нечего, - под нож. И мать-тайга молчит. А поймают - снова в лагерь. Закон такой, ну не закон, а порядок: лагерная охрана, если беглый отловлен до ста километров, конвоирует в «казенный дом». Если дальше ста километров - стреляет на месте отлова. Хлопот меньше, все законно. Но, конечно, расстояния никто не мерил. Все условно...
И внезапно оживился, искоса царапнув взглядом Суна:
- Вот ты лейтенант, говоришь... Да твоя одежка и твои, извиняюсь, документики для беглых ой какая находочка! Так что, если ты решил до Хандыги добраться, держи уши топориком. Хорошо держи! Особенно на якутской трассе. Там ты - находка. Конечно, если у тебя пистолет, - и он с сомнением окинул Суна, - держи его аккуратней, чем собственную голову. Всяким попутчикам не раскрывайся. Даже таким, как я, например...
- Скажете тоже... - поежился Сун. — А вот в транзитке-то нары. А клопов нет! Удивительно!
- Клопов не было, - согласился дядя. - Это да! Санитария свирепая.
- Да хватит вам! - взмолились попутчицы-женщины. - И без вас тошно! Все страхи да страхи. Вы лучше что-нибудь веселенькое расскажите.
- Веселенькое? - развеселился дядя. - Самое веселое было, когда черт у Бабы-Яги ступу уволок. А впрочем, извольте. Как-то по делам оказался я в Зырянке. А там аэропорт - не аэропорт, а так, аэродромчик. Но при нем чин чинарем гостиничка. Ну, дали мне комнатешку. А там, на стене - портрет Моны Лизы в натуральную величину. Эта, знаете, от Леонардо да Винчи. А исполнен-то как? Рука мастера! Я и спрашиваю у дежурной тетечки: «А кто это так мастерски Мону Лизу нарисовал?»
А она говорит: «Тут один командированный ночевал осенью. А его клопы жгли всю ночь. Уж он крутился-крутился, а когда уж совсем невмоготу стало, включил свет - клопов видимо-невидимо. Ну снял он рубашку и штаны, начал вылавливать этих паразитов. А на тумбочке валялся журнал «Огонек», как раз раскрытый на страничке, где эта Мона Лиза. Продукция, что ли, называется. Ну он весь остаток ночи и копировал эту самую Лизу, на стену и надавит. И видите, как живая получилась! Всех клопов поистратил. Так что, кто к нам прибывает, все командированные теперь в эту комнату просятся. Прямо Эрмитаж! Ну, там, говорят, эта самая Лиза будет похужея...»
- Ну, положим, эта самая хранится вовсе не в Эрмитаже, а в Париже, в Лувре! - возразил кто-то из дальнего угла автобуса.
- Какая разница? - слегка обиделся рассказчик. - Важно, что лучше, чем у самого творца.
Пассажиры сдержанно посмеялись. Устанавливался, как это бывает на «северах», общный дорожный контакт: держаться вместе!
А Колымская трасса разворачивалась навстречу плавными разворотами и спусками, толпами бредущих заключенных, каждая наприкид - человек на пятьсот, с плетущимися сзади краснопогонниками с карабинами (но без собак! сказывалась эпоха «демократии») разворачивалась навстречу хмурыми зубцами гор с редким лиственничком и встречными огромными 25-тонными «Татрами», с ревом проносящимися в клубах соляровой гари.
Автобус не останавливался в редких поселках, только притормаживал на поворотах, и тогда к окнам приникали быстрые оценивающие глаза.
Пассажиры зябко ежились, стараясь не встречаться взглядами с этими оценивающими глазами.
Остановка «Палатка» с забегаловкой-транзиткой. Мужская часть обрадованно рванула - кто за кипяточком, а большая часть за угол на облегчение душ.
- Куда вы все сразу, мужики! - взвыла женская часть. - По очереди! По очереди! Что вы, в самом деле?
И вовремя: у автобуса начали кучковаться неведомо откуда взявшиеся юркие фигуры, настойчиво заглядывавшие вовнутрь и цепко вскальзывающие взглядами сидора и съежившихся женщин. И «свои» мужички, на ходу застегивая пуговицы, поспешали в автобус. На мелочи этики никто не обращал внимания. Поехали.
Миновали Атку. К вечеру добрались до транзитки Мякит.
.
- Так что, граждане пассажиры, здеся смена автобуса! - обрадовал путешественников шофер и сочувственно осклабился. - Следующий в семь утра. А пока... всем в зал ожидания.
Пассажиры похватали сидора и рюкзаки и порысили в деревянное строение, хлынули в угол, быстренько организовали коммунооборону: женщины - усевшись на пожитках, мужчины - стоя вокруг.
Народа прибывало. В густеющей за окнами тьме появились и юркие ребятки, осмотрели кучу багажа и прикрывающих ее своими юбками гражданок, толпящихся мужичков и уселись рядом:
- А ну? Кто в «очко»? Сыгранем? - это Суну.
- Не-а! Я не умею! - попятился Сун.
- Значит, все не умеют? - оглядели урки колонию пассажиров.
- Все. Все не умеем, - забормотали мужчинки.
Тогда урки уселись своим кружком и начали неуловимо быстро метать карты; то и дело слышалось «хоп», «хоп». Суна передернуло. Через час-полтора уркам игра наскучила и они шмыгнули за дверь.
Нестерпимо хотелось курить. Сун вышел на крыльцо, оглядел темь и белесые звезды.
- Слышь, парень. Дай огонька! - послышался рядом чей-то голос.
Сун вздрогнул, повернулся: рядом массивный дядя в какой-то униформе. «Видать, из охранников», - отлегло у Суна. Прикурили, дымнули.
- А эти... куда пошли? - показал Сун в темноту.
- Эти? Стояли тут, прикидывали, куда идти, - пыхнул огоньком незнакомец. - То ли грабить. То ли резать. Вас-то, видать, не тронули, многовато показалось. Куда добираетесь?
Сун поежился:
- Мне до Хандыги надо. Жена там, ребенок народился. Скажите, как лучше добраться?
.
- Добираться, прямо скажем, сложновато. Автобусами с пересадками так: до Берелеха, дальше Сусуман, оттуда - до Ады-Галаха. А дальше - якутская трасса, тысчонки две или около этого. Там только на удачу. На попутных. Но дело, прямо скажем, опасное. Беглые. Одежда и документы - это им нужнее всяких денег. Ну, если у вас есть пистолет, - и незнакомец точно также, как и вчерашний попутчик, скользнул по фигуре Суна, - без оружия я бы не рискнул... Ну, удачи. Спасибо за огонек.
И неизвестный растворился в темноте.
В Берелехе незадачливый Сун попрощался с попутчиками и, набравши напутствий, пустился дальше - на Сусуман.
Сун плохо соображал, на каких он в дальнейшем добирался машинах: одни подбирали, другие вытряхивали, и он оказывался на колымской трассе с неизменным чемоданчиком и полушубком под мышкой.
Мимо прошаркивали толпы одинаково серых заключенных, с неясным гулом бормотни и хаканьем кашля.
Уже не раз из нестройных колонн вырывался заключенный, подбегал, трясущимися руками лез за пазуху, доставал фотку и дрожащими губами торопливо бормотал: «Смотри, я ведь тоже моряк! Смотри, вот моя жена и дети!» А лейтенант Сун только растерянно и криво улыбался: он не знал, что говорить.
И, как всегда, сзади колонны слышались предостерегающий окрик и лязг затвора. Но Суна не трогали, в толпу не загоняли. Он еще не соображал, хотя смутно чувствовал, что морская форма являлась для него охранительной грамотой, а для всех других - своеобразным «табу». Такова была не высказываемая любовь ли, симпатия ли к флоту.
Но однажды, одиноко стоя на трассе в надежде на попутные, он увидел нечто необычное.
Навстречу из-за поворота шествовали три квадрата, быстрым полушагом, полускоком. Вот эти квадраты поравнялись с одиноко торчащим, как перст, Суном. Сун в испуге отскочил на пригорок. Квадрат мужчин, квадрат женщин, квадрат мужчин.
Каждый квадрат из шеренг по шестнадцать человек, сцепленных друг с другом подручкой. И полное-полное молчание. Только хриплое дыхание и быстрый-быстрый шаг. Все в квадратах - в одинаково сером, но не рваном и без заплат.
В первом и третьем квадратах - на сером белые цифры - на груди и спине. Во втором, женском - цифры и на подолах юбок.
Вокруг каждого квадрата - цепь стрелков, вокруг всей колонны - цепь собак и наружная цепь автоматчиков.
И... полное молчание. Молчание даже собак.
Колонна быстрым скоком-шагом, не поднимая голов, продефилировала мимо одинокого лейтенанта и скрылась за поворотом. Никто - ни охраняемые, ни охранники - не удостоили даже взглядом Суна, словно он был неодушевленный столб.
Сун растерянно смотрел вслед: он ничего не понял. И снова - , хмурые отроги недальних гор, редкий лиственничник и вертящийся в голове, где-то подслушанный рефрен:
Будь проклята ты, Колыма,
Такая чужая планета.
Сойдешь потихоньку с ума.
Отсюда возврата уж нету.
Продолжение следует.
