Кажется, я заплакал, потому что после напряжения сразу наступил спад и я ослабел физически и духовно. Следовало начинать обратное движение — еще двенадцать километров по шпалам, по шпалам.
Более истертую ногу я обмотал носовым платком, штаны засучил выше колен и выбрался на насыпь.
И тогда вспомнил о наличии махры в кармане. Это было замечательно — сесть на рельсу, свернуть закрутку и закурить горячую махру, когда между стертых коленок зажата винтовка.
За все это время не прошел ни один поезд, а тут рельса подо мной начала подрагивать и я увидел в чуть уже сереющей тьме свет фары. Катил тепловоз, но без состава.
Мне продолжало везти!
Я вскочил, поднял над головой винтовку и принялся отплясывать на путях индейский танец, и, конечно, орал что-то. Кто мои орания мог услышать? Но дикую фигуру в засученных штанах, в тельняшке и с винторезом над башкой машинисты заметили. И остановили тепловоз, и взяли меня на борт.
Оказалось, что по селектору было сообщено кому положено на перегоне Хибины и Апатиты, что где-то там болтается не беглый каторжник, а военнослужащий, выполняющий спецзадание. Это полковник Соколов предусмотрел. Очень мудро.
В Апатитах дежурный по станции подсадил в первый же пассажирский поезд в общий вагон на третью полку, и я догнал эшелон еще до Ленинграда — продолжало везти.
Во Мге вылез, и часа через два подошел час расплаты.
Я поднялся в штабной вагон и по всей форме, но сияя полной луной, доложил, что курсант такой-то винтовку нашел и прибыл для дальнейшего продолжения караульной службы.
Строевая машина, которая только что поставила ради меня судьбу на кон, взяла винтовку, вытащила обойму, с облегченным вздохом подкинула ее на ладони — все патроны были целенькие. А в те времена и утрата одного единственного патрона считалась преступлением.
— Молодец! Теперь чепухой отделаешься, — сказал полковник Соколов. — Двадцать суток простого ареста после прибытия в училище. Можете идти!
— Есть двадцать суток ареста! — сказал я, переставая излучать лунное сияние.
Единственный отпуск в году предстояло провести на гарнизонной гауптвахте в некотором удалении от мамы и любимой. А я-то, догоняя эшелон, думал, что полковник преподнесет мне конфетку на блюдечке за героизм и самоотверженность при выполнении столь боевого задания!
Садовая ул., 3, Инженерная ул., 5. Архитектор: Михайлов_2-й А.А. Год постройки: 1821-1826. Стиль: Классицизм.
В части мой «героизм» докатился до ушей адмирала Никитина — начальника училища. И я первый раз в жизни сподобился разговаривать с адмиралом. И даже в его кабинете.
Не знаю, как в армии, а на флоте рядовые знают о высшем начальстве только то, что успевают сами пронаблюдать. Никаких биографических справок рядовым об адмиралах не сообщают. Где он служил, чем занимался, когда и где родился — тьма над Имандрой. Быть может в целях конспирации и секретности, а может, из традиции скромности...
Про адмирала Никитина я ровным счетом ничего не знал. И видел-то начальника только из строя в щель между впереди торчащими стрижеными затылками.
Непроницаемое, тяжелое лицо, по-монгольски желтоватое. Лицо сфинкса перед Академией художеств. Небольшого роста, но плотный и широкий туловищем.
Вот перед адмиралом Никитиным мы с полковником Соколовым вместе и предстали, ибо были вызваны к нему «на ковер».
Разговор получился короткий:
— Полковник, как вы этого фокусника накажете?
— Двадцать суток простого ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте, товарищ адмирал!
— Вместо отпуска, получается?
— Так точно, товарищ адмирал!
— Куда ты собирался ехать в отпуск?
— Никуда, товарищ адмирал, я здешний, ленинградец.
— Мать жива?
— Так точно, товарищ адмирал!
— Десять суток, полковник. Пусть мать повидает.
— Есть десять суток, товарищ адмирал! — сказал полковник Соколов, и мы с ним повернулись налево кругом и парадным шагом выкатились из парадного адмиральского кабинета.
Борис Викторович Никитин прошел всю войну на самом отчаянном и дерзком — на торпедных катерах. Еще перед войной он испытывал катера, управляемые по радио. Затея с управлением катерами по радио в боях проверена не была. Но не потому, что аппаратура и отработка применения ее были плохи. Просто господство в воздухе принадлежало длительное время противнику, и он сбивал летающие лодки типа МБР-2 (морской ближний разведчик, модель вторая), с борта которых должно было осуществляться управление катерами. Не в этих деталях, однако, суть дела и суть адмирала Никитина. Ведь в основе идеи лежит главный закон лучших русских флотоводцев — победа малой кровью! Сохранить родные души, уберечь матросов и лейтенанта от любого лишнего риска.
Как все это сочетается с: «Мать жива? Десять суток, полковник...»!
Об адмирале Никитине (из повести «Вчерашние заботы»)
Недавно справляли мы четвертьвековую годовщину первого выпуска нашего училища, которое нынче носит длинное очень название: Высшее военно-морское подводного плавания училище имени Ленинского комсомола.
По традиции, всех наших воспитателей, учителей, командиров мы приглашаем на годовщины.
Нынче адмирал Никитин прибыть не смог. Ему ампутировали обе ноги много выше колен — война, конечно.
Мы бы и на руках принесли Бориса Викторовича в родное училище, но ему и этого нельзя было.
И группа делегатов поехала к адмиралу домой.
Наш адмирал сохранил величавую и чуть загадочную осанку. Его тяжелое лицо оставалось таким же суровым. Он был в форме, при орденах и раскатывал в кресле на колесах возле стола, накрытого в честь нашей годовщины с такой щедростью, что уронить рюмку на скатерть не представлялось никакой возможности.
Командир «Комсомольца» капитан первого ранга Савенков, который первым когда-то назвал нас «военными мальчишками», присутствовал здесь же. Он тоже был при всех регалиях. И предложил первый тост за тех, кто сейчас в море охраняет рубежи нашей Родины и, исполняя долг воинской службы, явиться на юбилейное торжество не смог.
За этих ребят мы выпили сидя.
Они для нас Васи и Пети.
При втором тосте бывшие военные мальчишки, а нынче уже послевоенные Герои Советского Союза и послевоенные адмиралы встали, чтобы выпить за адмирала Никитина, который встать не мог.
Он попытался зачитать обращение, написанное им к годовщине выпуска. Оно должно было быть оглашено во время торжественной части в клубе училища. Но предварительно Борис Викторович решил зачитать его нам сам.
И здесь на третьем слове: «Мои боевые друзья...» выдержка изменила непроницаемому контр-адмиралу. Думаю, первый раз в жизни.
Он откатился в тень абажура и сунул текст Савенкову.
— Не могу. Читай кто другой, — сказал адмирал Никитин. — Боюсь ослезиться.
О погибшем друге (из повести )
Это избитая история: как только вспомнишь юность, становится грустно. Вероятно, потому, что сразу вспоминаешь друзей своей юности. И в первую очередь уже погибших друзей.
Здесь, возле памятника Крузенштерну, я последний раз в жизни видел Славу.
Он шагал по ветру навстречу мне, подняв воротник шинели и тем самым лишний раз наплевав на все правила ношения военно-морской формы. На Славкиной шее красовался шерстяной шарф голубого цвета, а флотский офицер имеет право носить только черный или совершенно белый шарф. Из-за отворота шинели торчали «Алые паруса» Грина. А фуражка, оснащенная совершенно неформенным «нахимовским» козырьком, выпиленным из эбонита, сидела на самых ушах Славки.
Надо сказать, что за мою юношескую жизнь творения Александра Грина несколько раз делались чуть ли не запретными. А Славка всегда хранил верность романтике и знал «Алые паруса» наизусть.
Начальство всегда считало его разгильдяем. И, пожалуй, не без оснований. Все, что не было романтичным в его понимании, не могло его интересовать. В те же далекие послевоенные времена казалось, что конец войны сразу должен означать начало чего-то прекрасного, легкого, свежего. Но началась «холодная война», воздух общественной жизни тяжелел. И мы в своих казармах половину времени думали о шпионах. Единственной отдушиной были книги Паустовского, его настроенческая проза, проникнутая грустной мечтой о красоте.
Мы были молоды, и многое путалось в наших головах. И в Славкиной тоже. Когда-то он мечтал стать кинорежиссером, прочитал уйму американских сценариев и рассказывал нам их. И ночами слушал джаз. Он владел приемником, как виртуоз-скрипач смычком. Из самого дешевенького приемника он умел извлекать голоса и музыку всего мира. Учился он паршиво. Но великолепно умел спать на лекциях. Великолепно умел ходить в самовольные отлучки. И ему дико везло при этом. Наверное, потому, что у Славки совершенно отсутствовал страх перед начальством и взысканиями.
При всем при том Славка имел внешность, совершенно невзрачную, был добродушен, и толстогуб, и сонлив. Но не уныл. Я никогда не видел его в плохом, удрученном состоянии. Он радостно любил жизнь и все то интересное, что встречал в ней. Его не беспокоили тройки на экзаменах по навигации и наряды вне очереди. Он выглядел философом натуральной школы и чистокровным язычником. Естественно, такие склонности, и запросы, и поведение не могли нравиться начальству. Больше того, его выгнали бы из училища давным-давно, не умей он быть великолепным Швейком. Его невзрачная, толстогубая физиономия напрочь не монтировалась с джазовыми ритмами, и самовольными отлучками, и любовью к выпивке.
Встретились мы с ним на набережной Лейтенанта Шмидта в середине пятидесятых годов. Я уговаривал его бросить подводные лодки. Нельзя существовать в условиях частых и резких изменений давления, если у тебя болят уши.
— Потерплю, — сказал Славка. — Я уже привык к лодкам. Я люблю их.
Через несколько месяцев он погиб вместе со своим экипажем.
Оставшись без командира, он принял на себя командование затонувшей подводной лодкой. И двое суток провел на грунте, борясь за спасение корабля. Когда сверху приказали покинуть лодку, он ответил, что они боятся выходить наверх — у них неформенные козырьки на фуражках, а наверху много начальства. Там действительно собралось много начальства. И это были последние слова Славы, потому что он-то
знал, что уже никто не может выйти из лодки. Но вокруг него в отсеке были люди, и старший помощник командира считал необходимым острить, чтобы поддержать в них волю. Шторм оборвал аварийный буй, через который осуществлялась связь, и больше Слава ничего не смог сказать.
Когда лодку подняли, старшего помощника нашли на самой нижней ступеньке трапа к выходному люку. Его подчиненные были впереди него. Он выполнил свой долг морского офицера до самого конца. Если бы им и удалось покинуть лодку, он вышел бы последним. Они погибли от отравления. Кислородная маска с лица Славы была сорвана, он умер с открытым лицом, закусив рукав своего ватника.
ОТВАЖНЫЙ КАПИТАН (из очерка в многотиражке Педагогического университета им. Герцена).
— преподаватель военно-морской географии в I БВВМУ в 1950-е годы.
Героя этого очерка в университете знают многие. Это удивительно интересный, добрый и обаятельный человек, общаясь с которым, не ощущаешь, как ни странно, разницы лет (а ведь ему восемьдесят). Его юношескому задору, энергии могут позавидовать двадцатилетние. Возможно даже, во многом им за моим героем просто не угнаться.
Итак, знакомьтесь — Павел Григорьевич Сутягин. Да-да, тот самый. Председатель Совета ветеранов университета, профессор кафедры экономической географии, в прошлом кадровый дипломат и разведчик, о чем, правда, знают не все.
Его кредо: «Надо, чтобы людям с тобой было легко, чтобы они к тебе тянулись». На вопрос о том, что ему больше всего не нравится в людях, Павел Григорьевич ответил: «Подлость и озлобленность. Не терплю угрюмых лиц».
Павел Григорьевич родом с Южного Урала. После окончания семилетки в 1930 г. год работал в геологоразведочной партии, занимался ликбезом с детьми ссыльных, руководил пионерской организацией. Затем — горный рабфак и учеба в Свердловском горном институте. В 1933 г. после окончания 1 курса по комсомольской путевке он попадает в Военно-морское училище связи им. А.С.Попова. После выпуска в 1938 г. П.Г.Сутягина направили учиться на Высшие дипломатические курсы, где он проучился год. Как считает Павел Григорьевич, выбор пал на него в том числе и потому, что имел он артистические способности: исполнял арию Ленского, романсы, декламировал наизусть «Евгения Онегина» (кстати и сейчас он может прочесть любой отрывок из поэмы).
1939 год. Молодой, двадцатичетырехлетний консул Сутягин приступил к работе в Осло — работе интересной и увлекательной, но и весьма непростой.
22 июня 1941 г. на рассвете П.Г.Сутягина разбудил телефонный звонок. Было 5 часов утра. Звонил представитель ТАСС в Осло Василий Корякин. Он успел сказать, что к нему ломятся гестаповцы и что если через 30 минут он не позвонит, чтобы его выручали.
На этом связь оборвалась. Было ясно, что незваных гостей надо ждать в торгпредстве с минуты на минуту. Павел Григорьевич поднял по тревоге всех сотрудников. Вскоре подъехали 4 машины с гестаповцами. Выломав дверь, немцы ворвались в здание. Не обращая внимание на протесты дипломатов, им скрутили руки и отвели в тюрьму, в одиночки.
К счастью, советское правительство сумело договориться об обмене наших дипломатов на немецких. Путь на Родину был нелегок: Берлин, Вена, Белград, София, Стамбул. В Москве предложили продолжить дипломатическую работу, но Павел Григорьевич отказался, попросив направить на фронт. Его командировали на Северный фронт в морскую разведку.
В пригороде Мурманска в небольшом спецгородке готовили к партизанской работе норвежцев, которые в 1940 г. после оккупации Норвегии фашистами приплыли на рыбачьих катерах в Мурманск. Будущие норвежские партизаны проходили подготовку к разведработе. Между собой норвежцы капитан-лейтенанта Сутягина называли «Черным Гансом». У Павла Григорьевича, ставшего к тому времени командиром разведчасти, было под началом 150 человек. Он лично разрабатывал разведоперации, определял, кому поручить командование разведгруппами, неоднократно сам участвовал в боевых походах подлодок в тыл врага, командовал пятью высадками разведчиков на побережье Норвегии, Много драматических воспоминаний связано у Павла Григорьевича с тем временем. Гибли друзья-моряки, гибли разведчики, гибли норвежские партизаны... В книге Эммануил Казакевич рассказал о суровых буднях военморов, о друзьях Павла Григорьевича и о нем самом (в книге он выведен под фамилией Летягин). Война есть война. И надо было, несмотря ни на что, делать свое дело, готовить новые разведгруппы, допрашивать «языков»...
Кстати о «языках». Среди захваченных в плен попадались как моряки, так и летчики. Одного из них — знаменитого аса Мюллера, сбившего 90 наших самолетов, именно Павел Григорьевич, как говорится, «расколол». Мюллер был всего лишь фельдфебелем, поскольку не состоял в национал-социалистической партии, но знал, безусловно, очень много. На допросах, однако, отвечать отказывался. Разговорил его только Сутягин, заявивший Мюллеру на отличном немецком, что «от него никто не уходит живым, не ответив на его вопросы». Даже сейчас, глядя на то, как Павел Григорьевич изображает сцену допроса, как меняется выражение его лица, невольно становится немного не по себе. А каково было Мюллеру, не подозревавшему, что это просто уловка, так сказать, последнее средство! «Черный Ганс» внушил ему такой страх, что Мюллер дал подробную (на 70 страницах с чертежами) информацию о мессершмиттах, с указаниями, как лучше их сбивать. Его показания были столь ценными, что вскоре его затребовали в Москву. Спустя много лет Павел Григорьевич узнал, что бывший ас стал... командующим ВВС ГДР.
Продолжение следует.
Обращение к выпускникам нахимовских и подготовительных училищ.
Пожалуйста, не забывайте сообщать своим однокашникам о существовании нашего блога, посвященного истории Нахимовских училищ, о появлении новых публикаций.
Сообщайте сведения о себе и своих однокашниках, воспитателях: годы и места службы, учебы, повышения квалификации, место рождения, жительства, иные биографические сведения. Мы стремимся собрать все возможные данные о выпускниках, командирах, преподавателях всех трех нахимовских училищ и оказать посильную помощь в увековечивании памяти ВМПУ. Просьба присылать все, чем считаете вправе поделиться, все, что, по Вашему мнению, должно найти отражение в нашей коллективной истории.
Верюжский Николай Александрович (ВНА), Горлов Олег Александрович (ОАГ), Максимов Валентин Владимирович (МВВ), КСВ.
198188. Санкт-Петербург, ул. Маршала Говорова, дом 11/3, кв. 70. Карасев Сергей Владимирович, архивариус. karasevserg@yandex.ru
