Последние сообщения блогов

Мама наливает гостю крепкого чая.



Тетка Наталья оживляется. Она подкрашивает губы и пудрит щеки; она хочет всем нравиться и думает, что от краски и пудры станет красивее. Валерий сидит рядом с дядей Андреем— то потрется о плечо головой, то заглянет в глаза. Подхалим!
Дед продолжает рассказ. На «охотник» его налетели «юнкерсы». Потопив «охотник», фашисты добивали, подлые, раненых. И тут всплыла подводная лодка.
— Подводники прыгали в воду и подставляли нам плечи, а с палубы тянули нас за руки...
— Законы морского товарищества,— говорит Карамышев.
— Да,— подхватывает отец.— Они и сейчас существуют! Сегодня матрос провалился в щель между бортом и пирсом. К нему ринулся на помощь комдив. Матроса он спас, а сам пострадал — бортом прижало, могло совсем сплющить, повреждена голова. Это его я оперировал нынче. Сошло семь потов. Фамилия знакомая, но где мы встречались — не помню. Живцов.
— Фрол Алексеевич? — оживляется дядя Андрей.— Он на новых противолодочных.
— Ох, погонял он нас на последних учениях, думал, не вырвемся! — смеется Карамышев. — Орел!
Мне до смерти хочется расспросить об учениях, о том, как Живцов «гонял» подводную лодку, но вмешиваться в разговор взрослых я не привык. А ведь в книжке о первых нахимовцах Живцов в тринадцать лет командира спас, катер выручил.



Вдруг я слышу, Карамышев говорит:
— Сегодня в Кадриорге два оболтуса белок в карман запихивали. Да ведь белки доверие к человеку из-за таких штукарей потеряют! Карина — так мою дочку зовут — натравила на них нашего Ларсена. Они за камни взялись. Но с Ларсеном шутки плохи — в обиду ни себя, ни Карину не даст.
—— Драть таких подлецов! — негодует дядя Андрей.
Валерка ерзает, будто у него в штанах полно муравьев. А мне и обидно и стыдно: и я по милости двоюродного братца попал в хулиганы!
Подводник прощается.
— Пойду к дочери, ей скучно одной. У нее матери нету... Андрей, заходи!
— Пойти, пожалуй, и мне,— поднимается тетка Наталья.— Еще успею в кино...
— А твой Пожарский,— говорит дядя Андрей,— у меня теперь служит. Не нарадуюсь, отличный офицер! Проворонила ты свое счастье, Наталья...
— Это еще как сказать,— обижается тетка.
— И вообще призадуматься тебе не мешает: не калечишь ли ты сама свою жизнь?
— А это уж мое личное дело.
— Ну, как знаешь, Наталья. Тебе же желаю добра...
Собираются к себе на Вышгород и дед с бабой Никой.



— Ну, мотоциклист, не забывай, заходи,— говорит дед Валерию.
— Почему мотоциклист? — настораживается дядя Андрей.
— Да вот, двухколесную профессию выбрал.
— Еще чего выдумал! — режет дядя Андрей, — Все Коровины — моряки!
— Ну, все ли — пока неизвестно! — нахалит Валерка.
— Что-о?! — В голосе дяди я слышу грозу.— Впрочем, об этом мы после с тобой потолкуем...
Толковали они, видно, крепко. Валерка был красный как рак.
Через три дня отец с сыном уехали в свой Балтийск.



ФРОЛ ЖИВЦОВ

Прошел целый месяц.
Мы идем с отцом длинной аллеей через весь Кадриорг и : поднимаемся по каменной лестнице к госпиталю. Я упросил отца позволить мне повидаться с Живцовым.
Во дворе на солнышке греются больные матросы.
— Не надоедай, не забрасывай Живцова вопросами — ты его утомишь,— предупреждает отец.
В хирургическом отделении он надевает халат; старая нянечка — гардеробщица Анна Семеновна — подбирает мне халат самый маленький, и тот мне велик; она рукава подкалывает булавками. На втором этаже в коридоре нас встречает Руфина Силантьевна.
— Ну как, все в порядке? — спрашивает отец.
— В порядке, Иван Максимович.
— И четвертый в порядке?
— Он спит.
Я знаю, что «четвертый» — самый тяжелый больной, он лежит в небольшой отдельной палате.
И сестры и молодые врачи отцу улыбаются. Каждый хочет с ним перекинуться добрым словом: и корабельный врач Иван Александрович, и майор Рита Павловна, и пожилая сестра Феврония Львовна, без которой каждый хирург «как без рук», Я знаю, что отца очень любят здесь, в госпитале. За что? Наверное, за то, что он сам любит людей. Я слышал, его за глаза называют ласково: «усатенький». За его темные усики. «Наш усатенький».



У окна в коридоре на мягком диванчике сидит плечистый моряк в белой куртке и белых же брюках — офицерской форме госпитальных больных. Увидев нас, офицер встает. Голова забинтована. Нос в веснушках.
— Ну как, Фрол Алексеевич? — спрашивает отец.
— Бесподобно. Рвусь туда... — показывает Живцов на окно, где за верхушками дубов видно сероватое море.
— Ну, пока еще рано,— качает отец головой.
— Рано? А по-моему, я у вас засиделся. Каждый день с кораблей приходят, справляются: скоро вернется комдив? Иван Максимович, милый мой, скоро?
— Потерпите. Вот сделаем еще одну перевязку — посмотрим. Уверяю вас — не задержу.
— Знаю я — «не задержу». Меня ведь не в первый раз режут.
Живцов берет в свои большие мускулистые руки изящные руки отца, рассматривает:
— Удивительные руки у вас...
— Чем же удивительные, Фрол Алексеевич?
— Способны творить чудеса!
— Сноровка,— отвечает с улыбкой отец. — И практика. Вы практикуетесь в море, а я — в операционной. Каждый свое дело любит.
Подходит Шиллер, высокий, надменный, в ослепительно белом халате.
— Ну как? — спрашивает он покровительственно Живцова.— Идем на поправку?
— Так точно, товарищ полковник медслужбы, — негромко чеканит Живцов. Он ловко отводит плечо от похлопывающей его руки. — Полагаю, что в этом заслуга Ивана Максимовича.
Шиллер перестает улыбаться.
— Ну, ну, поправляйтесь... А вы, — говорит он отцу начальническим тоном, — проверьте «четвертого».
— Он — мой больной,— отвечает отец.



Руки хирурга.

И Шиллер уходит с важностью. Хотя он не начальство. А только заменяет сегодня начальника. Когда я был маленьким, Шиллер часто к нам заходил. Я приставал с расспросами. При родителях он улыбался: «Какой любознательный мальчик». А как только мы как-то остались вдвоем, он ущипнул меня и прошипел злобно: «Уходи подальше, щенок, а то я тебе инъекцию сделаю» (тогда я и понятия не имел, что такое «инъекция», но мне показалось, что он плохо шутит). Его сын со мной учится в одном классе. Такой же надменный. Отца зовут Ромуальдом, а сына Элигием.
— Вы простите меня... обойду подопечных, — спохватывается отец. — Познакомьтесь с наследником, Фрол Алексеевич. В моряки тоже рвется.
— Счастливец,— говорит мне Живцов.— Корабли, на которых ты будешь служить, никакой писатель-фантаст сегодня описать не решится... Ты всерьез?.
— Что — всерьез?
— Хочешь стать моряком?
— Я давно уже надумал.
— Дорога будет нелегкая, парень.
— Я знаю.
— По книжкам?
— От деда.
— Максима Иваныча?
— Да.
— Это фирма солидная. Коровины — морская династия.



Одна из морских династий: инженер-вице-адмирал Леонид Алексеевич Коршунов и его сын контр-адмирал Юрий Леонидович Коршунов, выпускник Ленинградского нахимовского училища 1948 года.

Я смотрю на лицо Живцова, курносое, с высыпавшими вокруг носа веснушками, и стараюсь представить его сначала тринадцатилетним, когда он катер спасал, а потом — как матроса он спас.
— В моряки выйдешь — вместе послужим,— говорит он мне.
— Тогда вы будете уже адмиралом?
— Не уверен,— смеется от души Фрол Алексеевич.— Прикинем... — Он поднимает глаза к потолку и подсчитывает. — В нахимовском я всегда хвастался, что через двадцать пять лет выйду в адмиралы. А вот прошло почти двадцать — и я всего только капитан третьего ранга и осенью получаю второго. До адмирала еще семь потов сойдет! Мы с тобой тут балакаем, а душа моя — в море,— кивает Живцов в окно.— Скорей бы вырваться!
Подходит отец:
— Он утомил вас, Фрол Алексеевич?
— О нет! Я себя в нем увидел... Через сколько лет будешь адмиралом, Максим?
— Через сорок!
— То-то! С этим делом, брат, не спеши!

***

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru

Портрет хирурга. Андрей Попов.

— Я раньше думал, вы, хирурги, только и стремитесь распотрошить человека или отрезать конечности. А моряк без ноги — не моряк. Того, что стою на мостике на обеих ногах, я век не забуду!
— Вы думаете, большое бы было удовольствие видеть вас на протезе? Вы живы, командуете и будете жить много лет... Забирайте с собой ваш подарок, и давайте-ка мы расцелуемся!
Капитан третьего ранга уносит с собой свой пакет. Отец ворчит:
— Что я, за подарки работаю?
В передней звонит телефон.
Отец подходит:
— У телефона Коровин... Да? Конечно, приеду. Шиллер занят?.. Ах, оперирует генерала? Присылайте машину.
Вот так всегда в воскресенье! Хирург Шиллер, когда он дежурит, всегда вызывает отца. Сам не справится. Или в себе не уверен?
— Скажи маме, что скоро вернусь.
Ну конечно! Знаю я это «скоро». Может быть, придет завтра. Отец строго-настрого приказал мне и матери в госпиталь не названивать и не спрашивать, когда он приедет. «Освобожусь и вернусь». Иногда он звонит: «Еду». Или: «Сегодня домой не приеду». Значит, операция сложная, и он не оставит больного. В прошлом году половину отпуска провел в госпитале: больной после операции выздоравливал медленно.
— А как же гости? Назвали гостей...
— Без меня обойдетесь.
Отец ушел. Я нагрел в кухне воды и стал мыть полы.



Как-то мама просила квартиру прибрать, а я где-то замешкался. Пришел поздно — вижу: отец подвязался передником и «драит палубу».
— Ну, я и без тебя нынче справился, — сказал он без укора и злобы.
А пришел после трудной операции. Я понял, какая я свинья! Другой бы отец на меня наорал.
Вообще у отца есть чему поучиться: на все руки мастер. Мы не зовем монтеров, когда портится электричество. И когда мама на дежурстве (она тоже хирург в морской поликлинике), отец готовит обед. Готовит, представьте, вкусно. Как повар. А посуду мы моем вдвоем.
Операционная сестра Руфина Силантьевна говорит, что отец «себя не жалеет» и часто «рискует своей репутацией»: берется за операции, в которых «сомнителен исход». На операционный стол положили капитана второго ранга Капустина. Хирург Шиллер, как увидел, что опухоль раковая, хотел зашить и отправить больного домой. Тогда отец вырезал опухоль. Прошли три года — Капустин жив и здоров и к нам ходит в гости. А Шиллер, по-моему, перестраховщик, хотя много о себе воображает...
На днях Руфина пришла к нам из госпиталя, все лицо в красных пятнах.
— У нас говорят: в мирной жизни нет подвигов. А разве не подвиг то, что Иван Максимович делает?! Об этом даже в «Страже Балтики» пишут! — протянула Руфина маме газету.
Там было написано: во время учений на тральщике заболел матрос. Корабль был очень далеко от берега. Отец полетел на вертолете на тральщик и сделал матросу сложную операцию. В общем, спас ему жизнь.
— Я говорю: «Иван Максимович, вы себя не жалеете», а он: «Набиваю руку, Руфиночка». Подумайте только, какой человек!
Мама засмеялась.
— Ты, кажется, Руфина, в него влюблена? Руфина Силантьевна подняла заплаканные глаза.
— Я бы. жизнь отдала за Ивана Максимовича!

МАМА, ТЕТКА НАТАЛЬЯ И ИНГРИД



Полы уже вымыты; хлопает дверь. Пришли мама, тетка Наталья и Ингрид. Ингрид — овчарка. Ее принес отец маленьким черным комочком. Она росла быстро. Одно ухо вверх, другое висит, светло-голубенькие глазки, острые зубки, которые она пускала в ход надо не надо. И повсюду оставались трофеи: разодранные отцовские шлепанцы, съеденный каблук с маминой туфли, «Огонек», от которого уцелела одна лишь обложка. У меня были искусаны руки, а у тетки Натальи порваны ее любимые чулки; она ими так дорожила, что потребовала, чтобы Ингрид мы отдали на живодерню.
Отец рассердился: «Ты, матушка, не заговаривайся!.. Жена, купи ей чулки». И мама купила. А тетка Наталья все фыркала, что ее чулки были лучше и стоили вдвое дороже. «Купи ей пять пар!» — рассердился отец. И Наталья притихла.
Ингрид перестала оставлять на своем пути лужицы, быстро вымахала в овчарку. Светло-голубенькие глазки превратились в карие, уши стали острыми и поднялись, словно локаторы; на светлых щеках появились темные родинки, на груди — затейливо разрисованный воротник, а на лбу — черная звездочка. Я гордился, ходя с ней по улице,— все ее называли красавицей, но фамильярничать не решались.
Тетку Наталью Ингрид терпеть не может — наверняка уж запомнила, что та требовала отдать ее живодерам. А меня, повизгивая, ждет у двери, радостно лает, когда я возвращаюсь из школы, лижет мне подбородок. И глаза ее, большущие,
умные, сияют от счастья.
Я хожу с ней на учебную площадку, где такие же овчарки, как Ингрид, под руководством инструктора Раудсеппа проходят курс обучения. Они берут барьер, ходят по буму, влезают на отвесную лестницу, приносят вещи по команде «апорт».
Мою Ингрид инструктор считает первой ученицей. «Высший класс!» — восторгается он.



Несмотря на ученость ее, она очень ласковая. У нас есть такая игра: я беру ее голову в руки, прижимаюсь к ее лохматому лбу — и мы начинаем раскачиваться. Я напеваю: «Ушки, носик, глазки, хвостик, все на месте у меня». Ей эта игра нравится.
Или еще есть другая: «Милый песик, черный носик, станем, брат, учиться!»
«Апорт!» — бросаю я мячик, и она бежит, разыскивает его под диваном и тащит мне с радостной мордой.
Ингрид сдала экзамены на пятерки, получила на выставках две золотые медали за красоту и за работу свою — пять жетонов; она ими очень гордится. Ни за что не пойдет на прогулку, пока не наденем награды! А как умеет она улыбаться! Сейчас она ищет отца. Вынюхивает углы, нашла его туфлю, скулит.
Мама догадывается:
— Опять папу вызвали в госпиталь?
— Да. Шиллер оперирует генерала, а тут тяжелого привезли. Ты знаешь, приехал дядя Андрей с Валерием?
— Ну что же, очень рада!.. Наталья, где ты?
Тетка в передней охорашивается перед зеркалом. Она совсем не похожа на маму, хотя они сестры. Мама темноволосая, худенькая, а у тетки, отец сказал как-то матери, «вызывающий вид». Она полная, волосы у нее крашеные, наполовину соломенные, наполовину коричневые, ресницы черные, и она «разочарована в жизни». Она, как и мама, окончила институт. Мама работает в поликлинике, а тетка врачом стать раздумала. Как вышла замуж за лейтенанта Пожарского, так и отдумала. Но и жизнь с моряком ей совсем не понравилась.
«Чего тут хорошего? Одно беспокойство! Устроишься в одном городе, обзаведешься вещичками, уютик создашь — и вдруг бац! Приказ! Пожарского переводят с юга на север. Снимай картинки со стен, упаковывай мебель, собирай в чемоданы белье. Уж я его, дуба, пилила, пилила...»
До того допилила, что они развелись.



Тетка Наталья все позабыла, чему научилась. Заведует столовой на улице Виру. «Да оно и спокойнее»,— себя утешает: А по-моему, она рассуждает, как глупенькая. Где видано, чтобы человек еще вовсе не старый хотел прожить поспокойнее? Вот я, например, хочу, чтобы передо мной то и дело вставали препятствия. Одолею одно, другое уже тут как тут; разбегусь — и перемахну. И так всю жизнь. Отец и мама тоже не видят в жизни покоя.
Что ж, сиди в своем закутке на улице Виру, тетка Наталья! А могла бы быть тоже врачом!
— Пойдем-ка готовить обед,— говорит мама тетке.— Гости приехали. Максим Иванович придет.
— Вот еще! На такую ораву обед! — откликается тетка, поправляя в спальне перед зеркалом волосы.— Пусть Макс принесет из столовой.
— Из твоей? Я не хочу портить гостям настроение... Мама знает, как готовят в столовой у тетки Натальи.
— Макс, не слышишь ты, что ли?
— Что?
— ЗвОнят!
— ЗвонЯт,— поправляю я тетку.
Мама мне всегда говорит: «Не уродуй русский язык!» И я терпеть не могу это «звОнят».
— Что?
— ЗвонЯт.



— Нахал! — кричит через комнату тетка Наталья.
Я открываю дверь и впускаю деда и бабу Нику.
Ингрид, радостно лая, спешит их приветствовать. Они ее любят. Дед говорит: «Кто не любит и не уважает собак — тот плохой человек». Животные к нему ластятся.
— На обед пригласили, а обедом не пахнет! — говорит баба Ника.— Эх вы, молодухи! А ну, давайте провизию. Видно, мне придется заняться готовкой. А где же Андрюша? Где Ваня?
— Папу вызвали в госпиталь, а дядя Андрей пошел навестить товарища,— говорю я.
Баба Ника уже командует в кухне:
— Давай мясорубку, Надежда. А ты, Наталья, фартук надень, а то свое модное платье испортишь...
Дед ласково треплет уши овчарки, и Ингрид замирает от счастья.

ВСЯ СЕМЬЯ В СБОРЕ

Мы пообедали и пьем чай с кексом и пумперникелями (так называются пряники с перцем). Это редко бывает — все в сборе: нас трое, баба Ника, дед, тетка Наталья, Валерий с дядей Андреем.
Отец пришел позже всех; он устал и осунулся. Я с опаской поглядываю на телефон — а вдруг зазвонит, будь неладен, и отца снова вызовут в госпиталь? Но телефон, к счастью, молчит, будто умер.
Пьем чай из самовара — я его поставил на шишках, которые мы собрали в лесу.
Взрослые пьют такой крепкий чай, что от него закачаешься. Дед называет крепкий чай «флотским». «Другого,— говорит он,— на кораблях и не пьют».
Разговор идет о тех днях, когда дед воевал. Он был тогда молодым и здоровым. А теперь его мучает ревматизм. Премерзкая штука старость: то соли руки и ноги скорежат, то сердце дышать не дает. Мне и в голову не придет, что у меня могут кости болеть или сердце. Стучит, словно молоток по гвоздям!
— Охота вам войну вспоминать, — зевает тетка Наталья. — Давайте телевизор лучше посмотрим.
Но никто не хочет смотреть телевизор. Так редко собирается вся наша семья! А по телевидению показывают старую кинокартину.



Посидеть за самоваром, рады все наверняка....

Звонок.
— Максим, открой.
Незнакомый моряк стоит на площадке лестницы. Спрашивает:
— Скажи, парень, Андрей Максимович Коровин остановился у вас?
— У нас.
— Он дома?
— Да, дома.
— Можно войти?
— Сережа! — спешит в переднюю дядя Андрей.— Молодец, что пришел. А мы заходили к тебе, не застали... Они обнимаются.
— Сережа Карамышев, друг по училищу, подводник,— рекомендует гостя дядя Андрей.

Продолжение следует.



Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru