Глава 5. Матросы броненосца «Игорь». Окончание.
- Да, - добавил с горячностью Кузьмин, - наш адмирал даже не сумеет организовать управление боевым эскадренным огнем. У кого попадание, а у кого перелет – никак разобрать не может. И пристрелки никакой нет, Как он будет распоряжаться в боевой рубке, какие сигналы поднимать? Должно быть, свои любимые – «Больше ходу, не отставать!» «Святославу» - выговор». Снаряды у нас не взрываются, радио запрещено пользоваться. Идет эскадра, вся сигналами расцвечена, как рождественская елка огнями. Точно пьяный на улице – идет и на всю улицу кричит.
Чтобы войну выиграть, такого адмирала, первым делом, надо за борт выкинуть.
А ведь умные люди и у нас имеются, взять бы академика Крылова, например. Мне про него старший артиллерист рассказывал в Либаве.
- Приготовься, - говорит, – Кузьмин, завтра у нас на центральном артиллерийском посту будут устанавливать дальномер конструкции Крылова. Привезет, должно быть, мастер, куда Крылову самому, уж очень он занятый человек. Вот это так умница. Знаю его еще по корпусу, он нам предметы высшей математики читал. Крылов для флота все равно, что Ломоносов для России. Академию кончил сразу по всем трем отделам. Теорию волны и качки разработал. Ездил в Лондон докладывать её в королевском обществе. Для того английский язык выучил. Так англичане сначала ничего не поняли, и только через три месяца разобрались, в чем дело, и попросили его снова приехать. А после второго доклада дали ему золотую медаль имени Ньютона, которую 50 лет никому не давали. Он теперь и артиллерией занимается, а раньше – одним кораблестроением.
Вот и докладывает министру: «Морские границы у нас самые длинные в мире, а в судостроении мы все еще подражаем другим и строим корабли бестолково. Это как глупая хозяйка приготовит кушанье, а вместо сахара бухнет в него соли – ну и все испортит. Конкурс надо объявить и премии хорошие назначать».
Министр и спрашивает:
- А кто у нас лучший кораблестроитель?
- А им будет Титов.
- Это кто ж? Я что-то про такого инженера и не слышал.
- Возможно. Это простой мужичок, старший мастер на Балтийском заводе.
- Вы что же, шутите, у него и диплома нет.
- Нет, - согласился Крылов. – А я бы его и без диплома в Академию посадил. Он ведь помор, морская наука у него в крови. Поморы ведь строили лучшие в мире корабли, когда в наших городах еще татарские басурманы сидели. И не только строили, а варягов строить учили. Во льдах плавали, сибирские реки изучали и такие лоции составляли, что они и теперь годятся. А англичане тогда еще на четвереньках ходили.
Так вот, конкурс объявили, а когда он прошел, то оказалось, что первые две премии были присуждены Титову.
Вот на другой день привезли дальномер. Смотрю я и досадую – прислал Крылов своего мастера. Плотный такой мужчина, с большой бородой, в синем комбинезоне. А когда мы остались вдвоем, я его спрашиваю дружески:
- А ты, дядя, давно на Обуховском работаешь? – Мастер только рукой махнул – не мешай, мол!
Я ему опять говорю:
- Ты, дядя, винтики-то лучше в эту коробочку клади, чтобы не растерялись.
Он взглянул и ухмыльнулся.
А в это время старший наш артиллерист вбегает и кричит, обращаясь к нему:
- Ваше превосходительство, министр приехал, очень Вас просит пройти к нему.
Я так и присел в испуге; думаю: свалял же, однако, я дурака – полного генерала да на «ты»…
- Ну что же, ругал он тебя? – с интересом спросил Потапенко.
- Руку пожал и сказал: «Спасибо, друг, за помощь».
Матросы смеялись:
- Да, Крылова за борт не выкинешь - самим дороже будет. Но как только офицеры терпят Святодуского?
- А это уж их дело. Им виднее, значит, для них хорош, если терпят.
Вахтенный пробил на рынде четыре склянки.
Вахтенный начальник спустился с мостика и приказал матросам идти спать.
На рейде Суда было тихо. Только в окне Русского морского собрания, откуда еще не ушли офицеры, светился огонек.
Глава 6. Матросы броненосца «Рюрик».
В древней Греции наравне с демократией существовала и какократия – правление худших. К ним принадлежала власть тиранов.
На «Рюрике» матросам жилось хуже, чем на других кораблях эскадры. Контакт с офицерами совершенно отсутствовал. Матрос как личность не существовал. Это была рабочая лошадь, лишенная права чувствовать и мыслить. К тому же на палубе царил вечный шум, гам, крики, пример чему подавал сам адмирал.
Система «лафетизма» процветала. Адмирал с каким-то ожесточением разбивал матросам лица и спины. Подражали ему и некоторые офицеры.
Моффет с презрением смотрел на Святодуского, когда он бил матросов, а если видел, что это делает кто-нибудь из офицеров, то с негодованием ругал их и грозил арестом. Вообще же, иметь какие-либо сношения с адмиралом, кроме официальных, Моффет отказывался и даже заявил флаг-офицеру, ведавшему адмиральским столом, что желает иметь отдельный стол, общий с кают-компанией, а не со штабом. Обедал он в своей каюте, приглашая изредка кого-либо из судовых офицеров. Тогда он шутил и смеялся. Но если офицер поднимал вопрос об адмирале, Моффет угрюмо замечал: «Это нас не касается».
Святодуский совершенно не желал владеть собой. Третировать людей, презирать их, издеваться над ними для него было так же необходимо, как пить и есть. Это было как бы сущностью его мировоззрения
Матросов адмирал бил за всё – за лопатение палубы не по пазу, а поперек доски, за медленно поднятый сигнал, недостаточно быстрый бег по палубе на зов, невыстриженную голову, несвоевременную усмешку и т. д.
Раз, стоя на мостике, он злобно подозвал матроса, не заметившего офицера и неосторожно ругнувшего качество обеда. Матрос подошел, и его лицо оказалось как раз на уровне мостика, на котором стоял Святодуский. С потоком грубой матерной ругани, закончившейся словами «тебе, негодяй, рябчиков подавай», адмирал лягнул матроса тяжелым ботинком, направив удар в зубы с такой силой, что разбил челюсть. Рот несчастной жертвы наполнился кровью, один зуб вылетел, другой закачался. Матрос, закрыв рукой окровавленный рот, побежал в лазарет. Адмирал кричал ему вслед:
- Ты, сволочь, не смей пачкать палубу!
Встречавшие его матросы угрюмо смотрели и сочувственно говорили:
- Что, брат, получил боевое ранение?
Страх матросов перед адмиралом можно было приравнять страху перед диким, сильно взбесившимся зверем, но ненависть была значительно сильнее страха.
Тирания этого пугала в адмиральской форме была тем гнуснее, что не имелось возможности ей противостоять. Стоило только офицеру на другом корабле эскадры пригрозить провинившемуся матросу переводом на «Рюрик», как бедняга бледнел от страха, терял аппетит, умолял о прощении. И только тогда успокаивался, когда офицер отказывался от реализации своей ужасной угрозы. Надо отдать справедливость офицерам, что такой угрозой они не злоупотребляли. Вопрос о лекциях или развлечениях для команды «Рюрика» даже и поднимать не решались. Матросы жили, как в тюрьме, и были подобны гребцам на каторжных галерах в древнем Риме, прикованным к своим скамьям. Но зато какие взгляды, полные ненависти, вонзались в спину Святодуского, когда тот, тяжело ступая, проходил по палубе. Эта ненависть зрела и ширилась. Росла бурно и грозно и распространялась на офицеров корабля, которых матросы считали как бы виновными в том, что те терпят такое чудовище.
За исключением нескольких человек, офицеры «Рюрика» в глазах матросов были драконами, а золотой погон на их плечах – символом дворянства и насилия. Были, конечно, и на «Рюрике» горячие головы, мечтавшие о реванше за выбитые зубы, вырванные клочья волос и оглохшие уши, и если бы адмирал услышал те разговоры, которые иногда велись в баковом клубе по его адресу, то, пожалуй, и в жарком климате юга ему бы стало холодно. В этих баковых разговорах слышались угрозы, неясные еще призывы к активному протесту, уже улавливался шум далекой еще революционной волны, медленно нарастающей. Но не было никакой объединяющей силы, могущей оформить этот неясный протест. Цемент дисциплины пока держал матросскую массу, но если бы его удалось размочить, то расшатался бы весь матросский коллектив. Размочить же цемент дисциплины могла бы лишь энергия вожаков, сильных духом протеста и любви к свободе.
На «Рюрике», к счастью для Святодуского, таких вожаков не было. Часто такие вожаки выходили на группы штрафованных матросов, иногда попадающих в штрафованные именно за протестующее поведение, но Святодуский благоразумно избавился от штрафованных еще в Либаве.
На кораблях Святодуского все велось по старинке. Некоторый прогресс был, конечно, в технике, но не в тактике. Русско-турецкая война новых идей не внесла. Непосредственный участник ее, Святодуский, ничего из нее не вынес, кроме материальных благ. Он не поддержал интересной затеи адмирала Бутакова о таранных шестах на специальных катерах, приспособленных к ударам, как головы боксеров в кулачной борьбе. А такие тактические приемы были полезны хотя бы тем, что развивали морской глазомер.
Известия из Петербурга жизни эскадры пока не задевали. Сны были бесцветны. Царь все больше увлекался побрякушками, поглощающими чисто военную идею. Расцветали блестящие мундиры разных цветов, пышные головные уборы, малиновый звон шпор, шарканье, козыряние, аксельбанты и всякая мишура, но не росла военная мощь. В офицерском составе армии чувствовался жандармский дух, ароматом которого была пропитана идея монархизма.
Однако неоформленные пока протестующие силы бродили и в армии, и на флоте, и в эскадре Святодуского. В команде броненосца «Рюрик» эти неясные пока силы бродили, как дрожжи в тесте. В России они расшатывали глиняные ноги империи, а у Святодуского – палочную дисциплину.
И вот, как протест против нее, на «Рюрике» произошло событие. Вахтенный начальник с немецкой фамилией и титулом барона ударил матроса Чеканина по лицу за то, что тот отказался схватить другого матроса за нос и потрясти его. Чем было вызвано такое нелепое приказание, казалось непонятным, но, конечно, оно таило в себе глумление, и именно это заставило Чеканина сказать: «Я этого не сделаю». Чеканин занимал на корабле своеобразное положение. Он был артистом кулинарного искусства и готовил изысканные блюда с таким же наслаждением, с каким художник рисует картину. До призыва он служил поваром в одном большом ресторане. Однако на военной службе не пожелал быть коком или офицерским поваром, а выступал как консультант при приготовлении торжественных обедов, готовя замечательные блюда для парадного стола. Тогда в своем белом халате он был похож на профессора-хирурга, вызванного для выполнения ответственной операции. Про себя он говорил:
- Я - повар, милостью Божьей
На призыв он привез с собой целый набор поварских ножей, держал их при себе в малом чемодане и очень берег. Из уважения к его кулинарным достоинствам старший офицер разрешил ему иметь поварские ножи при себе в малом матросском чемодане. Один нож по поварской манере он всегда держал на поясе. Свое поварское достоинство Чеканин ставил очень высоко, как и орудия своего поварского производства, и считал поварское дело большим и важным искусством.
В Средиземном море, в одном французском порту, с эскадрой встретилась яхта «Форос», принадлежавшая владельцу фарфоровой фирмы Кузнецову. Кузнецов был знаком с Святодуским и пригласил его со штабом на яхту пообедать. Он попросил в помощь своему повару прислать с «Рюрика» офицерского повара. Чеканину было предложено поехать на яхту, что повар с удовольствием выполнил. Однако через некоторое время Чеканин вернулся на броненосец очень возмущенным. Тогда еще не было котлетных машин, и мясо для котлет рубилось ножом.
К тому же повара-кулинары предпочитали рубленые котлеты, считая их наиболее вкусными и сочными, и рубка мяса для котлет было делом важным. Это-то обстоятельство и послужило причиной возвращения Чеканина.
К старшему офицеру он явился мрачным и потрясенным. Тот удивился.
- Ваше высокоблагородие, - сказал расстроенный Чеканин, - с ним, с этим поваром на «Форосе», никак невозможно вместе работать. Совсем дикий человек.
- Почему же это?
- Он рубит котлеты не в такт, разве можно это терпеть? Не могу я туда возвращаться, - сказал огорченный Чеканин.
- Ну, что же, - добродушно рассмеялся старший офицер, - ничего не поделаешь, раз ты такой музыкант, то сиди дома. Пусть поедет кают-компанейский повар.
И вот этот мастер кулинарного дела глупо и бессмысленно получил оскорбительную пощечину только за то, что отказался выполнять глупую и злобную офицерскую шутку.
Глава 7. Опасный лейтенант.
Человек, приносящий несчастье, опаснее врага и бесполезнее поломанного чемодана.
Своим офицерским составом Федотов был доволен, но перед самым уходом из Кронштадта с ужасом узнал, что ему на «Святослав» назначен человек, который вызывает несчастье прямо из атмосферы. Это был лейтенант Томилов, офицер с сильной протекцией в лице отца, полного генерала и члена Государственного совета, в силу чего протестовать против его назначения было просто невозможно.
- И не думай избавляться, - сказал ему брат-адмирал, когда он явился в Главный морской штаб с протестом против назначения Томилова, - мы не можем ссориться с генералом. Он недавно был у министра и просил назначить сына на Дальний Восток. Я думаю, что Бирюков скорее откажется от нас с тобой, чем от этого парня.
Он засмеялся.
- Да я не верю в этот спиритизм. А если в нем сидит нечистая сила, то пускай твой поп пошепчет над ним молитвы, окропит святой водой и хорошенько окурит ладаном! Кажется, этот лейтенант не очень плохой офицер.
- Черт его знает, - пробормотал огорченный Федотов, - говорят, что это не человек, а какая-то сплошная катастрофа.
- Так поручи его надзору старшего офицера, он из него выколотит весь оккультизм или доведет до того, что Томилов сам будет рад списаться. А в общем, это ерунда!
Федотов только махнул рукой и ушел расстроенный.
Его беспокойство являлось вполне извинительным. Несмотря на протекцию и молодость, Томилов благодаря зловещей репутации был популярен в отрицательном смысле и известен под кличкой «тот самый». И командиры, к которым он назначался, старались как можно скорее сплавить Томилова с корабля, и он прыгал по судам, точно резиновый мячик в детской игре.
Лейтенант не засиживался нигде на палубах более нескольких месяцев, а следом за ним, как хвост кометы, неписаным аттестатом летела дурная слава человека с дурным глазом. Даже барышни боялись ухаживаний «того самого» и на морских балах неохотно с ним танцевали.
Злая судьба наложила отпечаток на внешний вид и внутренний мир Томилова и отравила молодую жизнь нелепым и навязчивым бессилием перед роком. Лейтенант был худ и бледен, а глаза его смотрели испуганно и печально, храня застывший вопрос – за что? Будучи деликатным, робким, но воспитанным человеком, Томилин даже не протестовал, когда на кораблях ставили ему на счет решительно все судовые неприятности, к которым злополучный лейтенант не имел даже подчас никакого отношения. Но если случалась катастрофа, то лейтенант выглядел, как после тяжелой болезни. Даже мичманы избегали брать у него в долг, хотя кошелек Томилова был всегда к их услугам. Непобедимость грядущего подавляла бедняжку и лишала энергии. Лично он сам во всех несчастьях выходил сухим из воды, а в минуты откровенности робко и испуганно мечтал, что ему помогает какая-то странная сила, как некий дар предчувствия. Это придавало лейтенанту ореол таинственности, комизма которого он не замечал. Про свои спиритические приключения он любил рассказывать разные истории, подчас даже подвирая:
- И вот, - рассказывал он мичманам, любителям выпить за его счет, - прихожу я как-то, еще кадетом, в отпуск и вижу во сне, что треснул потолок и рушится вниз. Мне стало так страшно, что я проснулся, вскочил с постели и выскочил в коридор. И что же? Не успел я вполне очнуться, как услышал уже наяву, что в оставленной комнате, действительно, валится потолок.
Мичманы качали головами и дружно осушали стаканы с вином, которое Томилов постоянно наполнял.
- Что же, - сказал один мичман-скептик, - это, пожалуй, можно объяснить, что Вы слышали во сне первый треск, он-то и создал в Вашем подсознании картину провалившегося потолка.
- А вот другой случай, - продолжал задумчиво Томилов, - была у нас стрельба, а я командую орудием и представляете себе – оно взрывается и убивает двух матросов из числа орудийной прислуги. И, знаете, перед самым выстрелом я перешел на другую сторону. Как раз вышло из-за туч солнце и мешало наводке. Так чтобы лучше видеть, я и перешел на другую сторону и остался жив!
- Но дело-то в том, - понизил голос Томилов, - не в солнце тут было дело, а в том, что перед самым выстрелом толкнуло меня что-то в спину и, повинуясь толчку, я почти бессознательно и перешел на другую сторону, чтобы остаться живым и целым!
- А Вы знаете, - лукаво спрашивал скептик, - кто это вдарил Вам в спину? Быть может, этим благожелателем был старший артиллерист, так как Вы, должно быть, неправильно стояли. Он дружески и заставил Вас встать правильно.
-.А вот еще случай, - продолжал развертывать перед слушателями Томилов свиток своих несчастий, - была у нас парусная гонка без рулей почти при полном отсутствии ветра. Меня послали на вельботе, так как ревизор был болен. К стыду своему, я должен признаться, что не умею плавать. И вот перед самой гонкой мне пришла в голову фантазия бросить в вельбот пару спасательных кругов. И я бросил, так сказать, интуитивно, даже не думая, для чего собственно. Вы, конечно, скажите, что это был инстинкт, предостерегающий человека, не умеющего плавать. Но, представьте себе, во время уже последнего галса на мой легкий вельбот налетел с наветра тяжелый катер и, сильно толкнув, перевернул вельбот. Я-то спасся, а один матрос утонул.
- Фаталите! – сказал мичман-скептик, а по-русски «судьба».
- И знаете, - закончил Томилин свое повествование, - самое ужасное это то, что в каждом случае есть наличие жертв. У меня и чувство такое, что я их топлю, взрываю и убиваю. Ну, однако, простите, я ухожу – обещал на полчаса подменить вахтенного начальника.
Лейтенант вышел на палубу
- Да, - заявил мичман-скептик, когда они остались вдвоем, - кто знает, быть может, эти жертвы плод его бездейственности. Я как-то на вахте слышал, что старший офицер говорил командиру, что невезение тут ни при чем, а Томилов просто неспособный и бестолковый офицер. Темна вода в облаках, как говорит наш батя. Во всяком случае, вином он угостил нас от души!
Мичманы разошлись по каютам.
Но, кроме скептиков, имелись начальники-суеверы, которые боялись его дурного глаза и способности накликать несчастье.
И как бы то ни было, все начальники разного типа – и скептики и суеверы – одинаково подозрительно косились на Томилова, пока он маячил на палубах их кораблей, и говорили, что в случае войны на Востоке, примут все меры, чтобы избавиться от Томилова. Словом, успех служебной карьеры висел на волоске, и напрасно мичманы, утешая его, пели:
Морская жизнь прекрасна,
Как легкий ветерок,
Порой она приятна,
Но все ж полна тревог!
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских училищ. 65-летнему юбилею образования Нахимовского училища, 60-летию первых выпусков Тбилисского, Рижского и Ленинградского нахимовских училищ посвящается.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
